В начале 1665 года я за бесценок, смешно сказать – пятнадцать песо, купил у одного обнищавшего юнги раненого испанского штурмана с намерением вылечить его и затем перепродать подороже как опытного специалиста (здоровый он стоил бы сотню, а то и полторы). Штурмана звали Хосе Мария Гарсия Хименес, и ранен он был в грудь осколком разорвавшейся в бою кулеверины. Мне удалось вылечить его (медицинские знания ХХ века пригодились) и Хименес стал моим другом. Со временем я передумал его подавать – на Тортуге можно было встретить кого угодно, только не интеллигентного порядочного человека, с которым можно было поговорить об искусствах и добродетели. На него, конечно, находились покупатели, но я всем отказывал – говорил, что мне самому нужен штурман, потому как собираюсь купить корабль и стать его капитаном.
Последнее было чистой правдой – я давно присмотрел бригантину, но мне не хватало нескольких сотен песо. Их я собирался получить, перепродав кое-что из добычи последней пиратской экспедиции. Сам я в ней не участвовал, но денежный взнос на ее организацию сделал. При разделе приза мне на двоих с Луисом Аллигатором (мой компаньон с несносным характером, к тому же давно завидовавший моей удачливости) достался ящик с серебряной посудой. Мы принесли его ко мне домой и вскрыли. Когда я взглянул внутрь и увидел простой серебряный кувшин с аккуратно запаянным горлышком, у меня бешено заколотилось сердце. Клянусь всеми девками Тортуги, я тотчас понял, что в нем заключено не что иное, как препоганая душа Худосокова!
Луис Аллигатор заметил мою реакцию, но вида не подал. Когда поделить оставалось лишь этот кувшин и дорогой, прекрасной работы инкрустированный золотом и жемчугами подсвечник, он сказал, что ввиду превеликого уважения к моей персоне он уступает мне сей осветительный прибор. Я ответил, что справедливость требует, чтоб он достался моему досточтимому компаньону, на что Луис просто-напросто схватил кувшин со стола и начал засовывать его в свой холщовый мешок. Я, потеряв самообладание, накинулся на него с кулаками. Завязалась драка, Хименес попытался нас разнять, но Луис Аллигатор ударил беднягу кувшином по голове и тот упал, как подкошенный.
И не взглянув на жертву, разъяренный Луис, потрясая кувшином, двинулся ко мне. Он бы убил меня, детина он будь здоров. Однако на Тортуге за убийство добропорядочного сеньора, коим я, несомненно, являлся, полагалась виселица, и Луис предпочел разрядить свой гнев, хватив кувшином по тяжелому дубовому столу, на которым мы делили добычу. От удара кувшин треснул, и к нашему всеобщему изумлению из него появилось искрящееся голубоватое облачко. Мы, раскрыв рты и широко распахнув глаза, уставились на него, а облачко медленно, медленно потянулось к голове Хименеса и через секунду скрылось в зияющей на его лбу ране. Еще через секунду все тело штурмана задрожало, он поднял голову, посмотрел на меня глазами – о, Боже! – Худосокова, вскочил на ноги и, опрокинув на нас с Луисом стол, вихрем выбежал из комнаты вон.
* * *
На следующий день я узнал от местных рыбаков (да, да, – на Антилах в те времена попадались и честные труженики моря), что Хименес прошлой ночью покинул Тортугу на парусной шлюпке хромоногого Джонсона. Еще через день я купил свою бригантину, собрал команду из лучших моряков Тортуги (двадцать восемь отъявленных головорезов с прекрасной репутацией) и немедленно вышел в море, якобы для того, чтобы захватить на поживу какое-нибудь испанское судно. Наверное, я был не прав, что отправился на поиски Хименеса в спешке, надо было лучше подготовится, закупить больше продуктов – солонины, фруктов, муки, живого скота... Но ждать я не мог. Что-то говорило мне, что действовать надо немедленно, пока дух Худосокова еще витает над Испанским морем.
Через месяц безуспешных поисков продукты закончились, и я был вынужден совершить безжалостный набег на одну из сельскохозяйственных ферм на побережье Санто-Доминго. Затем я прошел через Наветренный пролив и несколько дней крейсировал у берегов Кубы. Не найдя никаких следов Хименеса, прошел мимо острова Косумель и в конце концов очутился у мыса Каточе на полуострове Юкатан. К моему великому удивлению команда не роптала – столь велико было ко мне уважение пиратов. И они не ошиблись во мне. Как и я в них.
...Однажды вечером, когда мы приближались с запада к побережью Кубы, на горизонте показались испанские галеоны, общим числом четыре. Замыкающий корабль был явно перегружен и потому значительно отстал от остальных. Глаза мои не могли оторваться от него, сердцем я чувствовал: Хименес там!
– Это галеоны, везущие золото из Санта-Крус, – сказал мне старый Хью Грант, мой помощник, пытаясь нащупать отрубленное еще в прошлом году ухо. – И эта отставшая посудина нам не по зубам, клянусь печенкой старого Иосифа!
– Врешь, старый пес! – сказал я, не отводя остекленевших глаз от галеона. – Если я прикажу сейчас повернуть назад, ты первый назовешь меня испанской собакой.
– Так-то оно так, но все равно он нам не по зубам...
– Собери команду и скажи, что я решил захватить судно. Подойдем к нему ночью на шлюпках.
* * *
...К ночи все было готово. Шлюпки были спущены на воду, команда погрузилась в них, предварительно выполнив мой приказ пробить днище бригантины в нескольких местах. Этим я дал всем понять, что отступить нам будет некуда.
Через два часа шлюпки незамеченными подобрались к галеону. Самые ловкие и отчаянные пираты во главе со мной первыми вскарабкались на борт «испанца», и через несколько секунд вахтенные и рулевой хрипели перерезанными горлами. Затем мы разделились – я, Хью Грант, юнга Посейдон и верзила Пети – моя главная пробивная сила – ворвались в каюту капитана, а остальные занялись сладко спящей командой. Через полчаса все было кончено. Кому было суждено погибнуть – погибли, а оставшихся в живых я разделил на две части – победителей отправил делить добычу и пьянствовать, а побежденных запер в трюме.
...Мой главный трофей нашелся в лазарете. Он лежал на матраце без сознания. Над ним на спинке стула сидел попугай и мрачно раздумывал о превратностях столь краткосрочной человеческой жизни.
Осмотрев Хименеса, я обнаружил, что рана, нанесенная Луисом Аллигатором, воспалилась. «Скоро сдохнет», – с удовлетворением подумал я и, вынув из кармана камзола бутылку португальского портвейна, принялся не спеша смаковать содержимое. Жизнь была прекрасна – передо мной издыхал заклятый враг, а трюмы галеона были забиты ящиками с испанским золотом и каменьями.
Вдоволь насладившись моментом, я допил портвейн и соорудил устройство для перевода души Худосокова в освободившуюся бутылку, а попросту проделал в середине своего плаща небольшую дырочку, вставил в нее горлышко бутылки, накрепко перевязал место соединения веревочкой. Затем расположил это устройство рядом с головой Хименеса так, чтобы в момент расставания его поганой души с телом, я смог бы быстро накрыть первую (то есть душу) плащом и затем выжать ее в бутылку.
Когда к экзекуции все было готово, я сделал прощальную паузу, по истечении которой вынул из ножен на славу наточенный абордажный палаш и ловким ударом отрубил штурману голову.
Душа Худосокова-Хименеса появилась, как потревоженная змея появляется из своего логова, разве что не шипела. Я безотчетно подался назад, страх объял меня с ног до головы, смутившийся разум возопил, требуя немедленного бегства. Окаменевший, я наверняка упустил бы душу, но случай (или Божья воля?) исправил положение: попугай, по-прежнему сидевший на спинке стула, мелко задрожал от охватившего его ужаса и, вдруг испустив дух, упал прямо в облако совсем уже освободившейся души Худосокова. Этот казус, видимо, смутил последнюю (то есть душу) и она, наверняка против своей воли, голубым смерчем ввинтилась в тело несчастной птицы.
...Попугай даже не упал на тело Хименеса. Он вышел из своего смертельного пике, как заправский ас сделал свечку и вновь перешел в пике, целя клювом мне в голову...
Я думал, мой череп треснет. Спасло меня то, что каюта, в которой располагался лазарет, была низковата, и попугай не смог набрать на излете достаточной скорости...
Ловил его я полчаса, по истечении которых бешеная птица была заточена в клетке. Раны, нанесенные мне ею, оказались столь ужасающими, что я не смог в тот же день повторить попытку переселения души Худосокова. Я жаждал мести, и заключение в бутылке из-под прекрасного солнечного вина Иберийского полуострова не казалось мне достойной карой за мой вытекший глаз.
* * *
...Надо мной посмеивалась вся команда. «Попугай взял его на абордаж!» – шептались пираты за моей спиной. – И глаз – еще не вся его добыча, наш Легран не досчитался кой чего и под своими штанами!"
Насчет телесных повреждений под моими штанами они, конечно, ошибались. Но я не сомневался, что в скором времени надо мной будет смеяться вся Тортуга и весь Порт-Ройял и обе Америки. И мне пришлось покончить с пиратством и перебраться на родину. Моей доли золота и драгоценностей, захваченных на галеоне, хватило бы на три жизни, а тем для увлекательнейших рассказов – на целых десять.
Поселившись в родном Дьеппе, я женился на домовитой женщине и занялся разведением тюльпанов. Скажу честно – жену полюбить я не смог. Наверное, по-прежнему любил Ольгу... Деволюционнная война 1667-1668 годов, затеянная Людовиком IV за испанские Нидерланды, была мне по боку – навоевался. Попугая я назвал Худой Попкой (сокращенно – Худопопкой) и поселил в добротной железной клетке, все прутья которой были обшиты сукном (чтобы не покончил жизнь самоубийством). Вечерами, попивая грог из любимой глиняной кружи, я беседовал с ним о добре и зле. Он частенько меня обескураживал то крепкими обидными словечками и прозвищами (Дерьмо кривое, Хрен одноглазый, Циклоп Антильский и т.п.), то железными логическими заключениями о неизбежности и целесообразности попугайского и, тем паче, всепланетного людского злодейства.
Я не боялся, что Попка умрет раньше, чем я решусь расстаться с ним и переселю его бессмертную душу в надежную бутылку или красивый серебряный кувшин и закопаю ее или его в каком-нибудь глубочайшем колодце или шахте: прибыв в Дьеп, я немедленно пошел к известному специалисту по южноамериканским попугаям, и тот заверил меня, что эта сволочь (зловредная птица клюнула орнитолога в нос) из породы долгожителей и проживет еще не менее ста лет или около того.
Так мы прожили пять лет. Все эти годы я частенько задавался вопросом, как душа Худосокова очутилась в серебряном кувшине, явно изготовленном на Востоке? Значит, один из моих друзей все же изловил Ленчика и заточил его душу в этот кувшин? Или кто-то другой сделал это? Кто? А как кувшин с Востока попал в пиратскую добычу антильских джентльменов удачи? В желудке кита или акулы? И почему не был распечатан? И еще вопрос, правда, несколько праздный: почему душа у Худосокова голубая? Почему я, да и несчастный Луис Аллигатор ее видели воочию? Я ведь присутствовал при смерти десятков, а, может быть, и сотен людей, но дух они все испускали незаметный?
И, в конечном счете, я пришел к убеждению, что Ленчик, видимо, состоит в прямом родстве с самим Дьяволом и значит Бог – его главный и принципиальный противник...
* * *
Удачливый антильский пират Пьер Легран не извлек душу Худосокова из попугая и не похоронил ее навеки в глубочайшем колодце или шахте. И все потому, что не вынес он ничего из просмотренных им голливудских боевиков... Да, не вынес... А ведь видел десятки раз – если коп, гангстер, или правдолюбец начинал читать мораль своей жертве, перед тем, как кончить ее на тот свет, то жертва непременно делала рокировку и безжалостно кончала копа, гангстера или правдолюбца...
Короче, в 1672 году после инсульта Пьера Леграна схватил паралич с полной потерей речи. Умер он в своем курортном городе Дьепе в 1679 году в возрасте 49 лет. И все эти семь лет домашние не могли понять, что он требует сделать с попугаем. После его смерти жена продала полного жизни и планов Попку в ближайшую зоологическую лавку. Через месяц его купил старый граф, заехавший в Дьеп по пути в Швейцарию.
4. Гретхен Продай Яйцо, санитарная ведьма. – Людвиг ван Шикамура, потомственный маньяк.
Это было кино, когда София посмотрела на себя в зеркало. "Ведьма! Настоящая ведьма! – подумала она, с отвращением рассматривая свои морщинистое, землистое лицо с безобразными старческими пятнами, длинные редкие зубы, седые волосы... Глаза были, правда, ничего – умные, умудренные опытом. И чуть-чуть грустные.
– Да ты особо не расстраивайся, – услышала София голос основной телосъемщицы.
– Да как тут не расстраиваться! – вздохнула София. – На себя страшно посмотреть!
– А ты, что, на блядки собираешься?
– Фу, как ты можешь!
– А чего? Давай, сходим! Давай только познакомимся сначала – зовут меня Гретхен Продай Яйцо, я главная ведьма этого графства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48