Вальтер повернул ко мне голову под кевларовым котелком, удивленно наморщив лоб.
– Тебе не кажется…
Мы увидели снаряд прежде, чем услышали его звук; надеюсь, больше никогда не доведется испытать ни того, ни другого. Словно солнце над нами закипело, вытянулось в полоску и разлилось на все небо. Шум и ударная волна бросили нас на землю. Потом – огненный цветок распустился на горизонте; даже за пол-штата слепящий, как вспышка старого фотоаппарата. Земля всколыхнулась, будто простыня, которую расправляют на матрасе, нас подкинуло и опять швырнуло оземь. Дыхание вышибло, искры полетели из глаз.
«Ни хрена себе», – прошептал кто-то.
Потом мимо пронесся ураган, поднятый ударной волной. Он гнул к земле высокие голые деревья, как ветерок качает травинки.
Долго – слишком долго – никто не смел и пошевелиться: все просто лежали и ловили ртом воздух. Орд первым оказался на ногах. Впервые я увидел на его лице хоть какой-то отголосок эмоций. Его глаза, казалось, едва расширились, с губ шепотом сорвалось: «Пресвятая Богородица». Он отряхнулся, поправил шляпу и крикнул: «Встать! Третий взвод, рассчитайсь!»
Мы поднялись, устроили перекличку. Раненых не оказалось, и Орд погнал нас дальше прежде, чем мы успели опомниться.
Все косились в сторону взрыва.
– Что там? – прошептал кто-то.
– Питсбург. Был.
К горлу подступил комок. Из глаз покатились слезы.
Я думал, Орд отменит занятия. Ведь прямо на наших глазах погибли люди. Внезапно. Ужасно. Массово. Но Орд шагал вперед, как будто ничего больше не имело значения. Остаток пути никто не пел.
M-16 создавали не для снайпера. У нее короткий ствол. Выпущенная пуля кувыркается – и тем лучше рвет плоть при попадании. К тому же пули мелкие, чтобы солдат мог больше унести. Но все это сказывается на меткости стрельбы. Если мишень стоит от тебя за триста метров, то без оптического прицела можно с таким же успехом камнями по ней кидаться. Правда, это не остановило армию в глубокой премудрости своей поставить последний ряд мишеней на расстоянии 460 метров.
Лоренсен стоял по грудь в окопе и палил из «шестнадцатой». Я, в роли временного тренера, сидел по-турецки за окопом и вел счет попаданиям. Нас всех разбили на пары: один – стрелок, второй – тренер; потом мы менялись. Я отмечал попадания в карточке допотопным графитовым карандашом и дышал пороховым дымом.
– Ну что, Джейсон, я попал?
А я почем знаю? По близким мишеням стрелялось легко, а последний ряд я отсюда сквозь вечные сумерки и разглядеть не мог. Поставил галочку в нужном месте.
– Пригвоздил сукина сына.
– Ух ты! Ни одного промаха!
Об этом не принято говорить, но если курсант не дотянул до снайперского результата, виновата не его меткость – виноват карандаш тренера.
Мы поменялись местами. Теперь я и остальные тренеры скрючились в окопах. Стрельба продолжилась. Я раздраконил ближние мишени, потом приступил к дальним.
Вальтер прищурился, вглядываясь в даль.
– Вот по этой ты вроде промазал.
– Да не.
Вальтер потряс головой.
– Точно промазал. Слушай, может тебе тужиться сильнее? Мне помогло.
– Да господи, Вальтер! – выдохнул я. – Просто отметь это как попадание.
Он опять потряс головой. Его шлем был настолько велик, что даже не двинулся.
– Нельзя, так нечестно.
Сзади к нам подошел Орд. Я заткнулся и продолжил стрелять.
После стрельб инструктора расселись вокруг деревянного стола и стали подсчитывать общие результаты. Мы же разглядывали три тяжелых грузовика, стоящих поодаль. Старые грузовики на дизельных двигателях. Впрочем, чему удивляться: такие махины на одних аккумуляторах не поедут. В одном из грузовиков сидел фельдшер, в кузове лежали носилки. Типа скорая помощь. Стоит нам взять в руки боевое оружие – и армия чутко следит, чтобы поблизости были аптечки.
От этой картины я чуть не заплакал. Нет, не потому что растрогался заботой армии о нашем благополучии, – просто вдруг понял, что грузовиков-то всего три. Три грузовика, четыре взвода. Стало быть взвод с худшими результатами потопает назад на своих двоих. Шесть миль при полной боевой выкладке.
Орд поднялся и начал зачитывать:
– Первое место – второй взвод.
Эти говнюки радостно завизжали и набились в грузовик.
Орд проводил их взглядом и продолжил:
– Первый взвод – тоже максимальный результат. Очень впечатляет.
У них что, у всех максимальный результат? В душу мне закралось нехорошее подозрение. Может, другие инструктора намекнули своим взводам на творческий подход к оценке результатов? Орд оставил нас разбираться самим, и, по крайней мере, Вальтер не разобрался. Нам каюк.
Пятнадцатью минутами позже третий взвод тащился к лагерю, шесть миль от стрельбищ. Впереди скрылся последний грузовик, оставив нас жрать пыль четвертого взвода. Хоть можно было больше не слушать их гиканья и насмешек.
– Славно потрудился, Уондер. Единственный из всей роты, кто хоть раз промахнулся!
Если я хоть слово скажу о том, как это произошло, взвод растерзает Вальтера. У него и после вчерашнего-то разбора винтовок руки тряслись, а если взвод еще ему поддаст хорошенько, он точно сломается. А меня и так уже ненавидят, я стерплю.
И все равно, от сознания несправедливости происходящего, я судорожно сжимал ремень винтовки. А тут еще Вальтер, как назло, привязался:
– Эх, Джейсон, сказал бы ты сразу, я бы помог тебе тренироваться. Наверняка у тебя получилось бы не хуже моего.
Даже не знаю, что произошло. Может, я из-за Питсбурга психанул. Может, из-за Орда и всей этой бесчувственной армии, которая заставляла нас играть в солдатиков, когда только что погиб целый город. Но только схватил я Вальтера за тощую гребаную шейку и давай душить. Шлем соскочил с его головы и запрыгал по земле.
– Ах ты, тупая жаба четырехглазая. Да пойми же ты наконец…
Мы упали и покатились по пыльной дороге под общее изумление взвода.
– О-отставить!
Мой кулак замер перед носом Вальтера: Орд уж как гаркнет – так падающее с небоскреба пианино на лету остановит. Он рывком поставил нас на ноги.
Вальтер смотрел на меня через треснутые очки обиженными щенячьими глазами. Из его левой ноздри ползла струйка крови.
Орд грозно нахмурился.
– Уондер, когда ж ты усвоишь, что через армию вы либо пройдете все вместе, либо не пройдете совсем?
Я?! Да я же само сотрудничество! Тут в остальных дело.
Орд скомандовал продолжать путь. Мы тронулись, он подошел ко мне сбоку.
– Когда почистишь и сдашь винтовку, приведешь порядок форму и закончишь уборку казармы, зайдешь в сержантскую.
– Есть, господин инструктор! – У меня екнуло в груди. Ладно, хотя бы весь взвод не поплатится за мою выходку…
– Вот и порядок. Ах, да! Надо ж проследить, чтобы тебе времени хватило.
Пятьдесят пар сапог долбили промерзшую пенсильванскую землю. Что может быть хуже шестимильного марша в полной боевой выкладке?
– Взво-од! Оружие на-а грудь!
Сердце подскочило в груди. Когда идешь при боевой выкладке, винтовку несешь за спиной. На грудь ее полагается брать, когда бежишь.
Орд собирается гнать нас шесть миль до лагеря бегом. И все – из-за меня.
Нет, я не само сотрудничество – я сама популярность. Меня не материли только потому, что берегли дыхание. Марш получился тихим.
После отбоя я подошел к полуоткрытой двери в сержантскую, откуда все еще лился свет. Орд сидел за серым металлическим столом, рядом лежала шляпа. И как только у него получалось, чтобы форма к отбою была такой же аккуратной, как с утра, ума не приложу. Я постучал по косяку.
Он даже глаз не поднял.
– Входи. И закрой за собой дверь.
Во влип. Я шагнул вперед и замер перед столом.
– Курсант Уондер по вашему приказанию прибыл, господин инструктор.
Он разглядывал старую открытку, потом воткнул ее под поле шляпы, пока я, вытянувшись по стойке смирно, дышал, моргал и глотал.
Немало контрольных я сдал на одном лишь умении списывать с перевернутого текста. Вот и теперь без труда прочел «С днем рожденья, сынок» на открытке. И обратный адрес: «Питсбург».
Боже мой! Сегодня Орд потерял родителей! Когда у меня погибла мама, я готов был стереть в порошок любого, кто перейдет мне дорогу. А теперь я перешел дорогу Орду. Я сжал зубы и приготовился к худшему.
Наконец Орд вздохнул и поднял глаза.
– Что ты тут делаешь, Уондер?
Где здесь подвох?
– Прибыл по приказу господина инструктора.
– Я говорю про армию.
Так ведь иначе судья Марч упечет меня до старости за решетку вместе с отбросами общества.
– Я пришел в пехоту, потому что пехота лучше всех, господин инструктор.
– Нечего мне тут очки втирать. Я знаю, как ты записался. И про то, что с матерью твоей случилось, знаю. И искренне соболезную.
Глаза у него были мягкие, почти влажные. Я хотел сказать ему, что понимаю. Понимаю, кого он потерял. Понимаю, каково ему сейчас. Только солдату такого не подобает. (Это я тогда так думал).
– Ну, не знаю.
– Сынок…
Вот уж это слово я меньше всего ожидал от него услышать.
Орд откинулся на спинку стула.
– Не место тебе здесь. Тут, сколько глаз не закатывай, а надо работать сообща.
– Сообща? Так ведь все жульничали на стрельбах!
Он кивнул.
– Лоренсен честно засчитал тебе семьдесят восемь попаданий из восьмидесяти. Вряд ли кто-нибудь из роты набрал выше шестидесяти. Немало я повидал карточек с безупречным счетом, но за десять лет только двое выбили семьдесят восемь мишеней.
У меня отвисла челюсть. Как же я не сообразил, что Орд знает про счет. Орд про все знает. А грудь распирало от гордости за свою меткость.
– Уондер, на экзаменах твои результаты по математике были посредственными, зато по языку с литературой такими высокими, что по суммарному баллу ты превзошел даже капитана Яковича. А он ведь как-никак отучился в военной академии. Для тебя наша пехотная наука, небось, кажется не сложней арифметической задачки.
Ну вот, опять меня учат жить. Я вздохнул – достаточно громко, чтобы Орд услышал.
– Хочешь смеяться над пехотой – пожалуйста! Только знай, что она готовит самых крепких солдат во всей армии.
А я разве смеялся? Я прекрасно понимал про дисциплину, повинуясь которой Орд повел нас на стрельбище, хотя на его глазах только что погибла собственная мать. От удивления – а никак не в насмешку – я закатил глаза.
Но Орд-то не знал, что мне известна его трагедия, не знал, что я понимаю и сочувствую. Взгляд его вдруг ожесточился.
– Земля погибает, Уондер. Не знаю, суждено ли пехоте помочь. Зато знаю: моя задача – обеспечить, чтобы каждый солдат был готов исполнить свой долг. Пехотинец-одиночка – не просто заноза в жопе. Он опасен – и для себя, и для других солдат. Ты хочешь уволиться?
Хочу? Да я только об этом и мечтаю! Однако нельзя – судья Марч в тюрьму запрячет. Я покачал головой.
Орд вздохнул.
– Я не могу приказать тебе подать рапорт об увольнении. Но я постараюсь, чтобы ты хорошенько подумал, действительно ли хочешь остаться на службе.
Я сглотнул. Я вовсе не хотел оставаться.
Он наклонился, потянул на себя ящик стола и достал оттуда полиэтиленовый пакет. Из пакета он извлек длинный тонкий фиолетовый предмет и поднял перед собой. Это была зубная щетка – обычная зубная щетка на веревочке.
– Уондер, известно ли тебе, на что ты взираешь?
Я присмотрелся. Какая-то странная у нее щетина: окрашена так, будто ее не пойми куда совали, как мама любила говорить.
– На зубную щетку, господин инструктор?
– Зубную щетку?! – взорвался Орд.
Я замер.
– Так точно, господин инструктор, зубную щетку!
Он расплылся в улыбке и вразвалку обошел стол.
– Нет, нет, нет и нет, курсант Уондер, вы взираете на почетный ночной гигиенический прибор третьего взвода.
– Надо же! И как я сразу не догадался?
Да что я говорю?! Никак рассудок потерял? Но Орд как не заметил – просто продолжал улыбаться. Он теперь держал щетку за веревочку, и та болталась между его рук.
– Иногда, раз в несколько лет, мне попадаются особо одаренные курсанты, которые зарабатывают вот это. – Он развел руки над моей головой и надел на меня мерзкое ожерелье. Зубная щетка опустилась мимо моего носа. Теперь-то я точно знал, куда именно ее совали.
Была уже полночь, когда я на карачках переполз к третьему из шести унитазов и, матерясь себе под нос, продолжил скрести. Орд сказал, теперь я буду чистить унитазы каждую ночь – мол, появится время подумать о своем будущем. И еще он приказал постоянно носить эту щетку с собой.
Скотина. Обычно, если ты не дежуришь по казарме или по кухне, можно спокойно спать. Орд своей выходкой отнимал у меня сон, заставляя бросить армию добровольно. А вот хрен ему! Я тер сильнее.
Про уборную нашу надо сказать особо. Если пятьдесят парней на одну спальню-то многовато, то уборная была просто живым надругательством над Четвертой поправкой.* У одной стены в ряд стоят унитазы, у другой – умывальники. Пока справишь большую нужду, успеешь пересчитать волоски на заднице тех, кто бреется. В углу – так же в открытую – краны для душа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32