Он только хотел проверить, как создавался и воспринимался современниками миф, доживающий второе тысячелетие.
– Пропаганда, – бросил рыжий.
– Неужели вы думаете, – еле сдержался Шпагин, – что с чужой звезды или планеты был послан гость на Землю для антирелигиозной пропаганды? Предположение более чем смелое, даже для журналиста.
Смех не смутил рыжего.
– Я не верю ни в пришельцев, ни в телепатию, ни в летающие тарелки, – сказал он. – Но я верю, что можно сочинить сказку, чтобы скрыть правду, если ее хотят скрыть.
Неожиданно поднялся надменный сэр Грегори. Он пожевал губами, уверенный, что его не перебьют. И не ошибся.
– Мне очень жаль, господа, – сказал он, – что среди вас нет корреспондентов английских газет. Мои соотечественники не допустили бы подобной выходки. Я мог бы и сейчас прервать конференцию, но думается, что выходка эта все же случайна и у допустившего ее хватит мужества, чтобы извиниться за грубость.
Но рыжий и тут нашелся:
– Не знаю, можно ли считать грубостью сомнение в том, что тебе выдают за истину. Я не знаю, кто ваш Невидимка, может быть, его и вовсе нет, может, все вы жертвы галлюцинаций, для которых не находите объяснения. С таким же успехом можно уверять, что ваш таинственный собеседник – антихрист, сошедший на Землю, чтобы отторгнуть верующих от сына Божьего. Такое допущение не в моем вкусе, но убежден, что его примут как должное миллионы наших читателей.
– Есть и другое, – сказал доктор Керн. – Один из моих пациентов, осчастливленный такой беседой из заоблачных высей, считает, что это Бог.
Кто-то свистнул.
– Ваша специальность, док?
– Психиатр.
– Тогда понятно.
В общем смехе едва не затерялся мечтательный возглас сотрудницы женского журнала для домашнего чтения:
– А вдруг и вправду Бог? Вы разрешите сделать такое предположение? Оно пришлось бы по вкусу моим читательницам.
– И Папе Римскому, – добавил Рослов. – Очень жаль, мадам, но мы не в детской.
– Тогда разрешите совсем уже не детский вопрос. Как относится ваш Невидимка к проблеме пола?
– Как электронно-вычислительная машина.
Журналисты-мужчины оценили ответ, но представительница прекрасного пола не собиралась отступать.
– Обращаюсь к единственной среди вас женщине. Ведь вы же не только математик, мадам Желенска. Неужели вас не заинтересовало, кто говорит с вами из космоса – мужчина или женщина?
– Не заинтересовало, – согласилась Янина. – Мне достаточно мужчин на Земле, чтобы не искать их в космосе.
Дружные аплодисменты не смутили амазонку с магнитофоном: ведь это были аплодисменты мужчин!
– Жаль, – вздохнула она. – Жаль вас и вашего Невидимку. Кстати, что за имя? Неужели нельзя было найти покрасивее?
– Уже нашли, – раскланялся Рослов. – Селеста.
Почему Селеста? Объяснили. Почему русское звучание? Тоже объяснили. Почему женское имя?
– Не надо объяснений, – потребовала пропагандистка домашнего чтения. – Женское имя – и все! Как обрадуются мои читательницы!
– Боюсь их огорчить, мадам. Философ Акоста, например, был мужчиной.
Рослов был верен себе: он не терпел глупости ни в брюках, ни в юбке.
В холл вошел молодой полицейский и, найдя Корнхилла, пошептал ему что-то на ухо.
– Когда? – спросил Корнхилл.
– Час назад. Нам сообщили по радио.
– Есть раненые?
– Двое. Один из них отставной инспектор Смэтс.
– Что?! – гаркнул Корнхилл. – Какого черта он оказался в вертолете?
– Его наняли сопровождать группу, сэр.
– Что случилось, Корнхилл? – закричали в зале. – Не томите!
– Могу сообщить нечто, имеющее прямое отношение к нашей беседе, – отчеканил Корнхилл: наконец-то и он попал в зону объективов фото – и кинокамер. – Полчаса назад группа юнцов из отеля «Альгамбра» пыталась подойти на вертолете к острову привидений. Мощным электромагнитным ударом вертолет был отброшен от острова на несколько сот метров. Упав в океан, он моментально затонул. Пострадавшие, в том числе двое раненых, были подобраны патрульным полицейским катером. Вертолет шел на значительной высоте и проскользнул к острову, когда катер огибал риф с другой стороны.
– Откуда же узнали об острове и, следовательно, о Невидимке ребята из «Альгамбры»? – спросил кто-то в зале.
Корнхилл только пожал плечами.
– Вы понимаете теперь, что Невидимка – реальность? – вместо ответа спросил он.
– Почему же он благоволит к одним и вышвыривает других?
– Спросите его самого, когда это удастся.
– Но когда, когда?
Через час на аэродроме Рослов сказал ожидавшему посадки на самолет профессору Мак-Кэрри:
– Боюсь, что мы еще не скоро сможем ответить на этот вопрос.
– Какой?
– Когда. Последний вопрос пресс-конференции.
– Кто же помешает вашей встрече с Селестой?
– Я не о нас. На днях мы прогуляемся на остров с епископом. Я о другом. О встрече Селесты с человечеством.
Мак-Кэрри оглянулся на беседовавшего поодаль губернатора: не слышит ли.
– Вы не верите в мою миссию? – спросил он тихо.
– Честно говоря, я боюсь, – сказал Рослов. – Я знаю ученый мир. Он примерно одинаков во многих странах. Архаисты и новаторы. И почему-то всегда архаистов оказывается больше и упрямство их ожесточеннее. Боюсь, что наша пресс-конференция отражает в миниатюре любое из предстоящих вам совещаний ученых мужей. Только вопросы будут каверзнее и скептицизм насмешливее.
Мак-Кэрри усмехнулся с тем же упрямством, какое Рослов предвидел у его оппонентов.
– Пусть съезжаются сюда одни архаисты. Селеста переубедит любого.
13. СЕЛЕСТУ ПРЕДСТАВЛЯЮТ ЕПИСКОПУ
Семиметровый спортивный катер с громким названием «Слава Британии» отвалил от причала и закачался на белых гребнях прибоя. Шпагин, прислушиваясь к ровному журчанию мотора, азартно спорил с «капитаном» Смайли о качестве двигателей. «Вольво» – с такой игрушкой только детишек по воскресеньям катать… Сюда бы парочку «холман-моди» – и на гонку в Сан-Франциско… Еще бы устройство для подзарядки аккумуляторов… Мало!.. А регулировка триммеров на транце?..
Технический жаргон спора был Рослову непонятен, но азарт спорщиков вызывал улыбку. «И это взрослые дяди: одному почти тридцать, другому полсотни. Дали им игрушку, и оба довольны, как школьники. А какая игрушка устроит этого? – Он посмотрел на сутулую спину согнувшегося впереди епископа. – Игрушка – Бог? Ну нет, пожалуй… Для него все это слишком серьезно».
Он мысленно вернулся к неоконченному разговору с Джонсоном – разговору недельной давности. Тогда, вернувшись из очередной поездки на остров, Рослов зашел навестить захворавшего епископа. Он застал его на веранде не в сутане, а в теплом стеганом халате, да еще закутанного в кусачий шотландский плед, но отнюдь не утратившего своей привычной холодноватой сдержанности.
– Вот лечусь… – смущенно кивнул он на пеструю батарею бутылок, стоявшую перед ним на низком полированном столике. В бутылках содержались отнюдь не микстуры.
– И помогает? – усмехнулся Рослов.
– Немного. Составите компанию?
– Что ж, подлечусь и я. Тем более после такой встряски.
Епископ сочувственно кивнул:
– Да-да, я знаю. Мне говорил губернатор.
– О встрече с Селестой и о моей роли переводчика?
– Да, и об этом тоже.
– Конечно, охи и вздохи с доброй примесью недоверия?
– Почему же? Он поверил сразу и безоговорочно.
– В Бога?
– Все-таки это не Бог.
– Жалеете?
Епископ помолчал, повертел в руках пузатый бокал, а потом сказал медленно и серьезно:
– Пожалуй, нет. Вторую тысячу лет мы ждем встречи с Богом – так долго, что она стала зыбкой и нереальной мечтой, которую грубо разрушит всякий реальный исход. Кто он, этот таинственный невидимка над островом? Бог? Тогда миллионы простых смертных понесут к нему свои сомнения и страхи, горести и неудачи, разбитые сердца и неизлечимые болезни. «Господи! – скажут они. – Помоги нам. Ты же всемогущ!» А что он им ответит, чем поможет им этот бессильный дух? Где его руки, чтобы обнять страждущих, где его силы, чтобы исцелить болящих, где его кровь, чтобы напоить жаждущих, где его тело, чтобы накормить голодных? Вы понимаете, что тогда будет?
– Понимаю, – кивнул Рослов, – это будет конец веры в Бога.
– Ничего вы не поняли! – воскликнул епископ.
Рослов удивленно взглянул на него: перед ним сидел совсем другой человек, и Рослов не знал этого человека – яростного и непримиримого.
– Ничего вы не поняли, – горько повторил он. – Это будет конец всему: конец чистоте, конец нравственности, конец идеалам, конец счастью, конец миру.
Он устало замолчал. И снова перед Рословым сидел худой, измотанный малярией больной, возражать которому нужно было осторожно, не обижая его веры, но умно и толково вскрывая лживость его христианской догматики.
А епископ, воспользовавшись раздумьем Рослова, продолжал страстно и горячо:
– Вы, коммунисты, кичитесь своим неверием в Господа. Зачем? Вы разрушили миф, но оставили его догмы, превратив их в устои своего общества. Мы с вами требуем от человека одного и того же: всемогущих десяти заповедей чистоты человеческой!
– За небольшим исключением, – сказал Рослов. – Мы верим в Человека, а вы – в Бога; мы верим человеку, а вы – мифу о нем; мы верим в силу и справедливость человека, а вы – в силу и справедливость слова Божьего.
– Сила человека? – отмахнулся епископ. – Вы правы, у него есть сила. Сила разрушать и сжигать, грабить и убивать, резать и насиловать. Эту силу вы имеете в виду?
– Нет, – твердо произнес Рослов. – Другую. Силу строить и созидать, мечтать и любить, великую силу жить и бороться за счастье других.
– Чушь, – перебил епископ с такой запальчивостью, что Рослов невольно улыбнулся. – Чему смеетесь? – окончательно рассвирепел Джонсон. – Это мы, христиане, взываем о любви к человеку, это мы, пастыри, зовем его к согласию и миру. А чем отвечают люди? Знаете, сколько было мирных лет в истории человечества? Двести девяносто два года из пяти тысяч! Простая арифметика: четыре тысячи семьсот восемь лет человечество раздирали войны, междоусобицы, побоища и распри!
– В том числе и крестовые походы, – насмешливо подсказал Рослов, но епископ не принял вызова.
– Крестовые походы – одна из самых страшных страниц в истории церкви, – согласился он. – Одна из самых жестоких, кровавых и бессмысленных. Хотя, – со вздохом добавил он, – любая война жестока и бессмысленна.
Он прекращал этот затянувшийся спор, но Рослов, как бывало на философских семинарах в Московском университете, не сложив оружия, рвался в атаку.
– Жестока – согласен. Но бессмысленна не всегда. Собственно говоря, всегда осмысленна. Важно только, какой умысел ею движет. А чтобы его понять, надо знать политику, которую проводят люди, войну развязавшие. Основы этой политики заложены в системе экономических отношений, в государственном и общественном строе. Не было войн, не имевших политических, классовых целей, потому что только политика правящих классов определяет цели войны. И ни к чему говорить, что войны бывают разные – справедливые и несправедливые. Даже на нашем коротком веку мы повидали и те и другие.
– Слова, – упрямо не соглашался епископ. – Нет справедливых войн. Я их не знаю.
Рослов встал, медленно прошелся вдоль белой веранды и вдруг, резко обернувшись, спросил:
– Когда кончается ваш домашний арест?
– Думаю, дня через два.
– Отлично. Через два дня мы закончим спор.
– Мы его никогда не закончим.
– Вы сказали, что не знаете справедливых войн?
– Не знаю.
– Тогда и узнаете.
– Не понимаю как.
– Поедем с вами на остров и проделаем опыт с Фомой Неверующим. Поверите, как и он.
«А вдруг Селеста закапризничает и не откликнется? – опасливо думал Рослов, следя за вспененным следом катера. – Вдруг он не согласится поставить заказанный мною спектакль. А ведь это опыт не для епископа – для меня, для науки. Ведь это я хочу проверить, рождаются ли миражи Селесты нашими биотоками. Опыты ставит он, а не наши ли мысли подсказывают ему темы опытов? Мы, так сказать, и лаборанты и кролики, для которых эти опыты не всегда приятны. Смайли до сих пор не может в себя прийти: как вспомнит, так мышцы как у боксера. Или Яна с ее угрызениями совести… Смешно! И все же для ученого любой такой опыт – открытие. Поиск. Озарение. И то, что задумано для епископа, – чудесная находка для мыслителя, для кого хотите – от биолога до историка! Не каждый день приходится участвовать в эксперименте, поставленном в масштабах истории человечества».
Рослов легонько обнял сидевшего впереди епископа:
– Вон, видите на горизонте? Это наш остров. Не правда ли, он похож на клочок мыльной пены на ребристой стиральной доске?
Епископ не ответил, молча всматриваясь в горбик кораллового рифа на горизонте. Островок медленно приближался, постепенно теряя зыбкое очарование отдаленности, пока не превратился в белую скалу, источенную ветрами и волнами.
– Приехали с орехами, – сказал Рослов по-русски.
– Что-что? – не понял Джонсон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42