Оставшись без подчиненных, жена Али-Бабая, несравненная мадам Ява (бывшая трудолюбивая работница Сергея Кивелиди, в свое время необдуманно согласившаяся стать шахиней Ягноба), в один прекрасный день также исчезла в неизвестном направлении.
Али-Бабай остался один, а стоит важному человеку остаться без свиты, как тут же выясняется, что уста окружающих охотнее выдают не лесть, но плевки, причем намного производительнее, ибо плеваться – это не стихи с дифирамбами сочинять, это в умственном отношении намного проще. Ответить тем же (то есть плевками) он не мог – в его мозгах крепко сидел наш завет не причинять зла населению Ягнобской долины. И Али-Бабай из всесильного властителя превратился в изгоя и спрятался как мышь в пятой штольне, некогда оборудованной им под склады продовольствия и снаряжения для своей разбойничьей армии. Местные дехкане и пастухи пытались его оттуда выкурить с целью личного обогащения ватными штанами, сухофруктами, а также карамелью "Слива", но защищаться Али-Бабаю мы не запрещали. И он охранял свои владения как подземный дьявол, да так неистово и изобретательно охранял, что с ним не смогли справиться ни изощренный бандит Баклажан, ни пламенный чекист Вольдемар Владимирович...
– Из князи, да в рудничные грязи, – констатировал я, когда Али-Бабай закончил свой рассказ. – Да, дорогой мой, люди – это люди... С нами строгость нужна, без страха мы дуреем.
Али-Бабай, помолчав, начал рассказывать о своих непростых отношениях с жителями окрестных кишлаков, но его прервал истошный крик, раздавшийся из глубины штрека. Раздраженно помотав головой, подземный араб поспешно удалился.
6. Продовольствия хватит на двадцать лет. – Бомбы во всех городах? – Сом Никитин все придумал. – Все это время был марионеткой. – Из разговора плова не сваришь, нужны рис и мясо.
– Женский был крик, – завистливо сказал Кучкин, проводя Али-Бабая глазами. – Неплохо он тут устроился.
– Может быть и неплохо, но ненадолго... – проговорил Веретенников, скептически разглядывая отверстие в потолке. – Похоже воздух из скважины совсем не идет.
Я встал, вынул из кармана спички и стал зажигать их у самого отверстия. Спустя некоторое время стало ясно, что воздух то уходит в скважину, то поступает по ней.
– Похоже, вентиляции, как таковой, у нас и нет, – сказал я, усевшись рядом со спящей Синичкиной. – Воздух у нас здесь теплее, вот он и уходит наверх. А когда давление в нашей штольне снижается, начинает поступать сверху... Тот же самый, то есть обедненный кислородом. Из всего этого следует, что через несколько недель мы лишимся доступа к приустьевой части штольни...
– Почему это? – спросила Анастасия, не открывая глаз.
– Углекислый газ... – ответил Кучкин. – Выдохнутый нами углекислый газ. Он тяжелее воздуха и поэтому будет скапливаться в самой нижней части штольни, то есть в приустьевой части.
Наступившую тишину нарушил Али-Бабай, представший перед нашими глазами если не злым, то озабоченным.
– Кто это кричал? – спросил я.
– Гюльчатай, моя старшая жена...
– А что она так?
– Поссорилась с другой женой, – ответил он, всем своим видом показывая, что не желает обсуждать свои личные дела.
Кучкин открыл рот (понятно, чтобы поинтересоваться сколькими женщинами располагает араб), но я опередил его:
– Надолго нам хватит продовольствия, Али?
– Десять, может быть, двадцать лет, – пожав плечами, ответил хозяин штольни, усаживаясь перед помостом на корточки.
Я попытался представить себя подземным Робинзоном Крузо с Али-Бабаем в качестве Пятницы. Получилось нечто убеленное сединами, издерганное многочисленными гражданскими войнами за передел женщин, окруженное детишками, никогда не знавшими солнца, памперсов и обезжиренного йогурта "Данон". Потом вспомнил, что воздуха нам хватит всего лишь на несколько месяцев. Настроение, естественно, упало, я потянулся к бутылке, налил полстакана, выпил залпом, закусил сушеной курагой и спросил своего Пятницу:
– А вина на сколько хватит?
– Как пить будете...
– Хорошо будем пить.
– Тогда на несколько месяцев.
– Значит, умирать будем под хмельком, – проговорил я мечтательно улыбаясь – Это, наверное, здорово умереть под хмельком там, где прошли лучшие годы жизни...
* * *
Признаюсь, я не очень-то верил в трагический исход подземных событий, не верил, что пятая штольня может меня погубить, ведь она в течение нескольких лет была моим родным домом, местом, захватывавшим большинство моих помыслов, местом в котором я искал и находил... Оловянную руду, друзей и уважение проходчиков...
Уважение... Его я завоевал еще молодым специалистом, завоевал, повалявшись в рудничной грязи. Турмалиновая жила, по которой проходился второй штрек, была извилистой, приходилось почти через каждую отпалку поворачивать его то направо, то налево. А проходчики не любят поворотов – скорость проходки замедляется, рельсы надо гнуть, пути поворачивать, к тому же в извилистой выработке при откатке породы не разгонишься. Все кончилось тем, что один из проходчиков, самый здоровый, извалял меня в луже в конце закрещенного первого штрека (я там что-то уточнял), извалял, приговаривая: "Не крути, пацан, не крути! Девиз проходчиков знаешь? Вперед и прямо! Вот ты и не крути!"
Когда я выходил из штольни, злой, как черт, лицо, штормовка в грязи, все смотрели, пытаясь определить, пойду я докладывать о случившемся начальнику партии, он как раз находился на участке, или не пойду. Начальник партии Вашуров, конечно, уже знал обо всем – сам, наверное, всю эту выволочку в грязи мне и подстроил, потому как его более всего интересовало не качество опробования рудного тела, а количество пройденных за месяц метров. А я к нему не пошел. И после очередной отпалки нарисовал мелом крест в левой части забоя, почти у стенки. Это означало, что штрек надо поворачивать почти на тридцать пять градусов влево. И повернули проходчики, как надо, и потом всегда без лишних слов поворачивали...
А сколько раз эта штольня могла меня убить, но в самый последний момент отступала? Сколько раз она играла со мной в свои страшные игры? И начала ведь в первый же мой подземный рабочий день.
...Я пришел тогда в забой с горным мастером, как и полагается по технике безопасности. Он основательно прошелся ломиком по кровле и стенкам, снял заколы и разрешил работать. И ушел пить чай в дизельную. А я остался, зарисовал забой в обстановке необычайного душевного подъема и принялся набрасывать развертку штрека. И скоро мне понадобился компас – замерить элементы залегания разрывных нарушений. Похлопал по карманам, посмотрел в полевой сумке – нет нигде. Оглянулся вокруг и в ярком свете фонаря увидел компас у забоя. И только ступил к нему шаг, как с кровли упал «чемодан» килограмм в триста и упал на то самое место, на котором я стоял секунду назад! Упал и только самым своим краешком карман моей штормовки зацепил, зацепил и оторвал...
А неделей позже рассечку переопробовал в первом штреке. Часа три ковырялся, потом поболтал с буровиками, работавшими в камере напротив, и на обед пошел. Кто-то из проходчиков улара здоровенного застрелил, и повариха обещала его в суп вместо надоевшей тушенки положить. И вот, когда я его крылышко обгладывал (самый краешек, ведь птицу на двадцать пять человек делили) приходят буровики и говорят:
– Счастливый ты, Чернов! Как только звуки твоих шагов затихли (резиновые сапоги по рудничной грязи громко чавкают), рассечка твоя села. Обрушилась начисто!
А сколько раз..."
– Кстати, Евгений, ты знаешь, почему Баклажан на Кумарх приперся? – прервал мой экскурс в прошлое нервно подрагивавший голос Валеры.
– Алмазы воровать, зачем же еще? – насторожился я, почувствовав, что услышу нечто весьма неприятное.
Синичкина, почувствовав то же самое, проснулась, позевала в кулачок и уселась рядом со мной.
– Да нет, – покачал головой Веретенников и, мельком глянув мне в глаза, сбивчиво рассказал о сакральной бомбе, о сумасшедшем поступке Никитина, о Поварской улице, по которой ввиду строительного бума снуют взад-вперед большегрузные бетоновозы.
Закончив рассказ, Валерий посмотрел на меня так, как будто никто иной, а именно я соорудил атомную бомбу в самом центре российской столицы.
– Не верю! – лихорадочно подумав, выцедил я. – Баклажан все это сочинил, чтобы ты был паинькой и во всем ему помогал!
– Валерий не врет... – покачала головой Анастасия. – Сом рассказывал мне об этой бомбе...
– Рассказывал!!? – вытаращился я на девушку, чувствуя как страх по-хозяйски осваивается в моем сердце. – И ты не побежала в ФСБ, а вместо этого потащила меня в эту дыру за этими долбанными розовыми стекляшками? Да ты понимаешь...
– Я ему не поверила, – не дала Синичкина договорить. – Так же, как ты сейчас не поверил Валере.
Нетвердыми руками я налил себе вина, выпил. В желудке стало тепло. Мысли перестали сновать от Москвы к пятой штольне и обратно.
"Черт, все было так хорошо, – задумался я, в который раз убедившись, что знания и в самом деле умножают печали. – Было вино, было продовольствие, была прекрасная девушка, было несколько месяцев жизни, я уже настроился на бездумное подземное проживание вплоть до гибели или чудесного освобождения, а теперь, вот, сиди, переживай за судьбу Белокаменной! Хорошо еще Ольга с Ленкой уехала! А Полина в Болшево? В пяти километрах от кольцевой? Вот дикий случай!"
– Я тоже сначала не поверил Баклажану, – сказал Валерий, разливая вино по стаканам. – Но потом понял, что в сказке или в фантастическом рассказе такой бомбы быть не может... Она может быть только в жизни, в нашей сволочной жизни.
– Значит, получается, что мы все – дешевые авантюристы, а Баклажан спасает столицу, впрочем, от себя же спасает... – растерянно пробормотал я, принимая от Веретенникова полстакана массандровского портвейна.
– Да что ты, Черный, так расстраиваешься, – смеясь, положил Кучкин мне руку на плечо. – К тому времени, как мы отсюда выберемся, твою Москву заново отстроят. Пожар ей станет к украшенью – ведь сейчас в ней по сути одни азики и чеченцы живут.
Кучкин с самой перестройки тяготел к крайне правым националистам и, как большинство россиян, москвичей не жаловал.
– Дурак ты! Там у меня дети, родители и жены, – вспылил я и резким движением стряхнул его руку с плеча. – А эта дура, вместо того, чтобы в милицию заявить, сюда приперлась. Давно бы фээсбэшные специалисты бомбу обезвредили. "Я не поверила, я не поверила!" Да в такое любой более-менее честный человек обязан поверить!
– Похоже, ее нельзя обезвредить. Михаил Иосифович веников не вязал... – вздохнул Валерий, одним глотком выпив свое вино. Рассказ о бомбе на Поварской разрядил его нервную систему, и он понемногу стал превращаться в Веретенникова, которого я хорошо знал и любил.
– Вот псих! Идиот! Надо же такое придумать – бомба на алмазах... – поморщился я. – Это же он ее вместо бога и компартии придумал, атеист несчастный. Представляю, каково жить в городе, который может каждую минуту взорваться! В нем люди должны стать совсем другими. Злыми, издерганными... Хотя куда уж злее... Может быть, тогда, наоборот, добрыми, что ли, друг к другу и к природе? Неотвратимая угроза очищает душу?
– Ага, добрыми! Как же! И жить там никто не будет. Свалят все в несколько дней на Чукотку к Абрамовичу или в Нью-Йорк, свалят, как только узнают, – зло усмехнулся Валерий, принимая от Али-Бабая очередную бутылку вина.
Митино Веретенникова, весьма отдаленное от центра Москвы, в зону поражения могло и не попасть.
– Точно свалят... – задумчиво повторил Кучкин, явно пытаясь вообразить себя сумасшедшим физиком. – Свалят... Слушай, Валер, если бы я так же свихнулся, как этот псих, то я... то я во всех крупных городах такие бомбы разместил бы. Тогда людям бежать было бы некуда и они все...
– Свихнулись? – темно усмехнулся Веретенников.
– Факт.
– Да нет, жили по-другому... – задумался я. – Как в последний раз... Представляешь, прекратили бы воровать и хапать. Зачем наживаться, если завтра конец света может приключиться? Убивать бы перестали, потому что убивают, чтобы будущее устроить. Ходили бы и впитывали глазами природу, людей окружающих. Короче, жили бы сегодняшним днем... Минутами жизни наслаждались. Ведь будущее – это сплошная чепуха. Засыпая, человек каждый раз уходит из жизни...
– Человечество давно считает, что заслужило конца света и подспудно ждет его, не дождется, – глубокомысленно проговорил Веретенников. – И поэтому проповедникам конца света несть числа. А этот физик его законсервировал в своей хрупкой бомбе. – Представляете – законсервированный конец света...
– Послушайте, хватит об этом! – поморщился Кучкин. Москва, предавшая его в Беловежской пуще, в лучшем случае была для него вещью в себе. – Мы тут как в бомбоубежище, нам любая бомба до лампочки! А если все доподлинно хотите узнать, тащите сюда Иннокентия Александровича с Вольдемаром Владимировичем, они вам все расскажут в оригинале.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53