– Или уверовать, что в штольне есть враждебный нам человек. И начать за ним охоту.
– Ты трав, – задумчиво проговорила Синичкина, сверля Сашкино туловище тремя глазами (своими черными, да глазком пистолета).
– Ты это чего? – насторожился я. – Мы же договаривались не трогать друг друга?
– Ситуация, понимаешь, изменилась, – сделав глаза простодушными, сообщила хозяйка положения. – Теперь я знаю, что мне грозит... И потому в этой яме появился третий лишний.
– Если ты нас убьешь, то останешься с этими ублюдками один на один, – указал подбородком на противоположный борт Шахмансая оставшийся холоднокровным Кучкин. – Мне кажется, все-таки нам с тобой надо придти к какому-то соглашению...
И, приосанившись, продолжил: – Знаешь, ты говорила, что для каких-то там целей ты принадлежать должна кому-то... Не буду углубляться в интимно-исторические подробности морального плана, а просто спрошу, как благородный джентльмен спрашивает утонченную леди: Может, я сгожусь тебе в хозяева? Обещаю создать тебе собачьи условия...
– Какие это условия? – спросила Синичкина, заинтересовавшись Сашкиным предложением.
– Не злить, хорошо кормить и отпускать на ночь!
– Вот как... – с интересом посмотрела девушка Сашке в глаза, в глаза, старавшиеся смотреть благородно.
"Ах, ты, стерва! Ах, ты, сученок! – ругнулся я в сердцах, потрясенный обоюдным коварством товарищей, нет, врагов по несчастью. – Ну, сейчас я покажу вам кто в этой канаве хозяин!
И, поднявшись, пошел на Синичкину в психическую атаку. Али-Бабай, видимо, несказанно удивился этому крайне неосторожному поступку и потому промахнулся. Второй раз он выстрелить не успел – я упал на Синичкину; ствол ее пистолета деловито уперся мне прямо в живот, да так деловито, что скандалить было неблагоразумно.
– Да не нужен мне Сашка. Совсем не нужен... – примирительно улыбаясь, нашла Анастасия мой пупок дулом. – Я просто решила показать тебе, чего он стоит... Теперь ты знаешь, что он продаст тебя за любую цену.
– Показала, так кончай выпендриваться. И ствол убери – щекотно.
– А ты пойдешь со мной?
– Пойду, пойду, – ответил я, отодвинувшись от девушки подальше. – Куда от тебя денешься?
– Правда, пойдешь?
– Пойду, если, конечно, в живых оставишь.
Синичкина стала похожей на шестиклассницу-отличницу.
– Я буду делать все, милый, все, что ты от меня, как от женщины захочешь, но обещай, что одно дело я буду делать сама по себе, сама по себе, но с твоей помощью...
– Сама по себе, да еще с моей помощью? – удивился я. – Спать со мной или пельмени по воскресениям лепить?
Синичкина задумалась; решив, видимо, рассказать мне о своих странностях, нацелила пистолет в Кучкина и сказала:
– Прости, Саша, но моя тайна не для твоих ушей. Я помогу твоим родителям, обещаю...
Сашка побледнел, попятился, а я подумал в сердцах "Ах ты стерва!" и набросился на упомянутую. А она, что вы думаете? Она куртку мне прострелила! И вообще бы убила, если бы не вертолет, вдруг вывалившийся из-за Подахоны и пролетевший прямо над нами. Синичкина хоть и коварная, но все равно женщина, испугалась его на полсекунды и тут же была пленена. Отняв пистолет, я придавил ее телом и понес от возбуждения прямо в лицо:
– Все, леди и джентльмены, власть переменилась! Провозглашаю в этой отдельно взятой канаве собственную диктатуру!
Услышав "власть переменилась", Синичкина задергалась. Пришлось прижать ее всеми своими килограммами и так хорошо мне от этого сделалось, что я сделал тучную паузу для удовлетворения чувств и сказал, не торопясь и с выражением:
– Слушайте, леди и джентльмены, мою инаугурационную речь, сокращенную до окончания, то есть до обещаний! Сашке я обещаю полную и безоговорочную свободу, а вам, госпожа Изаура, наоборот, рабство. Клянусь, что буду вашим владыкой, также я обязываюсь закрывать глаза на вашу некую, судя по всему, пагубную страсть, до тех пор, конечно, пока она мне боком не выйдет. Вдобавок, если все-таки она мне выйдет боком, обещаю продать вас первому рабовладельцу, на которого вы укажете своим божественным пальчиком, продать за доллар, в скобках прописью – один доллар, по курсу ММВБ на этот счастливый день. Идет, мадам Синичкина?
– Идет... – не обидевшись на "мадам", пролепетала пригревшаяся "Изаура".
– Клянись! Скажи: Клянусь алмазами Вселенной!
Это клятва ей не понравилась, она задергалась, и мне пришлось опять ввести в действие все свои 90 килограмм веса (в экипировке):
– Клянись! А то сейчас мне Сашка по голове камешком врежет, для личного спокойствия врежет! А потом тебе!
– Клянусь, – буркнула Синичкина.
– Клянусь алмазами Вселенной!
– Клянусь алмазами Вселенной! – повторила Анастасия и я, выдохнув "уф!" обернулся к Кучкину, чтобы узнать, почему он не настучал мне камнем по темечку, ведь полно их, остроугольных, валялась по дну канавы. И понял почему: Сашка, открыв рот от удивления, смотрел на противоположный борт Шахмансая. Я посмотрел туда же и увидел, что от скал, в которые ушел Баклажан, к Али-Бабаю спускается совершенно голый Веретенников, спускается, размахивая над головой белой тряпицей.
5. Это его Баклажан раздел. – Челночная дипломатия. – Турнир с выбыванием. – Вот кто приемник! – Алмазы еще не прожгли тебе душу!
– Интересные шляпки носила буржуазия, – пробормотал я, силясь понять причину столь экстравагантного поведения друга, выросшего в хорошей семье. И окончившего с отличием Московский университет, в котором даже гомики с эксгибиционистами донага почти никогда не раздеваются.
– Это его Баклажан раздел, – высказался, наконец, сын чекиста.
– Ты думаешь, у них что-то было? – испугаться я за друга.
– Да нет, не думаю. Это он для того раздел, чтобы Али-Бабай не сомневался, что у парламентера нет оружия. Да и Валерке резону нет бежать нагишом по мусульманским горам в Душанбе. Баклажан – мудрый мужик.
За последние дни Сашка здорово изменился, как будто выстирали его по полной программе с кипячением. Хамить стал меньше, да и понял, наверное, что кружка хорошо разбавленного "жигулевского" в руках опущенного жизнью интеллигента совсем неплохая альтернатива туго набитым карманам застреленного джентльмена удачи.
– Баклажан что-то придумал, и я догадываюсь что, – продолжил Сашка, наблюдая за Веретенниковым.
– Что придумал? – насторожилась Синичкина.
– Потом скажу, подумать еще нужно, – ответил Кучкин, наблюдая, как Веретенников приближается к норе Али-Бабая.
Али-Бабай джентльмен удачи был хоть куда. Прежде чем разрешить Валере подойти к яме, он внимательно осмотрел в бинокль все подходы к своей берлоге.
– Боится, что Валерка отвлекает его внимание от Баклажана, – сказал Кучкин с уважением в голосе.
Наконец, Али-Бабай разрешил Веретенникову сесть на край ямы. Несколько минут Валерка что-то ему говорил.
Выслушав, араб задумался, затем, кажется, кивнул (далеко до них было, метров сто пятьдесят, мы не разглядели) и Валерка пошел к нам, стараясь по мере возможностей скрывать свой срам ладонями. Но склон был крутой и каменистый, и ему часто приходилось балансировать руками. Переведя взгляд на Синичкину, я заметил в ее глазах неподдельный интерес. Посмотреть действительно было на что, да и когда еще увидишь в горах, да еще мусульманских, голого кандидата географических наук?
Лишь только Веретенников, озабоченный, жизнью на вид недовольный, подошел к нашей канаве, Анастасия кинула ему свою маечку. В синюю полоску, вроде тельняшки. Перед этим я достал из рюкзака свои новые плавки, не пожалел для друга, но она, улыбнувшись, сказала: "Спрячь, так веселее будет".
Маечка Веретенникову чуть-чуть до ягодиц достала, ну, еще до одного места с другой стороны, но это поначалу, потом он ее вытянул в ночнушку. Вытянул, пока рассказывал, почему ходит по горам голым.
– Баклажан сказал, что должен остаться кто-то один, – начал он бесцветным голосом. – Турнир с выбыванием на тот свет предлагает. Один на один по кубковой системе до полного отпада. Али-Бабай согласился, но с условием, что со своим соперником он будет драться под землей.
– Класс! – помотал на это головой Кучкин. – Видно подземелье для него, то же самое, что и земля для Антея.
Валерка посмотрел на него недоуменно и продолжил:
– Если вы согласны, давайте вырабатывать условия.
– А если не согласны? – поинтересовался я.
– Он просил довести до вашего сведения, что, во-первых, сидеть нам здесь осталось сутки, не больше, потом наверняка придут войска или милиция, за Черным с Синичкиной придут. Вертолет ведь не зря летал. Во-вторых, Баклажан просит учесть, что он один из всех вас может немедленно и беспрепятственно убраться отсюда. Так вот, если ты, Черный, лично не согласишься, то он рванет в Москву и, пока ты будешь здесь разбираться с Али-Бабаем, дочкам твоим руки-ноги повыдергивает...
– Не найдет он их! – воскликнул я, холодея.
– У покойного Полковника знаешь, где друзья работают? Баклажану-то их телефончики известны.
– Но в этом случае он не получит алмаза с мухой!
– Получит, – сказала Синичкина, глядя в сторону. – Я Полковнику рассказала, под какой яблоней он лежит... А он, естественно, рассказал Баклажану.
– Ты... ты... – задохнулся я от злости.
– Я, я... – передразнила Синичкина. – Помнишь, Баклажан тебя пугал? Что Полковник меня пытает? Вот тогда я ему и рассказала.
– Он тебя и в самом деле пытал?
– Нет, конечно! – хмыкнула Синичкина. – Пытки – это для дураков, умные люди с фантазией всегда на словах договорятся.
– Ну, ты и шту-у-чка! Я тебя Чубайсу продам! Хотя нет, на первый раз помилую. И знаешь из-за чего? Помнишь, когда мы ночевали на даче, я утром к тебе поднялся? Ты еще вполне резонно подумала, что я сексуальные фантазии реализовывать явился?
– Ты... ты... – в свою очередь задохнулась от негодования Синичкина. – Ты их перепрятал?
– Ага. И не на даче, а в соседнем лесу. Фиг найдешь без саперной роты, драги и пяти лет непрерывной трехсменной работы.
– Ты... Ты... все испортил! Ненавижу тебя!
– Ну, ладно, киска, ладно, я пошутил! – решил я солгать во спасение душевного климата. – На месте алмаз, на месте. Под той самой яблоней. Ты забыла, как я надрался в тот вечер? Подумай, мог я ночью с дикой головной болью – я ведь даже похмелиться ни грамма не оставил – идти в лес?
Синичкина посмотрела мне в глаза испытывающим взглядом. Я сделал лицо простодушным и сказал проникновенно:
– Я все это придумал, дабы ты поняла, что такого мужчину, как я лучше держать при себе, а лучше в постели.
Синичкина хотела отпарировать, но Валерка прекратил прения.
– Кончайте свои семейные сцены! – сказал он, морщась. – Ну, что, Черный, соглашаешься ты на бои с выбыванием?
– А ты? – спросил я, вглядываясь в не выражающие ничего глаза Веретенникова. – Ты согласен? Твоих детей он убить не обещал?
– Мы с ним заключили джентльменское соглашение: если я останусь в живых, то стану Верховным жрецом Хрупкой вечности.
– Субгениально! И после этого истинно джентльменского соглашения он тебя раздел донага...
– Нет, это я сам разделся! Чтобы Али-Бабай видел, что я не вооружен, – гордо сказал посланец Баклажана.
– А ты вообще хорошо себя чувствуешь? Я имею в виду самочувствие головы? – спросил я, бросив торжествующий взгляд на Сашку Кучкина (он ведь утверждал, что это Баклажан Валерку раздел).
– Прекрасно! – широко улыбнулся Веретенников. – Как рота олимпийских чемпионов!
– А я вот в твоем головном здоровье почему-то сомневаюсь и потому хочу конкретизировать свой вопрос: ты и в самом деле собираешься стать жрецом Хрупкой Вечности?
– Знаешь, когда у тебя на даче, в Виноградово, я первый раз взял в руки розовый алмаз, он совсем не произвел на меня впечатления, ну, может быть, испугал немного своей мухой, озадачил.
А здесь, в забое, в свету фонаря я увидел первый наш добытый камень, увидел, после всего того, что со мной случилось, и понял что-то важное, вернее, начал понимать смысл этого великого чуда природы... И начал, наконец, понимать Баклажана с Полковником. Они, эти розовые слезы природы, что-то пытаются до нас донести, что-то пытаются нам объяснить, и я чувствую, что когда я пойму эти камни, то мир, я, все на свете станет совершенно другим – хорошим, объяснимым и нужным...
Понимаешь, до меня дошло, алмазы эти до меня донесли, что динозавры, саблезубые тигры и мы, несчастные, потерявшиеся люди, являемся отходом какого-то великого процесса, божественного производства, может быть... Производства, которое, в конце концов, выработает нечто совершенно великое, совершенно безграничное, совершенно нужное и значимое... Вот, ты Черный, разве ты не чувствуешь себя отходом этого великого производства? Чувствуешь, я знаю! Я тоже чувствую, и это чувство придает значимости моей жизни. Да, я отход, но отход великого, я появился для того, чтобы это великое когда-нибудь могло существовать, могло существовать и нести в себе частичку моего участия...
– Красиво говоришь! Я – отход! Я – субпродукт!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– Ты трав, – задумчиво проговорила Синичкина, сверля Сашкино туловище тремя глазами (своими черными, да глазком пистолета).
– Ты это чего? – насторожился я. – Мы же договаривались не трогать друг друга?
– Ситуация, понимаешь, изменилась, – сделав глаза простодушными, сообщила хозяйка положения. – Теперь я знаю, что мне грозит... И потому в этой яме появился третий лишний.
– Если ты нас убьешь, то останешься с этими ублюдками один на один, – указал подбородком на противоположный борт Шахмансая оставшийся холоднокровным Кучкин. – Мне кажется, все-таки нам с тобой надо придти к какому-то соглашению...
И, приосанившись, продолжил: – Знаешь, ты говорила, что для каких-то там целей ты принадлежать должна кому-то... Не буду углубляться в интимно-исторические подробности морального плана, а просто спрошу, как благородный джентльмен спрашивает утонченную леди: Может, я сгожусь тебе в хозяева? Обещаю создать тебе собачьи условия...
– Какие это условия? – спросила Синичкина, заинтересовавшись Сашкиным предложением.
– Не злить, хорошо кормить и отпускать на ночь!
– Вот как... – с интересом посмотрела девушка Сашке в глаза, в глаза, старавшиеся смотреть благородно.
"Ах, ты, стерва! Ах, ты, сученок! – ругнулся я в сердцах, потрясенный обоюдным коварством товарищей, нет, врагов по несчастью. – Ну, сейчас я покажу вам кто в этой канаве хозяин!
И, поднявшись, пошел на Синичкину в психическую атаку. Али-Бабай, видимо, несказанно удивился этому крайне неосторожному поступку и потому промахнулся. Второй раз он выстрелить не успел – я упал на Синичкину; ствол ее пистолета деловито уперся мне прямо в живот, да так деловито, что скандалить было неблагоразумно.
– Да не нужен мне Сашка. Совсем не нужен... – примирительно улыбаясь, нашла Анастасия мой пупок дулом. – Я просто решила показать тебе, чего он стоит... Теперь ты знаешь, что он продаст тебя за любую цену.
– Показала, так кончай выпендриваться. И ствол убери – щекотно.
– А ты пойдешь со мной?
– Пойду, пойду, – ответил я, отодвинувшись от девушки подальше. – Куда от тебя денешься?
– Правда, пойдешь?
– Пойду, если, конечно, в живых оставишь.
Синичкина стала похожей на шестиклассницу-отличницу.
– Я буду делать все, милый, все, что ты от меня, как от женщины захочешь, но обещай, что одно дело я буду делать сама по себе, сама по себе, но с твоей помощью...
– Сама по себе, да еще с моей помощью? – удивился я. – Спать со мной или пельмени по воскресениям лепить?
Синичкина задумалась; решив, видимо, рассказать мне о своих странностях, нацелила пистолет в Кучкина и сказала:
– Прости, Саша, но моя тайна не для твоих ушей. Я помогу твоим родителям, обещаю...
Сашка побледнел, попятился, а я подумал в сердцах "Ах ты стерва!" и набросился на упомянутую. А она, что вы думаете? Она куртку мне прострелила! И вообще бы убила, если бы не вертолет, вдруг вывалившийся из-за Подахоны и пролетевший прямо над нами. Синичкина хоть и коварная, но все равно женщина, испугалась его на полсекунды и тут же была пленена. Отняв пистолет, я придавил ее телом и понес от возбуждения прямо в лицо:
– Все, леди и джентльмены, власть переменилась! Провозглашаю в этой отдельно взятой канаве собственную диктатуру!
Услышав "власть переменилась", Синичкина задергалась. Пришлось прижать ее всеми своими килограммами и так хорошо мне от этого сделалось, что я сделал тучную паузу для удовлетворения чувств и сказал, не торопясь и с выражением:
– Слушайте, леди и джентльмены, мою инаугурационную речь, сокращенную до окончания, то есть до обещаний! Сашке я обещаю полную и безоговорочную свободу, а вам, госпожа Изаура, наоборот, рабство. Клянусь, что буду вашим владыкой, также я обязываюсь закрывать глаза на вашу некую, судя по всему, пагубную страсть, до тех пор, конечно, пока она мне боком не выйдет. Вдобавок, если все-таки она мне выйдет боком, обещаю продать вас первому рабовладельцу, на которого вы укажете своим божественным пальчиком, продать за доллар, в скобках прописью – один доллар, по курсу ММВБ на этот счастливый день. Идет, мадам Синичкина?
– Идет... – не обидевшись на "мадам", пролепетала пригревшаяся "Изаура".
– Клянись! Скажи: Клянусь алмазами Вселенной!
Это клятва ей не понравилась, она задергалась, и мне пришлось опять ввести в действие все свои 90 килограмм веса (в экипировке):
– Клянись! А то сейчас мне Сашка по голове камешком врежет, для личного спокойствия врежет! А потом тебе!
– Клянусь, – буркнула Синичкина.
– Клянусь алмазами Вселенной!
– Клянусь алмазами Вселенной! – повторила Анастасия и я, выдохнув "уф!" обернулся к Кучкину, чтобы узнать, почему он не настучал мне камнем по темечку, ведь полно их, остроугольных, валялась по дну канавы. И понял почему: Сашка, открыв рот от удивления, смотрел на противоположный борт Шахмансая. Я посмотрел туда же и увидел, что от скал, в которые ушел Баклажан, к Али-Бабаю спускается совершенно голый Веретенников, спускается, размахивая над головой белой тряпицей.
5. Это его Баклажан раздел. – Челночная дипломатия. – Турнир с выбыванием. – Вот кто приемник! – Алмазы еще не прожгли тебе душу!
– Интересные шляпки носила буржуазия, – пробормотал я, силясь понять причину столь экстравагантного поведения друга, выросшего в хорошей семье. И окончившего с отличием Московский университет, в котором даже гомики с эксгибиционистами донага почти никогда не раздеваются.
– Это его Баклажан раздел, – высказался, наконец, сын чекиста.
– Ты думаешь, у них что-то было? – испугаться я за друга.
– Да нет, не думаю. Это он для того раздел, чтобы Али-Бабай не сомневался, что у парламентера нет оружия. Да и Валерке резону нет бежать нагишом по мусульманским горам в Душанбе. Баклажан – мудрый мужик.
За последние дни Сашка здорово изменился, как будто выстирали его по полной программе с кипячением. Хамить стал меньше, да и понял, наверное, что кружка хорошо разбавленного "жигулевского" в руках опущенного жизнью интеллигента совсем неплохая альтернатива туго набитым карманам застреленного джентльмена удачи.
– Баклажан что-то придумал, и я догадываюсь что, – продолжил Сашка, наблюдая за Веретенниковым.
– Что придумал? – насторожилась Синичкина.
– Потом скажу, подумать еще нужно, – ответил Кучкин, наблюдая, как Веретенников приближается к норе Али-Бабая.
Али-Бабай джентльмен удачи был хоть куда. Прежде чем разрешить Валере подойти к яме, он внимательно осмотрел в бинокль все подходы к своей берлоге.
– Боится, что Валерка отвлекает его внимание от Баклажана, – сказал Кучкин с уважением в голосе.
Наконец, Али-Бабай разрешил Веретенникову сесть на край ямы. Несколько минут Валерка что-то ему говорил.
Выслушав, араб задумался, затем, кажется, кивнул (далеко до них было, метров сто пятьдесят, мы не разглядели) и Валерка пошел к нам, стараясь по мере возможностей скрывать свой срам ладонями. Но склон был крутой и каменистый, и ему часто приходилось балансировать руками. Переведя взгляд на Синичкину, я заметил в ее глазах неподдельный интерес. Посмотреть действительно было на что, да и когда еще увидишь в горах, да еще мусульманских, голого кандидата географических наук?
Лишь только Веретенников, озабоченный, жизнью на вид недовольный, подошел к нашей канаве, Анастасия кинула ему свою маечку. В синюю полоску, вроде тельняшки. Перед этим я достал из рюкзака свои новые плавки, не пожалел для друга, но она, улыбнувшись, сказала: "Спрячь, так веселее будет".
Маечка Веретенникову чуть-чуть до ягодиц достала, ну, еще до одного места с другой стороны, но это поначалу, потом он ее вытянул в ночнушку. Вытянул, пока рассказывал, почему ходит по горам голым.
– Баклажан сказал, что должен остаться кто-то один, – начал он бесцветным голосом. – Турнир с выбыванием на тот свет предлагает. Один на один по кубковой системе до полного отпада. Али-Бабай согласился, но с условием, что со своим соперником он будет драться под землей.
– Класс! – помотал на это головой Кучкин. – Видно подземелье для него, то же самое, что и земля для Антея.
Валерка посмотрел на него недоуменно и продолжил:
– Если вы согласны, давайте вырабатывать условия.
– А если не согласны? – поинтересовался я.
– Он просил довести до вашего сведения, что, во-первых, сидеть нам здесь осталось сутки, не больше, потом наверняка придут войска или милиция, за Черным с Синичкиной придут. Вертолет ведь не зря летал. Во-вторых, Баклажан просит учесть, что он один из всех вас может немедленно и беспрепятственно убраться отсюда. Так вот, если ты, Черный, лично не согласишься, то он рванет в Москву и, пока ты будешь здесь разбираться с Али-Бабаем, дочкам твоим руки-ноги повыдергивает...
– Не найдет он их! – воскликнул я, холодея.
– У покойного Полковника знаешь, где друзья работают? Баклажану-то их телефончики известны.
– Но в этом случае он не получит алмаза с мухой!
– Получит, – сказала Синичкина, глядя в сторону. – Я Полковнику рассказала, под какой яблоней он лежит... А он, естественно, рассказал Баклажану.
– Ты... ты... – задохнулся я от злости.
– Я, я... – передразнила Синичкина. – Помнишь, Баклажан тебя пугал? Что Полковник меня пытает? Вот тогда я ему и рассказала.
– Он тебя и в самом деле пытал?
– Нет, конечно! – хмыкнула Синичкина. – Пытки – это для дураков, умные люди с фантазией всегда на словах договорятся.
– Ну, ты и шту-у-чка! Я тебя Чубайсу продам! Хотя нет, на первый раз помилую. И знаешь из-за чего? Помнишь, когда мы ночевали на даче, я утром к тебе поднялся? Ты еще вполне резонно подумала, что я сексуальные фантазии реализовывать явился?
– Ты... ты... – в свою очередь задохнулась от негодования Синичкина. – Ты их перепрятал?
– Ага. И не на даче, а в соседнем лесу. Фиг найдешь без саперной роты, драги и пяти лет непрерывной трехсменной работы.
– Ты... Ты... все испортил! Ненавижу тебя!
– Ну, ладно, киска, ладно, я пошутил! – решил я солгать во спасение душевного климата. – На месте алмаз, на месте. Под той самой яблоней. Ты забыла, как я надрался в тот вечер? Подумай, мог я ночью с дикой головной болью – я ведь даже похмелиться ни грамма не оставил – идти в лес?
Синичкина посмотрела мне в глаза испытывающим взглядом. Я сделал лицо простодушным и сказал проникновенно:
– Я все это придумал, дабы ты поняла, что такого мужчину, как я лучше держать при себе, а лучше в постели.
Синичкина хотела отпарировать, но Валерка прекратил прения.
– Кончайте свои семейные сцены! – сказал он, морщась. – Ну, что, Черный, соглашаешься ты на бои с выбыванием?
– А ты? – спросил я, вглядываясь в не выражающие ничего глаза Веретенникова. – Ты согласен? Твоих детей он убить не обещал?
– Мы с ним заключили джентльменское соглашение: если я останусь в живых, то стану Верховным жрецом Хрупкой вечности.
– Субгениально! И после этого истинно джентльменского соглашения он тебя раздел донага...
– Нет, это я сам разделся! Чтобы Али-Бабай видел, что я не вооружен, – гордо сказал посланец Баклажана.
– А ты вообще хорошо себя чувствуешь? Я имею в виду самочувствие головы? – спросил я, бросив торжествующий взгляд на Сашку Кучкина (он ведь утверждал, что это Баклажан Валерку раздел).
– Прекрасно! – широко улыбнулся Веретенников. – Как рота олимпийских чемпионов!
– А я вот в твоем головном здоровье почему-то сомневаюсь и потому хочу конкретизировать свой вопрос: ты и в самом деле собираешься стать жрецом Хрупкой Вечности?
– Знаешь, когда у тебя на даче, в Виноградово, я первый раз взял в руки розовый алмаз, он совсем не произвел на меня впечатления, ну, может быть, испугал немного своей мухой, озадачил.
А здесь, в забое, в свету фонаря я увидел первый наш добытый камень, увидел, после всего того, что со мной случилось, и понял что-то важное, вернее, начал понимать смысл этого великого чуда природы... И начал, наконец, понимать Баклажана с Полковником. Они, эти розовые слезы природы, что-то пытаются до нас донести, что-то пытаются нам объяснить, и я чувствую, что когда я пойму эти камни, то мир, я, все на свете станет совершенно другим – хорошим, объяснимым и нужным...
Понимаешь, до меня дошло, алмазы эти до меня донесли, что динозавры, саблезубые тигры и мы, несчастные, потерявшиеся люди, являемся отходом какого-то великого процесса, божественного производства, может быть... Производства, которое, в конце концов, выработает нечто совершенно великое, совершенно безграничное, совершенно нужное и значимое... Вот, ты Черный, разве ты не чувствуешь себя отходом этого великого производства? Чувствуешь, я знаю! Я тоже чувствую, и это чувство придает значимости моей жизни. Да, я отход, но отход великого, я появился для того, чтобы это великое когда-нибудь могло существовать, могло существовать и нести в себе частичку моего участия...
– Красиво говоришь! Я – отход! Я – субпродукт!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53