– И у тебя она прошла. Точнее, была погребена взрослой, устоявшейся психикой. А я достала ее в нужный мне момент с помощью вот этой мутной на вид жидкости...
На столе передо мной возник маленький стеклянный пузырек с ярко синей пластмассовой крышечкой. Из-под ушных капель. Я вытаращил на него глаза, полные недоумения и страха.
– Точнее, доставала тогда, когда мне это было нужно, – саркастически усмехнулась Светлана Анатольевна. – В ночь перед убийством Евфросиньи Федоровны и Петра Васильевича, ты принял эти капли под видом микстуры от отечных явлений. Кстати, недавно я пришла к выводу, что, как противоотечное средство, это химическое соединение не имеет себе равных. Потому ты и был утром практически здоров. При желании я могла бы получить на него патент. И стать миллионершей. Ты можешь представить себе тещу-миллионершу?
Я молчал. Я не мог думать, не мог даже встать, чтобы уйти от этого кошмара.
– Это действует мой алкозельцер. Он подавляет волю, – усмехнулась Светлана Анатольевна.
«Фиг тебе, – проползла в мозгу вялая мысль. – Просто я не хочу пока встать».
Откинувшись на спинку стула, я изобразил из себя человека с полностью подавленной волей. Получилось недурно. Довольный, я расслабился. И вспомнил хорошего парня, своего приморского студента Илью Головкина.
Большого и сильного в свои неполных шестнадцать лет...
Нежадного и говорливого.
В кураже катавшего друзей на плечах.
Когда кто-нибудь доставал меня до крайней степени, он, отечески положив руку на плечо, говорил: «Равнодушнее, Женя, равнодушнее».
Недавно он стал евреем и уехал на историческую родину...
Жалко парня.
– Вера ждала тебя в сенях, – поправив прическу, продолжила свой рассказ теща. – Когда ты спустился в трансе с чердака, она дала тебе сережку, свой платочек, мешочек гречки и попросила убить соседей. И рассказала, как все сделать. Что вспороть, а что отрезать, где оставить сережку, где рассыпать крупу и так далее.
– За-чем крупу... – выдавил я из себя. Теща приказала мне выдавить это. Глазами. И я старательно выдавил.
– Это я в отместку тебе придумала. Чтобы, очувствовавшись, ты озадачился и перестал донимать нас своими претензиями.
– За-чем се-режка... – выполнил я очередной приказ тещи.
– Мы хотели узнать, как ты, обнаружив ее поутру, будешь себя вести. Побежишь в милицию или скандал нам устроишь... В общем, она была нашим пробным камнем. Кстати, хочешь увидеть нож, которым ты искромсал стариков?
Я механически кивнул, и Светлана Анатольевна достала из своей сумки нож. Он был в прозрачном полиэтиленовом пакете.
– Вынь его, – приказала она, протягивая его мне.
В конце моего черного тоннеля (или, скорее, задницы, в которой я очутился) показался свет. Я понял, что теща хочет, чтобы я оставил на ноже свои отпечатки пальцев.
Значит, она валяет со мной дурака.
Но отказаться не смог. Вытащив нож, я взялся за ручку и принялся тупо, раз за разом кромсать его острием клееночное яблоко.
– Хватит, – остановила меня удовлетворенный голос. – Вложи нож в пакет, отдай мне и спроси, почему я не использовала свой «алкозельцер» раньше.
– Почему вы не использовали свой «алкозельцер» раньше, – сказал я, рассматривая безнадежно испорченное яблоко.
– Почему же, использовала. Но только в смеси с проявителем твоей эпилепсии. А так, в быту – нет. Ты мог догадаться, что я «химичу» с тобой. И уйти раньше времени.
– А... – протянул я равнодушно. – Я мог догадаться, что вы химичите со мной.
– Потом ты точно так же убил Ворончихиных. Мы рисковали с ними. И с тобой. Одно дело было активизировать твое снохождение в доме, в ночные или утренние часы, а другое дело – днем в переполненном городе. Тебя могли задержать. И поэтому Вере пришлось идти за тобой следом. Чтобы в случае чего прикрыть от милиции. Но все обошлось. Операция прошла без сучка и задоринки. Вот пресс для чеснока с кровью Мити и нож с кровью Ларисы. Хочешь подержать их в руках?
– Хочу, – ответил кто-то, глубоко во мне засевший.
Светлана Анатольевна вынула из своей сумки голубенький целлофановый пакет и протянула мне. Я взял его, достал нож и пресс, положил на стол и принялся оставлять на них отпечатки пальцев. Так, как это делают в кино и милиции: приложил мизинец левой руки к лезвию ножа, повернул его туда-сюда, затем проделал это с безымянным пальцем и так далее. Теще эти мои выкрутасы не понравились.
– Издеваешься, – покачала она головой. – Думаешь, что обманываю тебя...
– Теперь это не важно, – ответил я, возвращая ей голубенький пакет с неопровержимыми доказательствами своей причастности к убийству супругов Ворончихиных.
Светлане Анатольевне мой ответ не понравился, и задумалась.
«Сейчас губы начнет красить», – подумал я и не ошибся. Теща взяла Верину губнушку, лежавшую на подоконнике, и принялась наводить марафет. Закончив, посмотрела на меня. И я впервые заметил, что они с дочерью неуловимо похожи. «Если не обращать внимания на чувственные отцовские губы и нос Веры, то сходство несомненное».
– Я по глазам твоим вижу, что ты хочешь меня о чем-то спросить... – проговорила Светлана Анатольевна, как только я вновь вытаращился на клееночные фрукты.
– Нет, – ответил я, немного подумав.
– Об алкозельцере не хочешь спросить?
И меня пронзило с ног до головы острейшее лезвие. Мгновенно пронзило. Я вздрогнул, напрягся, раскис, ужаснулся одновременно.
– Вера... Вы поили им Веру...
– Да. Поила и пою.
– И потому она ваша марионетка...
И вновь меня пронзило беспощадное лезвие догадки.
– Вы и Наташу им поите!!?
– Нет. Пока нет. Я люблю ее...
«Любит в ней меня...» – догадался я.
– Да, – ответила Светлана Анатольевна, без труда прочитав эту мысль. – Я люблю в ней тебя. Но не хочу, чтобы она стала такой же, как ты, не хочу, чтобы она любила и слушалась тебя. И потому ты должен немедленно уйти. Если ты этого не сделаешь и останешься, я посажу тебя на долгие годы. И таблетка за таблеткой сломаю волю твоей дочери, и она на всю жизнь станет марионеткой, не способной принимать самостоятельных решений... Кстати, мне иногда кажется, что мысли человека, принимающего это средство, можно читать...
Я не успел ничего сказать. Дверь гостиной распахнулась, и на пороге мы увидели отнюдь не сонную Наташу. Не обращая внимания на бабушку, она сказала мне:
– Я всю ночь была Рисующей На Скалах, Подобно Солнцу Рисующему День. И я рисовала на каменной стене степного волка. Он хотел получиться страшным, но я его укротила.
Я хотел подойти к дочери и поцеловать ее. Но Светлана Анатольевна меня опередила. Она бросилась к внучке, взяла ее за руку и, обернувшись ко мне, твердо сказала:
– Твой папа уходит от тебя. Он разлюбил маму и решил жить отдельно. Скажи ему до свидания.
Эпилог
Наташа переживала мой уход несколько месяцев. Очень тяжело. Потом ей вправили мозги. Но, я думаю, ненадолго. У нее ведь все мое. В том числе и голова.
Вера добилась своего и осталась одна. Она до сих пор одна. С Матрасычем, теткой, Шакалом и Юрием Борисовичем.
Наташу видит только в выходные.
До сих пор, начиная с пятницы, ждет понедельника.
Все, что связано со мной, сожжено. В том числе и диван.
В доме завелись мыши.
С некоторых пор Вера подумывает о пристройке к нему двухэтажного придела. С обширным подвалом и независимой системой канализации.
Светлана Анатольевна по-прежнему напоминает натянутую струну. Ждет нового зятя, но он что-то не появляется. Недавно крутился один на горизонте, но вдруг умер.
Тетка сажает огурцы с помидорами, выращивает их, потом собирает, маринует и ест. Матрасыч ей помогает.
Алевтина родила девочку. Крестить ее ездил весь клуб.
Шакал возглавил в РКА важный отдел. В свободное от работы время он пишет триллеры.
Маргарита с Тамагочей и не думали умирать. Они живут под Рязанью в небольшой деревушке, и совершенно счастливо живут; у них четверо детей – две девочки и два мальчика. Раз в месяц они ездят в Москву показывать им зоопарк и загазованное Садовое кольцо. Новый год они встречают на Средиземноморье в рыбацкой деревне.
А я после разговора со Светланой Анатольевной собрал кое-какие вещи и, поцеловав ничего не понимающую Наташу, отправился в Москву первой же электричкой. Оказавшись на Ярославском вокзале, задумался, куда ехать (к матери или к Оманскому заливу?), но тут по радио объявили, что на первый путь подается поезд Москва – Владивосток. Через полчаса я лежал на верхней полке плацкартного вагона, а через час – увидел в окно дом, в котором прожил шесть лет. Во дворе стояла Наташа. Она стояла, сжавшись, стояла и смотрела на проходящий поезд. В самый последний момент ее глаза встретились с моими. И наши сердца полоснула общая боль.
Во Владике я пробыл несколько недель. Заработав в порту денег, уехал в Кавалерово, там проваландался до начала августа (прощался с городской жизнью). Напрощавшись до отвращения, купил продуктов и спирта на несколько месяцев, добрался на попутках до Арсеньевской шахты и оттуда ушел пешком в направлении верховьев реки Тарги.
Десять лет назад в поисковом маршруте я наткнулся там на небольшую плантацию табака и зимовье – низкую, крытую прогнившим толем избушку. «Кто-то жил здесь постоянно» – подумал я тогда, сорвав на ходу сочный табачный лист. И попытался вообразить этого человека, спрятавшегося в таежной глуши, но ничего романтического не получилось. А теперь, много лет спустя, я прекрасно знал, что в таких избушках прячутся от себя все потерявшие и ничего не нашедшие в жизни люди...
По дороге к последнему пристанищу я пытался вспомнить, была ли у меня жена Вера и дочь Наташа. Но ничего путного у меня не получилось. Вернее получилось, что Веры вроде бы не было, а Наташа непременно будет.
На этом я успокоился. На подходе к избушке вынул из рюкзака охотничий топорик и стал рубить разросшуюся на тропе таежную буйность. Последней я срубил березу, росшую на самом пороге. Она была толстой, и мне пришлось изрядно повозиться.
Выкурив сигарету над упавшим деревом, я вошел в избушку и сел на чурбан, стоявший рядом с приколоченным к стене дощатым столом. Когда глаза привыкли к темноте, я увидел на полатях серый человеческий череп, кости вперемешку с остатками изъеденной плесенью одежды и крепкие импортные туристические ботинки. Часть костей лежала на полу.
Открыв шире дверь, я достал из рюкзака карманный фонарик, подошел к полатям и стал внимательно рассматривать предложенный мне судьбой или случаем натюрморт. Судя по ботинкам и когда-то добротной походной одежде, натурщиком для него явно послужил не местный охотник-одиночка, неосторожно нарвавшийся на клыки секача, и, тем более, не бич, скрывшийся в тайге после ножевой драки.
Откинув в сторону остатки истлевшей одежды, я попытался определить причину смерти. И преуспел в этом, лишь поднеся к оконцу череп: на лобной его кости зияла небольшая прямоугольная дырка.
«Не молотком ли ему врезали? Весьма похоже...» – пробормотал, я водя указательным пальцем по краям пробоины.
Поставив череп на стол, я вернулся к полатям и зашарил рукой в остатках одежды и под костями.
И открыл тем следующую главу своей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
На столе передо мной возник маленький стеклянный пузырек с ярко синей пластмассовой крышечкой. Из-под ушных капель. Я вытаращил на него глаза, полные недоумения и страха.
– Точнее, доставала тогда, когда мне это было нужно, – саркастически усмехнулась Светлана Анатольевна. – В ночь перед убийством Евфросиньи Федоровны и Петра Васильевича, ты принял эти капли под видом микстуры от отечных явлений. Кстати, недавно я пришла к выводу, что, как противоотечное средство, это химическое соединение не имеет себе равных. Потому ты и был утром практически здоров. При желании я могла бы получить на него патент. И стать миллионершей. Ты можешь представить себе тещу-миллионершу?
Я молчал. Я не мог думать, не мог даже встать, чтобы уйти от этого кошмара.
– Это действует мой алкозельцер. Он подавляет волю, – усмехнулась Светлана Анатольевна.
«Фиг тебе, – проползла в мозгу вялая мысль. – Просто я не хочу пока встать».
Откинувшись на спинку стула, я изобразил из себя человека с полностью подавленной волей. Получилось недурно. Довольный, я расслабился. И вспомнил хорошего парня, своего приморского студента Илью Головкина.
Большого и сильного в свои неполных шестнадцать лет...
Нежадного и говорливого.
В кураже катавшего друзей на плечах.
Когда кто-нибудь доставал меня до крайней степени, он, отечески положив руку на плечо, говорил: «Равнодушнее, Женя, равнодушнее».
Недавно он стал евреем и уехал на историческую родину...
Жалко парня.
– Вера ждала тебя в сенях, – поправив прическу, продолжила свой рассказ теща. – Когда ты спустился в трансе с чердака, она дала тебе сережку, свой платочек, мешочек гречки и попросила убить соседей. И рассказала, как все сделать. Что вспороть, а что отрезать, где оставить сережку, где рассыпать крупу и так далее.
– За-чем крупу... – выдавил я из себя. Теща приказала мне выдавить это. Глазами. И я старательно выдавил.
– Это я в отместку тебе придумала. Чтобы, очувствовавшись, ты озадачился и перестал донимать нас своими претензиями.
– За-чем се-режка... – выполнил я очередной приказ тещи.
– Мы хотели узнать, как ты, обнаружив ее поутру, будешь себя вести. Побежишь в милицию или скандал нам устроишь... В общем, она была нашим пробным камнем. Кстати, хочешь увидеть нож, которым ты искромсал стариков?
Я механически кивнул, и Светлана Анатольевна достала из своей сумки нож. Он был в прозрачном полиэтиленовом пакете.
– Вынь его, – приказала она, протягивая его мне.
В конце моего черного тоннеля (или, скорее, задницы, в которой я очутился) показался свет. Я понял, что теща хочет, чтобы я оставил на ноже свои отпечатки пальцев.
Значит, она валяет со мной дурака.
Но отказаться не смог. Вытащив нож, я взялся за ручку и принялся тупо, раз за разом кромсать его острием клееночное яблоко.
– Хватит, – остановила меня удовлетворенный голос. – Вложи нож в пакет, отдай мне и спроси, почему я не использовала свой «алкозельцер» раньше.
– Почему вы не использовали свой «алкозельцер» раньше, – сказал я, рассматривая безнадежно испорченное яблоко.
– Почему же, использовала. Но только в смеси с проявителем твоей эпилепсии. А так, в быту – нет. Ты мог догадаться, что я «химичу» с тобой. И уйти раньше времени.
– А... – протянул я равнодушно. – Я мог догадаться, что вы химичите со мной.
– Потом ты точно так же убил Ворончихиных. Мы рисковали с ними. И с тобой. Одно дело было активизировать твое снохождение в доме, в ночные или утренние часы, а другое дело – днем в переполненном городе. Тебя могли задержать. И поэтому Вере пришлось идти за тобой следом. Чтобы в случае чего прикрыть от милиции. Но все обошлось. Операция прошла без сучка и задоринки. Вот пресс для чеснока с кровью Мити и нож с кровью Ларисы. Хочешь подержать их в руках?
– Хочу, – ответил кто-то, глубоко во мне засевший.
Светлана Анатольевна вынула из своей сумки голубенький целлофановый пакет и протянула мне. Я взял его, достал нож и пресс, положил на стол и принялся оставлять на них отпечатки пальцев. Так, как это делают в кино и милиции: приложил мизинец левой руки к лезвию ножа, повернул его туда-сюда, затем проделал это с безымянным пальцем и так далее. Теще эти мои выкрутасы не понравились.
– Издеваешься, – покачала она головой. – Думаешь, что обманываю тебя...
– Теперь это не важно, – ответил я, возвращая ей голубенький пакет с неопровержимыми доказательствами своей причастности к убийству супругов Ворончихиных.
Светлане Анатольевне мой ответ не понравился, и задумалась.
«Сейчас губы начнет красить», – подумал я и не ошибся. Теща взяла Верину губнушку, лежавшую на подоконнике, и принялась наводить марафет. Закончив, посмотрела на меня. И я впервые заметил, что они с дочерью неуловимо похожи. «Если не обращать внимания на чувственные отцовские губы и нос Веры, то сходство несомненное».
– Я по глазам твоим вижу, что ты хочешь меня о чем-то спросить... – проговорила Светлана Анатольевна, как только я вновь вытаращился на клееночные фрукты.
– Нет, – ответил я, немного подумав.
– Об алкозельцере не хочешь спросить?
И меня пронзило с ног до головы острейшее лезвие. Мгновенно пронзило. Я вздрогнул, напрягся, раскис, ужаснулся одновременно.
– Вера... Вы поили им Веру...
– Да. Поила и пою.
– И потому она ваша марионетка...
И вновь меня пронзило беспощадное лезвие догадки.
– Вы и Наташу им поите!!?
– Нет. Пока нет. Я люблю ее...
«Любит в ней меня...» – догадался я.
– Да, – ответила Светлана Анатольевна, без труда прочитав эту мысль. – Я люблю в ней тебя. Но не хочу, чтобы она стала такой же, как ты, не хочу, чтобы она любила и слушалась тебя. И потому ты должен немедленно уйти. Если ты этого не сделаешь и останешься, я посажу тебя на долгие годы. И таблетка за таблеткой сломаю волю твоей дочери, и она на всю жизнь станет марионеткой, не способной принимать самостоятельных решений... Кстати, мне иногда кажется, что мысли человека, принимающего это средство, можно читать...
Я не успел ничего сказать. Дверь гостиной распахнулась, и на пороге мы увидели отнюдь не сонную Наташу. Не обращая внимания на бабушку, она сказала мне:
– Я всю ночь была Рисующей На Скалах, Подобно Солнцу Рисующему День. И я рисовала на каменной стене степного волка. Он хотел получиться страшным, но я его укротила.
Я хотел подойти к дочери и поцеловать ее. Но Светлана Анатольевна меня опередила. Она бросилась к внучке, взяла ее за руку и, обернувшись ко мне, твердо сказала:
– Твой папа уходит от тебя. Он разлюбил маму и решил жить отдельно. Скажи ему до свидания.
Эпилог
Наташа переживала мой уход несколько месяцев. Очень тяжело. Потом ей вправили мозги. Но, я думаю, ненадолго. У нее ведь все мое. В том числе и голова.
Вера добилась своего и осталась одна. Она до сих пор одна. С Матрасычем, теткой, Шакалом и Юрием Борисовичем.
Наташу видит только в выходные.
До сих пор, начиная с пятницы, ждет понедельника.
Все, что связано со мной, сожжено. В том числе и диван.
В доме завелись мыши.
С некоторых пор Вера подумывает о пристройке к нему двухэтажного придела. С обширным подвалом и независимой системой канализации.
Светлана Анатольевна по-прежнему напоминает натянутую струну. Ждет нового зятя, но он что-то не появляется. Недавно крутился один на горизонте, но вдруг умер.
Тетка сажает огурцы с помидорами, выращивает их, потом собирает, маринует и ест. Матрасыч ей помогает.
Алевтина родила девочку. Крестить ее ездил весь клуб.
Шакал возглавил в РКА важный отдел. В свободное от работы время он пишет триллеры.
Маргарита с Тамагочей и не думали умирать. Они живут под Рязанью в небольшой деревушке, и совершенно счастливо живут; у них четверо детей – две девочки и два мальчика. Раз в месяц они ездят в Москву показывать им зоопарк и загазованное Садовое кольцо. Новый год они встречают на Средиземноморье в рыбацкой деревне.
А я после разговора со Светланой Анатольевной собрал кое-какие вещи и, поцеловав ничего не понимающую Наташу, отправился в Москву первой же электричкой. Оказавшись на Ярославском вокзале, задумался, куда ехать (к матери или к Оманскому заливу?), но тут по радио объявили, что на первый путь подается поезд Москва – Владивосток. Через полчаса я лежал на верхней полке плацкартного вагона, а через час – увидел в окно дом, в котором прожил шесть лет. Во дворе стояла Наташа. Она стояла, сжавшись, стояла и смотрела на проходящий поезд. В самый последний момент ее глаза встретились с моими. И наши сердца полоснула общая боль.
Во Владике я пробыл несколько недель. Заработав в порту денег, уехал в Кавалерово, там проваландался до начала августа (прощался с городской жизнью). Напрощавшись до отвращения, купил продуктов и спирта на несколько месяцев, добрался на попутках до Арсеньевской шахты и оттуда ушел пешком в направлении верховьев реки Тарги.
Десять лет назад в поисковом маршруте я наткнулся там на небольшую плантацию табака и зимовье – низкую, крытую прогнившим толем избушку. «Кто-то жил здесь постоянно» – подумал я тогда, сорвав на ходу сочный табачный лист. И попытался вообразить этого человека, спрятавшегося в таежной глуши, но ничего романтического не получилось. А теперь, много лет спустя, я прекрасно знал, что в таких избушках прячутся от себя все потерявшие и ничего не нашедшие в жизни люди...
По дороге к последнему пристанищу я пытался вспомнить, была ли у меня жена Вера и дочь Наташа. Но ничего путного у меня не получилось. Вернее получилось, что Веры вроде бы не было, а Наташа непременно будет.
На этом я успокоился. На подходе к избушке вынул из рюкзака охотничий топорик и стал рубить разросшуюся на тропе таежную буйность. Последней я срубил березу, росшую на самом пороге. Она была толстой, и мне пришлось изрядно повозиться.
Выкурив сигарету над упавшим деревом, я вошел в избушку и сел на чурбан, стоявший рядом с приколоченным к стене дощатым столом. Когда глаза привыкли к темноте, я увидел на полатях серый человеческий череп, кости вперемешку с остатками изъеденной плесенью одежды и крепкие импортные туристические ботинки. Часть костей лежала на полу.
Открыв шире дверь, я достал из рюкзака карманный фонарик, подошел к полатям и стал внимательно рассматривать предложенный мне судьбой или случаем натюрморт. Судя по ботинкам и когда-то добротной походной одежде, натурщиком для него явно послужил не местный охотник-одиночка, неосторожно нарвавшийся на клыки секача, и, тем более, не бич, скрывшийся в тайге после ножевой драки.
Откинув в сторону остатки истлевшей одежды, я попытался определить причину смерти. И преуспел в этом, лишь поднеся к оконцу череп: на лобной его кости зияла небольшая прямоугольная дырка.
«Не молотком ли ему врезали? Весьма похоже...» – пробормотал, я водя указательным пальцем по краям пробоины.
Поставив череп на стол, я вернулся к полатям и зашарил рукой в остатках одежды и под костями.
И открыл тем следующую главу своей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45