..
– И то правда. Жаль, что я не мусульманин.
– Это мы тебе быстро устроим, – усмехнулся Харон и, достав нож из ножен, провел подушечкой большого пальца по острию.
Нож был остр, как бритва и у меня в паху все съежилось.
– Расстегивай, давай, ширинку, – сказал бандит, насладившись моей оторопью.
– Да ладно уж... – махнул я рукой. – Перебьюсь как-нибудь без гурий, тем более, что спать с девственницами – это сплошная тоска.
И поспешил перевести разговор на другую тему:
– Ахмед не вернулся?
– Нет, он позвонил... Губернатор теперь все знает. Требует свидетельств, что ты жив...
– На камеру снимать будешь?
– Да, – ответил Харон, профессиональным взглядом оценивая мою фотогеничность.
– Я плохо получаюсь...
– Да, ты прав, видел тебя по захеданскому телевидению. Но это не страшно. Даже наоборот, хорошо. Ну, так с чего начнем?
– Давай с лисенка... – решил я поберечь нос и печень. – Он, что, дрессированный у вас?
– Да, человечиной его кормим. Но не часто, сам понимаешь, не каждый день такая удача, и потому он вечно голодный...
– Ну, валяйте тогда. Только у меня просьба – лица и половых органов не трогайте. Не надо сердить мою жену.
– Я звонил ей недавно... Она о том же просила. Сказала: «Оставьте их для меня».
– Шутишь?
– Как хочешь, – равнодушно пожал плечами Харон, и сделал приглашающий жест плешивому. Тот встал, с превеликой осторожностью достал из брезентового мешка лисенка и подошел ко мне.
Если сказать, что я чувствовал себя не в своей тарелке, значит, ничего не сказать. С давних пор я относился к боли без особого трепета – знал, что терпеть ее можно достаточно долго. И если загнать страх быть искалеченным куда подальше, то боль перестает восприниматься, как нечто ужасное.
Но в данный критический момент полностью распорядится своим страхом, расправиться с ним, я не мог. И он сидел, не раздавленный в самой сердцевине моей смятенной души, сидел, как до смерти напуганный волк. Чтобы не дать ему воспрянуть, не дать завладеть мною до кончиков волос, не дать сожрать до последнего хрящика, я куражился, помимо своей воли куражился. Помимо своей воли, потому что знал, что моя бравада, в конце концов, выйдет мне боком: мучители, если я не буду дергаться и орать благим матом, неминуемо осатанеют и тогда дело, вне всякого сомнения, дойдет до тяжких телесных повреждений. Но я ничего не мог с собой поделать (истерика – есть истерика), и продолжал паясничать.
– Скажи своему поганцу, чтобы с бедрышка начинал меня пробовать, – кивнув на правое свое бедро, сказал я плешивому.
Плешивый, естественно, ничего не понял и обернулся к Харону за разъяснениями. Тот перевел мои слова на персидский язык и, нехорошо усмехнувшись, что-то добавил. Видимо, попросил его прислушаться к моей просьбе.
Лисенок цапнул меня алчно, да так, что безнадежно испортил мои рабочие штаны. Вторым укусом он вырвал изрядный кусок мяса размером с небольшое яблоко (плешивый на это противно захихикал), вырвал, уронил на землю, прижал, как кошка, передними ногами к земле и принялся жевать. А я испугался: а вдруг он бешеный? Или носит в себе вирус геморрагической лихорадки? И сжался от страха.
Что только не придет в голову, когда твоим мясом лакомятся дикие звери...
– Больно? – участливо спросил Харон, подходя ко мне с телекамерой в руках.
Я с трудом придал своему лицу задумчивое выражение и, вздохнув, проговорил:
– Больно-то больно, но беспокоит меня совсем другое...
– Что тебя беспокоит? – поинтересовался бандит, снимая крупным планом жующую лису и мою кровоточащую рану.
– Твои... твои деньги меня заботят...
– Мои деньги? – искренне удивился бандит.
– Да... – ответил я, надев на лицо маску сочувствия. Получилось где-то на три с плюсом.
– Издеваешься?
Рана ныла нестерпимо.
– Да нет... Я просто подумал...
– Что ты подумал? – Харон не понимал, треплюсь я, или действительно хочу сказать что-то важное.
– Как ты считаешь, от чего Фархад умер... От змеиного яда упокоился?
– Нет. Я знаю, как выглядят люди убитые укусом кобры.
– От потери крови?
– Нет, крови было немного. Ты к чему клонишь?
Лис хватанул еще.
– Я клоню к тому, – сморщился я от боли, – что он умер от какой-то микроскопической гадости, занесенной в его раны коршуном или этой тварью. Ты не боишься, что я умру от нее же? И вместо долларов ты получишь шиш с маслом? Или, как говорят у вас на Востоке, вместо плова – пустой казан с пригоревшим рисом и тряпкой для мытья?
Харон задумался и, когда лисенок проглотил, наконец, мое мясо, бывшее мое мясо и двинулся за очередным куском, проговорил что-то плешивому. Тот с сожалением схватил своего подопечного за заднюю ногу и бросил, вмиг завизжавшего, в мешок. А главарь бандитов, усмехнувшись, уселся передо мной на корточки и начал смотреть. Мне в глаза, на рану, на струйку крови из нее вытекающую. Посидев так с минуту, вынул из ножен нож и сказал, вновь пробуя его остроту подушечкой большого пальца:
– Ты, ради бога, не думай, что отмазался. Я все равно сломаю тебя. Буду отрезать у тебя по кусочку, пока ты не захочешь умереть.
– Опоздал ты... Я давно хочу умереть... Ты что думаешь, я про жену свою тебе зря рассказывал? Представь себя в ситуации, в которой я совсем недавно пребывал. Представь, что твоя любимая молодая жена, мать твоей ненаглядной дочери – маниакальная убийца? Маниакальная убийца, которая в час «Х» без раздумий и с удовольствием перережет тебе горло? Перережет, если, конечно, никого другого рядом не окажется. Захочешь ты жить в такой ситуации?
– Глупости, за психбольного косишь, – с сожалением рассматривая меня, сказал Харон. – Если бы у меня была такая жена, любимая жена, я бы все сделал, чтобы она не испытывала никаких затруднений в реализации любых своих потребностей. А если бы она хоть раз покусилась на мою жизнь, или бы мне просто показалось, что она может покуситься, я бы убил ее. Не безжалостно, понятное дело, а как Отелло, как ваш Арбенин из лермонтовского «Маскарада», с тоской в глазах перерезал бы горло. Но все это лирика не из нашей с тобой трагедии...
Проговорив все это, Харон молчал минуту. Судя по некоторым движениям его лица, он представлял себя правоверным Арбениным или чеченско-сирийским Отелло.
Размышления его прервал застонавший заклинатель змей. Поморщившись, чеченский Отелло подозвал к себе плешивого. Тот подошел. Харон отдал ему свой нож. Отдав, сказал что-то на персидском. Плешивый кивнул. Харон бросил на меня равнодушный взгляд, взял в руки телекамеру, лежавшую на камине у стены, и принялся ее налаживать.
После того, как камера заработала, плешивый присел передо мной на корточках и начал осторожно помешивать ножом кровь, скопившуюся в ране на бедре.
Я сморщился. Было больно и щекотно. Сразу вспомнилось, как после операции по поводу перитонита хирург ежедневно лазал в мой живот сквозь специально проделанное отверстие. Совал в него длинный зажим с турундой и начинал протирать кишки. Тогда мне тоже было больно и щекотно. И смешно... Смешно смотреть, как двадцатисантиметровый зажим практически полностью исчезает в моем животе.
Вспомнив это, я нервно засмеялся. Мучитель на это недобро усмехнулся и задвигал ножом энергичнее.
Стало очень больно. И я сказал себе, что боль – это приятно, боль – это удовольствие, боль – это свидетельство существования.
Боль, как свидетельство существования, подействовала. Отвлекла внимание от ножа. От раны. Я закрыл глаза и постарался расслабиться. Получилось. Почти получилось. Чтобы получилось полностью, я принялся мысленно рисовать на своем лице маску блаженной удовлетворенности... Камера стрекотала, я «смаковал» боль, впитывал ее каждой своей клеточкой, впитывал, зная, что если чему-то до конца отдаться, то это что-то очень скоро перестает восприниматься как нечто существенное.
Впервые я это понял, разбирая на овощной базе гнилую капусту... В аспирантуре... Увезли аж в Коломну... Вошел в хранилище и был вчистую сражен отвратительнейшим запахом... «Неужели здесь можно находится более секунды?» – отчаялся я. Оказалось, что можно. Через несколько часов запаха не осталось... Вернее, он был, но пропитал меня насквозь, стал моим и я перестал его различать...
Совсем перестал. Как эту боль. «Я ведь ее совсем не чувствую... – красным пламенем пылали в моей голове бессвязные мысли. – Почти не чувствую... Рассказ азербайджанца Вагифа... Ковырялись штык-ножом в запястье... У него ковырялись, у меня ковыряются... У него – русский сержант, у меня этот полуараб, получеченец... Все друг в друге ковыряются... Наверное, так надо... Так наверху задумано».
Нож ткнулся в бедренную кость. И сразу стало очень и очень больно. Мясо это мясо, а когда добираются до кости, до стержня, до твоего стержня, это совсем другое дело... Это неприятно и непривычно.
Я, мгновенно пронизанный ужасом, раскрыл глаза и увидел внимательный глазок телекамеры. В тридцати сантиметрах от лица. Она стрекотала равнодушно. Плешивый помешивал в моей ране, так, как будто помешивал суп в кастрюле.
– Я понял, чего ты боишься... – воскликнул Харон, опуская камеру. Ты боишься потерять то, что не отрастает... Ты привык терять, ты привык терпеть боль, но лишь до тех пор, пока твоей целостности ничего не угрожает.
– Тоже мне Ван Гоген. Все этого боятся... Даже куры, – прохрипел я, чувствуя, что бледен, как полотно.
– Наверное, это так, – проговорил Харон, вновь принявшись меня снимать. Он, видимо, хотел запечатлеть для потомков мою смертельную бледность. Поснимав и так и эдак, поместил камеру в нишу в стене, присел рядом с плешивым, по-прежнему деловито помешивавшем в моей ране, и спросил доверительно:
– Что тебе первым делом отрезать – палец или ухо? Выбирай.
– Ухо, конечно, – ответил я и принялся вспоминать, какое из них лопоухое.
Дело в том, что в отрочестве в разное время на оба мои уха падали оконные стекла и одно из них пришили правильно, а другое – нет. И с тех пор мне приходилось носить длинные прически...
«Вот ведь судьба... – задумался я, рассматривая нетерпеливый нож, играющий в руке Харона. – Жизнь искорежена, тело искорежено. Внутри все хирургами изрезано, жены бросают, уши разные, нищий и неприкаянный, и этот еще навязался. Точно все на фиг отрежет, и тогда я стану таким же покоцанным, как и моя жизнь... Без пальцев, ушей и всего прочего... Какое же ухо у меня лопоухое? А! Левое! Его пришил хороший хирург. Пришил, как было. А правое ремонтировал студент и сделал его как у всех...»
– Левое режь... – сказал я Харону, заметив, что терпение его иссякает. И повернул голову, подставляя ножу жертвенное ухо.
– Нет, не так... – сказал бандит. – Так я не смогу снять все стадии лишения тебя уха. Переворачивайся на живот.
– Сам, сука, переворачивай, – неожиданно вспыхнул я. – Не хватало еще, чтобы я тебе помогал.
Харон перевернул меня на живот, сказал плешивому, чтобы тот освободил операционное поле от волос и пошел за телекамерой.
Как только она заработала, укротитель лисы начал подготавливать операционное поле, то есть принялся срезать волосы на левой стороне моей головы. Делал он это, рисуясь, как рисуется перед телекамерой молодой актер.
Закончив с волосами, укротитель обернулся к камере, сказал «Иншалла» и тут же занялся ухом: оттянув его в сторону большим и указательным пальцами, начал его отрезать. Делал он это медленно, не давя сильно на нож, и поэтому кровь потекла лишь только после третьего или четвертого движения. Потекла по щеке, затекла, теплая и соленая в рот, заставила меня скривиться...
А Харон снимал. С разных ракурсов, увлеченно. Когда нож заходил по хрящу, я задергался...
Но плешивый не смог довести дела до фатального конца – в пещеру вбежал запыхавшийся Ахмед и закричал что-то своему боссу. Единственное, что я понял из его слов, так это то, что меня ищут солдаты и каждую минуту они могут быть здесь.
Через полчаса я, привязанный к неторопливому ослу, ехал по узкому ущелью с плоским щебенистым дном. Глаз Харон мне не завязал, и это изрядно меня беспокоило. «Не завязали глаз, значит, убьют» – думал я, рассматривая прибитые жарой желтые безжизненные скалы...
Погонял осла плешивый, за спиной у него висели автомат и мешок с лисенком. Кувшин с коброй был приторочен к моему ослу справа, а клетка с хищной птицей – слева. Примерно через час осел остановился у небольшой пещеры, вернее просто дыры в выветренных гранитах. Наметанным взглядом я определил, что она, так же, как и та, в которой проистекал первый акт происходящей со мной драмы, представляет собой древнюю копь.
Спустив меня с осла и тщательно проверив путы, плешивый бандит уронил мое тело на землю головой к входу в пещеру и, взявшись за ноги, задвинул глубоко внутрь.
Копь оказалась довольно объемистой – метра два в ширину и вдвое меньше в высоту. Насколько она простирается вглубь, я, устанавливать не стал. И не потому, что это было мне безразлично. А потому что вслед за мной в копь была заброшена кобра, затем лисенок и коршун.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
– И то правда. Жаль, что я не мусульманин.
– Это мы тебе быстро устроим, – усмехнулся Харон и, достав нож из ножен, провел подушечкой большого пальца по острию.
Нож был остр, как бритва и у меня в паху все съежилось.
– Расстегивай, давай, ширинку, – сказал бандит, насладившись моей оторопью.
– Да ладно уж... – махнул я рукой. – Перебьюсь как-нибудь без гурий, тем более, что спать с девственницами – это сплошная тоска.
И поспешил перевести разговор на другую тему:
– Ахмед не вернулся?
– Нет, он позвонил... Губернатор теперь все знает. Требует свидетельств, что ты жив...
– На камеру снимать будешь?
– Да, – ответил Харон, профессиональным взглядом оценивая мою фотогеничность.
– Я плохо получаюсь...
– Да, ты прав, видел тебя по захеданскому телевидению. Но это не страшно. Даже наоборот, хорошо. Ну, так с чего начнем?
– Давай с лисенка... – решил я поберечь нос и печень. – Он, что, дрессированный у вас?
– Да, человечиной его кормим. Но не часто, сам понимаешь, не каждый день такая удача, и потому он вечно голодный...
– Ну, валяйте тогда. Только у меня просьба – лица и половых органов не трогайте. Не надо сердить мою жену.
– Я звонил ей недавно... Она о том же просила. Сказала: «Оставьте их для меня».
– Шутишь?
– Как хочешь, – равнодушно пожал плечами Харон, и сделал приглашающий жест плешивому. Тот встал, с превеликой осторожностью достал из брезентового мешка лисенка и подошел ко мне.
Если сказать, что я чувствовал себя не в своей тарелке, значит, ничего не сказать. С давних пор я относился к боли без особого трепета – знал, что терпеть ее можно достаточно долго. И если загнать страх быть искалеченным куда подальше, то боль перестает восприниматься, как нечто ужасное.
Но в данный критический момент полностью распорядится своим страхом, расправиться с ним, я не мог. И он сидел, не раздавленный в самой сердцевине моей смятенной души, сидел, как до смерти напуганный волк. Чтобы не дать ему воспрянуть, не дать завладеть мною до кончиков волос, не дать сожрать до последнего хрящика, я куражился, помимо своей воли куражился. Помимо своей воли, потому что знал, что моя бравада, в конце концов, выйдет мне боком: мучители, если я не буду дергаться и орать благим матом, неминуемо осатанеют и тогда дело, вне всякого сомнения, дойдет до тяжких телесных повреждений. Но я ничего не мог с собой поделать (истерика – есть истерика), и продолжал паясничать.
– Скажи своему поганцу, чтобы с бедрышка начинал меня пробовать, – кивнув на правое свое бедро, сказал я плешивому.
Плешивый, естественно, ничего не понял и обернулся к Харону за разъяснениями. Тот перевел мои слова на персидский язык и, нехорошо усмехнувшись, что-то добавил. Видимо, попросил его прислушаться к моей просьбе.
Лисенок цапнул меня алчно, да так, что безнадежно испортил мои рабочие штаны. Вторым укусом он вырвал изрядный кусок мяса размером с небольшое яблоко (плешивый на это противно захихикал), вырвал, уронил на землю, прижал, как кошка, передними ногами к земле и принялся жевать. А я испугался: а вдруг он бешеный? Или носит в себе вирус геморрагической лихорадки? И сжался от страха.
Что только не придет в голову, когда твоим мясом лакомятся дикие звери...
– Больно? – участливо спросил Харон, подходя ко мне с телекамерой в руках.
Я с трудом придал своему лицу задумчивое выражение и, вздохнув, проговорил:
– Больно-то больно, но беспокоит меня совсем другое...
– Что тебя беспокоит? – поинтересовался бандит, снимая крупным планом жующую лису и мою кровоточащую рану.
– Твои... твои деньги меня заботят...
– Мои деньги? – искренне удивился бандит.
– Да... – ответил я, надев на лицо маску сочувствия. Получилось где-то на три с плюсом.
– Издеваешься?
Рана ныла нестерпимо.
– Да нет... Я просто подумал...
– Что ты подумал? – Харон не понимал, треплюсь я, или действительно хочу сказать что-то важное.
– Как ты считаешь, от чего Фархад умер... От змеиного яда упокоился?
– Нет. Я знаю, как выглядят люди убитые укусом кобры.
– От потери крови?
– Нет, крови было немного. Ты к чему клонишь?
Лис хватанул еще.
– Я клоню к тому, – сморщился я от боли, – что он умер от какой-то микроскопической гадости, занесенной в его раны коршуном или этой тварью. Ты не боишься, что я умру от нее же? И вместо долларов ты получишь шиш с маслом? Или, как говорят у вас на Востоке, вместо плова – пустой казан с пригоревшим рисом и тряпкой для мытья?
Харон задумался и, когда лисенок проглотил, наконец, мое мясо, бывшее мое мясо и двинулся за очередным куском, проговорил что-то плешивому. Тот с сожалением схватил своего подопечного за заднюю ногу и бросил, вмиг завизжавшего, в мешок. А главарь бандитов, усмехнувшись, уселся передо мной на корточки и начал смотреть. Мне в глаза, на рану, на струйку крови из нее вытекающую. Посидев так с минуту, вынул из ножен нож и сказал, вновь пробуя его остроту подушечкой большого пальца:
– Ты, ради бога, не думай, что отмазался. Я все равно сломаю тебя. Буду отрезать у тебя по кусочку, пока ты не захочешь умереть.
– Опоздал ты... Я давно хочу умереть... Ты что думаешь, я про жену свою тебе зря рассказывал? Представь себя в ситуации, в которой я совсем недавно пребывал. Представь, что твоя любимая молодая жена, мать твоей ненаглядной дочери – маниакальная убийца? Маниакальная убийца, которая в час «Х» без раздумий и с удовольствием перережет тебе горло? Перережет, если, конечно, никого другого рядом не окажется. Захочешь ты жить в такой ситуации?
– Глупости, за психбольного косишь, – с сожалением рассматривая меня, сказал Харон. – Если бы у меня была такая жена, любимая жена, я бы все сделал, чтобы она не испытывала никаких затруднений в реализации любых своих потребностей. А если бы она хоть раз покусилась на мою жизнь, или бы мне просто показалось, что она может покуситься, я бы убил ее. Не безжалостно, понятное дело, а как Отелло, как ваш Арбенин из лермонтовского «Маскарада», с тоской в глазах перерезал бы горло. Но все это лирика не из нашей с тобой трагедии...
Проговорив все это, Харон молчал минуту. Судя по некоторым движениям его лица, он представлял себя правоверным Арбениным или чеченско-сирийским Отелло.
Размышления его прервал застонавший заклинатель змей. Поморщившись, чеченский Отелло подозвал к себе плешивого. Тот подошел. Харон отдал ему свой нож. Отдав, сказал что-то на персидском. Плешивый кивнул. Харон бросил на меня равнодушный взгляд, взял в руки телекамеру, лежавшую на камине у стены, и принялся ее налаживать.
После того, как камера заработала, плешивый присел передо мной на корточках и начал осторожно помешивать ножом кровь, скопившуюся в ране на бедре.
Я сморщился. Было больно и щекотно. Сразу вспомнилось, как после операции по поводу перитонита хирург ежедневно лазал в мой живот сквозь специально проделанное отверстие. Совал в него длинный зажим с турундой и начинал протирать кишки. Тогда мне тоже было больно и щекотно. И смешно... Смешно смотреть, как двадцатисантиметровый зажим практически полностью исчезает в моем животе.
Вспомнив это, я нервно засмеялся. Мучитель на это недобро усмехнулся и задвигал ножом энергичнее.
Стало очень больно. И я сказал себе, что боль – это приятно, боль – это удовольствие, боль – это свидетельство существования.
Боль, как свидетельство существования, подействовала. Отвлекла внимание от ножа. От раны. Я закрыл глаза и постарался расслабиться. Получилось. Почти получилось. Чтобы получилось полностью, я принялся мысленно рисовать на своем лице маску блаженной удовлетворенности... Камера стрекотала, я «смаковал» боль, впитывал ее каждой своей клеточкой, впитывал, зная, что если чему-то до конца отдаться, то это что-то очень скоро перестает восприниматься как нечто существенное.
Впервые я это понял, разбирая на овощной базе гнилую капусту... В аспирантуре... Увезли аж в Коломну... Вошел в хранилище и был вчистую сражен отвратительнейшим запахом... «Неужели здесь можно находится более секунды?» – отчаялся я. Оказалось, что можно. Через несколько часов запаха не осталось... Вернее, он был, но пропитал меня насквозь, стал моим и я перестал его различать...
Совсем перестал. Как эту боль. «Я ведь ее совсем не чувствую... – красным пламенем пылали в моей голове бессвязные мысли. – Почти не чувствую... Рассказ азербайджанца Вагифа... Ковырялись штык-ножом в запястье... У него ковырялись, у меня ковыряются... У него – русский сержант, у меня этот полуараб, получеченец... Все друг в друге ковыряются... Наверное, так надо... Так наверху задумано».
Нож ткнулся в бедренную кость. И сразу стало очень и очень больно. Мясо это мясо, а когда добираются до кости, до стержня, до твоего стержня, это совсем другое дело... Это неприятно и непривычно.
Я, мгновенно пронизанный ужасом, раскрыл глаза и увидел внимательный глазок телекамеры. В тридцати сантиметрах от лица. Она стрекотала равнодушно. Плешивый помешивал в моей ране, так, как будто помешивал суп в кастрюле.
– Я понял, чего ты боишься... – воскликнул Харон, опуская камеру. Ты боишься потерять то, что не отрастает... Ты привык терять, ты привык терпеть боль, но лишь до тех пор, пока твоей целостности ничего не угрожает.
– Тоже мне Ван Гоген. Все этого боятся... Даже куры, – прохрипел я, чувствуя, что бледен, как полотно.
– Наверное, это так, – проговорил Харон, вновь принявшись меня снимать. Он, видимо, хотел запечатлеть для потомков мою смертельную бледность. Поснимав и так и эдак, поместил камеру в нишу в стене, присел рядом с плешивым, по-прежнему деловито помешивавшем в моей ране, и спросил доверительно:
– Что тебе первым делом отрезать – палец или ухо? Выбирай.
– Ухо, конечно, – ответил я и принялся вспоминать, какое из них лопоухое.
Дело в том, что в отрочестве в разное время на оба мои уха падали оконные стекла и одно из них пришили правильно, а другое – нет. И с тех пор мне приходилось носить длинные прически...
«Вот ведь судьба... – задумался я, рассматривая нетерпеливый нож, играющий в руке Харона. – Жизнь искорежена, тело искорежено. Внутри все хирургами изрезано, жены бросают, уши разные, нищий и неприкаянный, и этот еще навязался. Точно все на фиг отрежет, и тогда я стану таким же покоцанным, как и моя жизнь... Без пальцев, ушей и всего прочего... Какое же ухо у меня лопоухое? А! Левое! Его пришил хороший хирург. Пришил, как было. А правое ремонтировал студент и сделал его как у всех...»
– Левое режь... – сказал я Харону, заметив, что терпение его иссякает. И повернул голову, подставляя ножу жертвенное ухо.
– Нет, не так... – сказал бандит. – Так я не смогу снять все стадии лишения тебя уха. Переворачивайся на живот.
– Сам, сука, переворачивай, – неожиданно вспыхнул я. – Не хватало еще, чтобы я тебе помогал.
Харон перевернул меня на живот, сказал плешивому, чтобы тот освободил операционное поле от волос и пошел за телекамерой.
Как только она заработала, укротитель лисы начал подготавливать операционное поле, то есть принялся срезать волосы на левой стороне моей головы. Делал он это, рисуясь, как рисуется перед телекамерой молодой актер.
Закончив с волосами, укротитель обернулся к камере, сказал «Иншалла» и тут же занялся ухом: оттянув его в сторону большим и указательным пальцами, начал его отрезать. Делал он это медленно, не давя сильно на нож, и поэтому кровь потекла лишь только после третьего или четвертого движения. Потекла по щеке, затекла, теплая и соленая в рот, заставила меня скривиться...
А Харон снимал. С разных ракурсов, увлеченно. Когда нож заходил по хрящу, я задергался...
Но плешивый не смог довести дела до фатального конца – в пещеру вбежал запыхавшийся Ахмед и закричал что-то своему боссу. Единственное, что я понял из его слов, так это то, что меня ищут солдаты и каждую минуту они могут быть здесь.
Через полчаса я, привязанный к неторопливому ослу, ехал по узкому ущелью с плоским щебенистым дном. Глаз Харон мне не завязал, и это изрядно меня беспокоило. «Не завязали глаз, значит, убьют» – думал я, рассматривая прибитые жарой желтые безжизненные скалы...
Погонял осла плешивый, за спиной у него висели автомат и мешок с лисенком. Кувшин с коброй был приторочен к моему ослу справа, а клетка с хищной птицей – слева. Примерно через час осел остановился у небольшой пещеры, вернее просто дыры в выветренных гранитах. Наметанным взглядом я определил, что она, так же, как и та, в которой проистекал первый акт происходящей со мной драмы, представляет собой древнюю копь.
Спустив меня с осла и тщательно проверив путы, плешивый бандит уронил мое тело на землю головой к входу в пещеру и, взявшись за ноги, задвинул глубоко внутрь.
Копь оказалась довольно объемистой – метра два в ширину и вдвое меньше в высоту. Насколько она простирается вглубь, я, устанавливать не стал. И не потому, что это было мне безразлично. А потому что вслед за мной в копь была заброшена кобра, затем лисенок и коршун.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45