– подумал я, отодвинувшись к самой стенке, – Кошмар какой то! Кого это она битый час уговаривает загнуться? Давай-ка посмотрим... Где там твоя рука?»
...Прием в богатом загородном особняке. Десятки гостей. В смокингах и джинсах. Хрусталь, золото, серебро... Слуги в ливреях... Шампанское. А-ля-фуршет. Все внимание устремлено на хозяйку.
Это – Вера. Не земная Вера, а другая... Легкий шаг, гордо вскинутый подбородок, красивое демоническое лицо... Платье – продолжение выбранного на сегодня образа... Несколько неотступно следующих молодых людей с огненными глазами.
...Слуга подносит мобильник на серебряном подносе.
Берет. Слушает. Отдает несколько четких распоряжений. Купить, продать, уволить, согласиться, отказать.
Подходит один из поклонников. Самый застенчивый. Говорит, краснея и пряча влюбленные глаза. Вера смотрит покровительственно, улыбается уголком рта.
«Знаете что, давайте, обсудим это послезавтра вечером. Запишитесь ко мне на прием. В одиннадцать. Хотя нет, послезавтра я улетаю в Венецию... Полетите со мной?»
Молодой человек не верит своим ушам. А Вера пожимает ему руку и машет секретарю. Тот подходит и, почтительно склонившись, шепчет несколько фраз. Вера поджимает губы и незаметно покидает залу.
На лифте опускается на первый этаж.
В одной из комнат ее дожидается мать.
Вера сухо расспрашивает ее о Юрии Борисовиче, тетке, подруге Эсфири Соломоновне, интересуется ходом строительства особняка на берегу Клязьмы.
Советует, что делать, говорить и покупать.
Обещает к вечеру прислать лекарств, растирок и медицинского спирта.
Мать, рассеянно кивая, слушает. Она все сделает, как сказала дочь. У нее нет альтернативы. Теперь она всецело зависит от дочери. Также как совсем недавно дочь всецело зависела от нее.
В следующей комнате Наташа. В окружении нянек, воспитателей, наемных друзей и подружек.
– Мама, мамочка, я так давно тебя не видела! Целых два с половиной дня. Я так соскучилась по тебе!
– Я же работаю, доченька. Мне надо много работать, чтобы у тебя были...
– Друзья?
– И друзья тоже... – грустно улыбнулась Вера. – На все нужны деньги, ты же знаешь...
– А папа говорил, что деньгами интересуются только недоделанные. Еще он сказал, что Генри Форда, одного из самых богатых людей мира, никогда не интересовали деньги. Его интересовал Генри Форд, и поэтому Генри Форд был гений...
– Ну, значит, твой отец – гений, – потемнела Вера лицом и, поцеловав дочь, вышла из комнаты. И пошла вниз, туда, где лежал тот, кто угрожал всему тому, к чему она стремилась. Успеху, власти, свободе.
Внизу, в подвале, лежал я.
«Чистый, чистый лежу я в наплывах рассветных. Белым флагом струится на пол простыня».
Вера подошла, склонилась и прошептала, медленно шевеля побледневшими от ненависти губами:
– Ты должен, должен умереть! Ты должен умереть, чтобы у меня все получилось!
– Но ведь я уже умер? – ответил я глазами. – Я умер... Ты ведь зарезала меня...
– Ты должен совсем умереть! Ты должен исчезнуть. Из памяти. Моей, Наташи. Всех, кто меня знает.
– Ну, тогда ты должна меня совсем убить... Нож там, где всегда... У меня под подушкой...
– А как совсем убить? Как? – сузив глаза, подалась ко мне Вера.
– Это просто... Ты меня убиваешь неправильно. Ты бьешь, бьешь ножом, бьешь, как будто бьешь себя... И поэтому с каждым ударом слабеешь...
– А как же бить?
– Правильно надо бить.
– Как это? Расскажи, умоляю!
– Понимаешь надо четко представлять мишень. Точнее мишени. Так как ты бьешь меня, а попадаешь в себя, их две. У меня – это сердце. А у тебя – совесть. Вот ты и сосредоточься на обеих этих мишенях и бей сразу в две одним ножом. И я умру, а ты станешь свободной...
Вера подумала, глядя мне в грудь, и полезла под подушку...
Нож был отличным. Похожим на тот, которым в телевизионной рекламе режут гранит. Она взяла его за ручку обеими руками и ударила. Он вошел в мое сердце, как желанный гость.
Вера ударила еще несколько раз. Но я не умер вполне. И она чуть не плача, проговорила:
– Ты почему не умира-а-ешь?
– Ты должна еще убить Наташу...
– Наташу? – переспросила она, закусив губу. – Наташу... Твою дочь... Понимаю...
И, вытря нож о простыню, лунатиком направилась к двери...
Я проснулся в холодном поту. Веры рядом не было. Вскочил, бросился к дочери. Она спала в гостиной.
Вера стояла, согнувшись над ее кроватью. Услышав мои шаги, резко обернулась. Глаза ее сверкнули... Из правой руки что-то выпало. А может быть, и не сверкнули. А может быть, не выпало. Не разглядел. Свет ночника был тускл. А глаза заспанными.
Подошел, взглянул в лицо Веры. Оно было сонным.
Взглянул под ноги.
И содрогнулся.
На ковре лежала металлическая шариковая ручка с никелированным наконечником; из него торчало жало пишущего узла. Острота его чуть не остановила мое сердце.
А супруга, прижавшись ко мне теплым своим телом, сказала, что Наташа разбудила ее криком.
Которого я не слышал.
Вера подписала себе приговор.
Ручкой, лежавшей под ее ногами.
Глава 6. Сухой подвал. – Опять Шакал. – Игла дикобраза. – Нюрка – баба веселая! – Выгребной колодец.
На следующий день была пятница. Я знал, что в последний рабочий день недели Вера идет домой пешком. Чтобы придти попозже. Чтобы хоть как-то сократить этот ненавистный промежуток времени от пятничного вечера до понедельничного утра. Сократить эти уик-энды, в которые, надо готовить, стирать, убираться.
В шесть часов я запил стаканом водки пару таблеток тазепама и пошел в Королев, «случайно» сталкиваться с Верой.
Удалось.
Подошел. Она расстроилась. Хотела побыть одна. Съесть гамбургер, чтобы не есть этой гречки.
А мне было наплевать на ее недовольство. Придвинулся, криво улыбаясь, показал охотничий нож (я прятал его в рукаве пиджака). Скрытно от прохожих показал. И довел до сведения, что убью, если не последует за мной.
Сухое, достаточно светлое подвальное помещение в заброшенном доме было присмотрено мною еще утром. Мы прошли в него никем не замеченные. Вера шла без принуждения.
Ей не хотелось лежать на улице зарезанной.
На сырой после дождя земле.
В луже собственной крови.
С мертвенно-бледным лицом.
С серыми, остановившимися глазами.
С безумными глазами, распертыми смертью.
Ей не хотелось лежать среди живых.
Среди любопытных и сочувствующих.
Любопытных с авоськами и сумками в руках.
Сочувствующих в модных туфельках и стоптанных башмаках.
– Ну и что ты собираешься делать? – спокойно спросила она, внимательно оглядывая своды и стены подвала.
– Я собираюсь тебя убить... – ответил я и принялся привязывать ее к скобам, вделанным в стену.
Стена была основательно закопчена зимними костерками бомжей и Вера, озаботившись, спросила глазами: «Что же ты делаешь, милый? Платье ведь испачкаю...»
– Ничего страшного, оно тебе больше не понадобиться, – отозвался я, борясь с желанием немедленно убежать, убежать куда угодно, хоть на дно морское, хоть в жерло действующего вулкана.
– А как же Наташа? Как ты, убив ее мать, сможешь смотреть ей в глаза?
– Придумаю что-нибудь. Наверное, мы с ней уедем. Хотя я еще не решил. Бабушку она любит, жалко будет их разлучать...
– Мама догадается, что убил ты...
– Она умная женщина. Я все расскажу, и она поймет. И не захочет полностью взять на себя внучку.
– Ошибаешься...
– Ошибаюсь, не ошибаюсь! – взорвался я. – Хватит, трепаться. Бомжи могут нагрянуть, разбирайся потом с ними. Я тебе предлагаю сделку. Если ты мне все про себя расскажешь, будем кидать жребий. Если тебе повезет, то умру я. Если не повезет – ты.
Вера впилась в меня глазами. И, обнаружив в моих то, что хотела – человеческую слабость – презрительно усмехнулась:
– И что ты хочешь от меня услышать?
Она не верила, что умрет в этом грязном подвале.
Она знала, что я не смогу убить.
Маньяки прекрасно знают людей.
И легко различают среди них овец и кроликов.
– Я хочу услышать от тебя, как ты дошла до такой жизни. Про убийства, про то, как начала убивать. Это ведь все началось с Шакала? – спросил я, устраиваясь перед ней на ящике из-под свиной тушенки.
– Да, с Шакала. Неплохое ты нашел для него прозвище. Это ты умеешь, что и говорить...
– Не тяни, – поморщился я. Знал, что меня хватит на полчаса, не больше.
А Веры уже не было в подвале. Она была, там, в доме отца, в своей комнате. С Шакалом:
– Когда мы оставались одни, он принимался рассказывать страшные истории. Сначала детские... Черная, черная комната, синяя, синяя рука, алая, алая кровь капает с ножа... Потом истории из газет... Про людоедов, насильников и убийц. Я немела, а он подсаживался рядом и начинал меня трогать...
У него были такие глаза... Пристально изучающие, они тоже трогали меня, скользили по всему телу, гладили. И однажды я кончила... Это было так приятно, пронзительно приятно, совсем, совсем не так, как при мастурбации. Потом он овладел мною. Жестко, быстро, слюнявя лицо губами. Противно. С той самой поры мне стал противен секс с мужчинами...
– И со мной тоже?
– Да, я притворялась...
Я весь сжался от обиды.
Она смотрела презрительно.
Палач и в оковах – палач.
Овца и с ножом – овца.
Пересилив желание убежать немедленно, убежать, бросив ей под ноги нож, убежать, оставив ее связанной и, может быть, обреченной на смерть, я проговорил в сторону:
– Иногда у тебя это получалось просто здорово. Ну и что было дальше?
– Он меня понял. Понял меня всю. И продолжал пугать и трогать глазами. Когда я кончала, он лез целоваться и насиловать...
Это продолжалось несколько месяцев... С каждым днем ему все труднее, и труднее было придумывать истории, и однажды я перестала кончать. И осталось только его пыхтение и слюнявые губы... И я сделала так, что он был вынужден переехать в общежитие...
– А как же мать с отцом? Они что, ничего не замечали?
– Отцу всегда было на меня наплевать. А мама лечила от несуществующих болезней и читала детективы. Или сидела и болтала ни о чем с Эсфирью Соломоновной.
– А как же синяки? – спросил я, решив, что непременно освежую Шакала. После того, как выколю ему глаза и отрежу половые органы. – Он, наверное, оставлял синяки на твоем теле?
– Да, особенно в первый раз... Я импульсивно сопротивлялась. И перед приходом матери мне пришлось уронить на себя посуду из верхнего кухонного шкафчика...
– А как ты маньячкой стала? – спросил я, отмечая находчивость супруги.
– В университете. Первый мой парень, Афанасий из Петербурга, был красивый, умный, нежный... Влюбилась в него, даже ушла из дома в общежитие, чтобы быть поближе. Но кончить с ним не могла, хотя он ужасно старался. И все время вспоминала, как пронзительно кончала с Шакалом...
– И однажды ты, ведомая основным инстинктом, встретилась с этой сволочью...
– Да, он уже был женат, и жена была беременна на шестом или седьмом месяце. Однажды утром он позвонил и сказал, что у него припасена для меня классная история.
И я, забыв о лекциях и Афанасии, побежала к нему. Против своей воли побежала. И кончила так, как никогда не кончала. На прощанье он сказал, что постарается через недельку приготовить для меня еще кое-что эдакое. Но я вспомнила, как быстро он истощился в «домашний» период наших отношений. И ощущение тщетности всего накатило на меня. А в автобусе...
Вера замолчала. Вновь переживала один из «прекраснейших» моментов своей жизни.
– Ну и что случилось в автобусе? – скривился я, поняв, что грядет кульминация признаний Веры.
– В переполненном автобусе я стояла между двумя мужчинами. Стильным парнем и надушенным вальяжным чиновником, неизвестно как оказавшимся в общественном транспорте. Водитель слушал радио. По местным новостям рассказывали, как старшеклассник Витя Гвоздиков убил мать и отца, убил, чтобы без хлопот встречаться на дому со своими многочисленными подружками. Разрезал родителей на куски и сложил в ванну. Потом устроил в выпачканной кровью квартире веселую вечеринку.
Я кончила, когда рассказ пошел о том, как Витя Гвоздиков приводил очередную девушку в ванную, ставил лицом к кровавому месиву, ставил так, что девушка опиралась руками о дальний край ванны, ставил и трахал сзади. Дрожа от восторга и взвизгивая. Люди подумали, что я больна трясучей, остановили автобус, хотели скорую помощь вызвать. Но я, очувствовавшись, ушла, ушла с дикой мыслью в голове: «А что будет, если я убью сама!!?»
Эта мысль помутила сознание... Представь, если бы ты узнал, что есть способ кончать в тысячи раз слаще, чем обычно? И представь, что эта мысль явилась в голову двадцатилетней девчонке никого в жизни не убивавшей? Никого, кроме разве что комаров?
...Домой я пришла как в тумане. Походила по квартире, легла в ванную и поняла, что рано или поздно сделаю это.
Убью.
Потому что попавшая в меня душевная отрава сделает свое дело, рано или поздно она разъест мозг и сердце и я убью кого-нибудь, убью, чтобы испытать запредельное...
– И первым тебе в голову пришел Афанасий...
– Да, конечно... Еще в ванной. Меня аж затрясло, не знаю, как из воды вылезла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45