Не прижились, не притерлись. А расходились, разрывались восемь лет. Переехали даже в Карелию, в надежде сладить в новой обстановке, но напрасно. Пожили кое-как год, потом она покидала вещи в контейнер и уехала с сыном в Душанбе.
Я был смятен, но надо было что-то делать, и я поступил в аспирантуру. Пожив полгода дома, Ксения вернулась. Несколько месяцев мы жили в комнате на Арбате. Летом, отправив сына в пионерский лагерь, поехали на полевые работы. Там она влюбилась в Женю Губина, разудалого белобрысого шофера с голубыми глазами и золотым зубом. Они придавались любви, пока я ходил в одиночные маршруты.
Это было что-то! Однажды Губин сказал: “Не надо Ксюхе сегодня в маршрут – у нее менструации”. Я не поверил своим ушам и придумал какое-то объяснение. И на автозаправке придумал. Женька попросил достать из его бумажника талоны и я, выполняя его просьбу, обнаружил в нем фотографию Ксении. Подписанную моими пламенными стихами в момент, когда счастье переполняло меня.
Во второе аспирантское поле я поехал с Татьяной, учительницей французского. По дороге из Ташкента мы завернули на Искандер-куль. Там, на берегу этого красивейшего горного озера, рядом с машиной, в кабине которой ворочался шофер Витя, я несколько ночей подряд готовился к встрече с Ксенией. Готовился в спальном мешке Татьяны...
Встреча состоялась, и Ксения с места в карьер потребовала развода. Оказывается, Губин полгода как переехал к ней.
Я был раздавлен и унижен. Но жизнь шла своим чередом и пришла пора провожать Таню и встречать Клару, молоденькую длинноногую и красивую сменную повариху. Молоденькая, длинноногая и красивая повариха сразу же влюбилась в будущее светило советской геологической науки. Перед отъездом в горы, мы несколько дней провели на душанбинской перевалочной базе и вечерами, когда я, наслаждаясь долгожданной прохладой, дремал на раскладушке под виноградником, она неслышно подходила и нежно гладила мои волосы...
В Москве мы встретились с ней пару раз. В последнюю встречу я был намеренно груб, и мы расстались – через неделю приезжала Ксения. Чтобы уехать спустя два месяца...
Потом были Приморье, море, тайга и Ольга. Серо-голубые глаза, маленькая родинка на нижней губе – видна лишь, когда смеется. Светлые крашенные волосы. Плечи с едва заметными веснушками, горячее податливое тело, высокая точеная грудь. Я был ее тенью, впитывал в себя каждое ее движение... Губ, глаз, тела... Она чувствовала себя единственной в мире женщиной.
Я все придумал, вернее, приделал этот роман к обычному концу. Я знал, что все умрет. И потому наслаждался, пил ее, как последнюю каплю...
Вечер этот пройдет, завтра он будет другим,
В пепле костер умрет, в соснах растает дым...
Пламя шепчет: “Прощай, вечер этот пройдет.
В кружках дымится чай, завтра в них будет лед”.
Искры, искры в разлет – что-то костер сердит.
“Вечер этот пройдет”, – он, распалясь, твердит.
Ты опустила глаза, но им рвануться в лет –
Лишь упадет роса вечер этот пройдет...
Несколько лет спустя я увидел ее... Простая, обычная. Лишь в глазах что-то... Видела меня того. Не сводящего глаз... И вспомнила себя. Единственную.
Почему так много об Ольге? Наверное, потому, что все было выдумано и мы знали, что выдумано... Никто никого не обманывал. Все честно. Все на время. Пока ничего не мешает. Пока приятно... Женщина в благодарность дарит себя, и живое движение душ перерождается в движения тел...
Вечер этот прошел, он превратился в пыль.
Ветер ее нашел и над тайгою взмыл.
Солнце сникло в пыли, светит вчерашним сном.
Тени в одну слились, сосны стоят крестом.
В сумраке я забыл запах твоих волос.
Память распалась в пыль, ветер ее унес.
Скоро где-то вдали он обнимет тебя
и умчит в ковыли, пылью ночь серебря...
После Ольги были тоска и Таня по субботам. Через год Таня укатила жить во Францию и осталась одна тоска.
После того, как умерла надежда на счастье, появилась Вера.
И все изменилось... Сколько раз утром я мчался из дому в электричке, охваченный лишь одной мыслью: “Как же, как же я счастлив, как же хороша моя возлюбленная, моя жена, моя надежда...”
Экскурс в прошлое постепенно перешел в сон. В нем я увидел Лейлу, сидевшую у моих ног. В полудреме я отметил, что настроение у девушки неважное и, что грусть, поселившаяся у нее в глазах, совсем недавно сменила былое раздражение, лишь частью сохранившееся в напряжении ее алых губ.
Я прочитал много строк, посвященных алым губкам, ланитам, лепесткам роз, но как описать эти губы? Да, слегка, чуть подкрашенные, в бесхитростной попытке очеловечить явно божественное, они подавляли всякое умственное движение, притягивали сначала своей бесконечной свежестью, затем, выражая скрытый призыв, растворяли без остатка прошлое и будущее...
И вот, я лежу в ожидании надвигающейся бесконечности, и лишь слабое сомнение в возможности большего счастья оставляет меня на земле. Лейла кружится вокруг меня, она касается своим платьем, пальчиками, распущенными волосами. И тепло ее горячей крови соединяется с моим теплом и вся вселенная в сопричастном порыве устремляется в нас...
6. Плата за рай. – Шантаж. – Сдаюсь? – Герлотерапия продолжается. – Лейла против.
Я проснулся до восхода солнца.
Что-то было не так.
Перебрал вечером? Но бутылка вермута под хороший ужин для меня далеко не перебор. Скорее наоборот.
Так в чем же дело? Что случилось вчера? До мельчайших подробностей я помнил, как после ужина появилась Лейла, и я исчез в ней. Так высоко я не взлетал никогда. Или это был сон? Сон, закончившийся чем-то совершенно не совместимым с ее образом... Вожделение выше обладания? Нет, скорее всего, это моя кожа после трехдневного массажа, дубления и испытания на прочность в моем подземном путешествии стала воспринимать прикосновение легкой женской ручки как крепкое объятие.
Отчаявшись вспомнить что-нибудь конкретное, я осмотрел свое ложе. Простыня была основательно измята, в самой середине на ней появились бледно-желтые, слегка сморщившие ткань, пятна... Мне казалось, нет, я был уверен, что не обладал Лейлой. Что же случилось?
Мои мысли снова унеслись к Лейле.
Лейла, Лейла – я восхищен тобою! Юная богиня любви и красоты... И мне дозволено касаться тебя, наслаждаться твоим бесконечным естеством! Конечно, – что скрывать? – чувства мои далеки от любви – этого безумного стремления к полному единению тел и умов. Она для меня – прекрасная песня на чужом языке... И безумное влечение.
Безумное... Но, может быть, на этот раз случится необыкновенное? Сердце мое всегда открыто любви и всегда в него входили женщины, которых, может быть, и нельзя было назвать совершенными красавицами, но все они были женственны, все они несли в себе глубокое осознание своего предназначения. Но не было затем полного, дополняющего слияния, ожидание которого и устремляет навстречу одинокие сердца, и непреодолимо возникала затем отчужденность, и глаза устремлялись в сторону в поиске нового пути... Может быть, Лейла? Может быть, в ней я утону, усну навсегда в блаженном сне?
Я лежал, охваченный этими приятно-сумбурными мыслями, а в подсознании крутилось одно: “Когда, когда, наконец, эта дверь откроется и войдет она?” она?”
И она вошла, но поздним вечером, уже после ужина, и опять была грустна.
Чтобы как-то отвлечь ее от неприятных мыслей, я начал обучать ее русскому языку. Лейла неплохо знала английский, и мы стали использовать его для изучения русских слов и выражений. Мне всегда было легче учить, чем учиться и мы быстро освоили основные глаголы и назвали по-русски окружающие предметы. Потом, когда предметов не осталось, нам пришлось перейти на части тела: “губы, шея, ротик...” Я медленно очерчивал кончиком указательного пальца ее нежный животик и, сужая круги, повторял: “живот, живот, животик, – и, когда палец опускался в очаровательное углубление посередине, – пупок, пупок, пупочек”. Но когда я уже предвкушал прелести освоения более интимной лексики, сон охватил меня.
Проснувшись на следующий день опять ни свет, ни заря, я попытался восстановить в памяти события предыдущего вечера. Значит, так, я опять провалился в сон, и мне опять снилась Лейла... Но руки мои не могли вспомнить нежности ее кожи. Ее милый образ за гранью бодрствования темнел и превращался в нечто неопределенное и тревожащее. Можно было предположить, что ночная Лейла была неадекватна дневной из-за того, что в моем подсознании гнездилась тревога о будущем. Может быть, именно эта беспокоящая тревога превращала хрупкую девушку в нечто довлеющее. Но почему я так неожиданно, на самом интересном месте, проваливаюсь в сон? Слабость? А может, мне что-то подмешивают в питье? Надо бы проверить...
В этот день Фатима принесла мне небольшой телевизор, и я целый день переключал каналы в надежде найти что-нибудь стоящее внимания. Показывали в основном программные выступления строгих бородатых ответственных работников, митинги, шествия с плакатами, осуждающими американский империализм вкупе с тлетворным израильским сионизмом и нравоучительные соцреалистические художественные фильмы. Если бы не бороды, не завернутые до глаз в черное женщины, а также регулярные заунывные молитвы, можно было вообразить себя в Союзе на рубеже перехода к строительству развитого социализма.
В конце концов, я остановился на телефильме, в котором показывали, как надо правильно собирать плоды с финиковых пальм и, разлегшись на подушках, стал загодя готовиться к подвигу: ведь мне надо было собраться с волей, чтобы вечером отказаться, о, боже, отказаться от спиртного.
В тот момент, когда собранные финики начали ссыпать в ящики, мне пришла в голову мысль, что мне не стоит от него отказываться... Надо просто припрятать. Пригодится, да и отказ может вызвать подозрения у хозяйки. А для этого необходимо срочно найти какую-нибудь посудину, в которую можно было бы его слить, да такую, чтобы, во-первых, запах вина не распространился бы по всему дому, а во-вторых, можно было бы его потом использовать по назначению.
Захваченный идеей спасения спиртного, я вскочил с кровати и приступил к поискам. Такая посудина – высокая с узким горлышком фарфоровая вазочка – нашлась в небольшом резном буфете.
Хуже обстояло дело с затычкой. Не найдя ничего подходящего, я решил сделать ее после ужина из хлебного мякиша. По телевизору показывали технологию домашнего приготовления строительного гипса из природного сырья. Оказывается, надо сложить из кусков гипса печь и топить ее несколько дней. Потом ссыпать готовый продукт в мешки и везти на базар.
После не влезшего в меня целиком ужина (сказался отказ от разжигающего аппетит спиртного) пришла Лейла. Мы продолжили наши занятия по русскому языку, начав не с головы, как накануне, а с пальчиков ног... Но вдохновение оставило меня: я не мог смириться с мыслью, что на самом интересном месте мне придется бессовестно заснуть. Но наклонности экспериментатора совладали с наклонностями сластолюбца и, как только мой палец коснулся узкой полоски ткани, разделяющей внутренние поверхности ее бедер, я отвалился на подушку и засопел.
Через некоторое время Лейла легким движением одернула прекрасное своей прозрачностью платье, нежно провела ладонью по моей голове и застыла в прострации.
И тут раздался скрип двери.
Я подумал, что это, о боже, ушла она, источник моей жизни, но глаз открывать не стал, а перевернулся на бок, лицом к двери. Сквозь ресницы я смог увидеть в проеме двери Фатиму. Она грозно смотрела на все еще сидевшую, оказывается, на моем ложе Лейлу. Под тяжестью ее взгляда моя голубка прошла с опущенной головой к двери и исчезла. Хозяйка же выключила свет, сначала верхний, затем нижний, и затихла. Я стал дожидаться скрипа двери, подтверждающего ее уход, но вместо него услышал шорох спадающего платья – Фатима раздевалась!!!
Объятый ужасом, я не мог пошевелить и пальцем. Ее грузное тело проступало в сумраке расплывчатым серым пятном. Через секунду оно надвинулось на меня и легло рядом. Крепкий запах духов не мог скрыть запаха потной плоти. Я попытался отодвинуться к стене, но Фатима неожиданно ловко обхватила меня руками за талию и жадно потащила к себе, к своей обнаженной груди. Я, как загнанный зверь, стал лягаться конечностями и, брызжа слюной, повторять: “Уйди, уйди, дрянь...”
Однако она продолжала молча тянуть ко мне руки, придвигалась, пыталась гладить и целовать. Я кое-как вырвался, встал, перешагнул через тело, извивающееся в экстазе, и бросился к выключателю. Во вспыхнувшем свете, на том самом месте кровати, которое обычно занимала Лейла, я увидел сумасшедшие, дико застывшие желтые глаза Фатимы, ее белокожий, бугристый торс с обвислыми грудями... Когда глаза ее привыкли к свету, она вскочила и, замахав руками, бросилась ко мне и некоторое время стояла рядом, извергая мне в лицо незнакомые, наверняка обидные слова, затем плюнула в ноги и, хлопнув дверью, убежала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52