Кащеев что-то крикнул вслед, взмахнул руками, побежал, но мы и не подумали остановиться. Потом он честно объяснил свое недостойное поведение. Оказывается, Кащеева в обкоме многие знают, и ему не хотелось с кем-нибудь встретиться… Мы молча смотрели на него. Стащив с толстого носа очки в черной оправе, Глеб запыхтел, а потом послал всех нас к дьяволу и сказал, что, в общем, он свинья.
Мы простили его. Тем более что такого раньше за ним не водилось.
После этого случая Глеб стал нас уговаривать, что, мол, хорошо бы занавески на окна сделать… Солнечные лучи не будут мешать, и вообще… Игорь, который ни слова бы не сказал, если бы мы сделали на крыше люк, чтобы удобнее было вылезать, тут вдруг стал категорически возражать. Он сказал, что занавески в машине — типичное мещанство, а если знаменитому журналисту Кащееву не к лицу ездить на этой вполне приличной машине, то пусть пешком ходит или надевает паранджу, которую, вероятно, еще можно раздобыть в Средней Азии…
Я был рад, что ребята заехали за мной. Денек выдался отличный. Солнце греет, как летом. Загорать можно.
Глеб небрежно вел машину. Водитель он был ничего, но пофорсить любил.
Показались светлые корпуса завода высоковольтной аппаратуры. Постройки остались позади, замелькали по сторонам голые кусты. В придорожной канаве поблескивала вода. С полей снег сошел. Черная вспаханная земля лоснилась. В глаза ударил ослепительный блеск. Ударил и пропал. Это осколок стекла.
Мы въехали в деревню. Четыре белые утки гуськом пересекали шоссе. Глеб притормозил. Даже совсем близко от колеса последняя утка не прибавила шагу. Знает: если шофер переедет ее, заплатит штраф. За деревней начался лес: высокие стволы и голые ветви.
Кащеев свернул с асфальта на проселочную дорогу. В днище машины гулко застучали комки грязи. Грязная пенистая вода выплескивалась из глубокой колеи на обочину.
Углубившись подальше в лес, мы остановились под высокой сосной.
Расположились на полянке, усыпанной сухими листьями и желтыми иголками. Достали из багажника брезент и выложили на него ящик пива, огромный кулек красных раков и сверток нарезанной в магазине колбасы. А вот хлеба забыли прихватить.
Игорь пил пиво из небольшой эмалированной кружки, на которой был нарисован глухарь. Он у нас эстет и никогда из бутылки пить не будет. Закусывали раками. Кащеев вдруг стал молчаливым и грустным. На ветке галдели снегири.
— Хватит галдеть, — сказал Глеб. Схватив пустую бутылку, он запустил в них. Снегири улетели.
Хорошо в лесу, тихо. Пахнет лиственной прелью, нераспустившимися почками. Над головой — сияющая голубизна. Мы развалились на брезенте и долго молчали. Говорить не хотелось.
Глеб протянул руку и взял из ящика последнюю бутылку. Отколупнул о сосновый ствол белую металлическую пробку и, поглядев на свет, сказал:
— У меня приятель есть, геолог… Вернется из экспедиции — ударюсь с ним куда-нибудь на полгода. В Хибинские горы или на Памир. Он давно зовет меня.
— Тебе полезно жир растрясти, — сказал Игорь. Он старательно обсасывал большого рака.
— Второй фельетон зарезали за этот месяц.
— Пиши положительные очерки, — посоветовал я. — Или театральные рецензии.
— Могу снабжать тебя информацией для уголовной хроники, — сказал Овчинников.
— Придется, — сказал Кащеев.
Глеб два года назад закончил Ленинградский университет и теперь работал в областной газете. Писал очерки, фельетоны. И, надо сказать, писал остроумно и хлестко.
— Мой шеф хочет, чтобы тот, про кого фельетон, собственноручно подписал его — мол, все факты правильные, я есть законченный негодяй…
— Заставь, — сказал Овчинников.
Глеб поднялся и тяжело зашагал в глубь леса. Вот он нагнулся, поднял сухую палку и с размаху трахнул по стволу. Палка разлетелась на куски.
Голые осины и березы стыдливо ежились на весеннем ветру. Лес просвечивался насквозь, но Кащеева не было видно. Большой ворон опустился на сосновый сук. Презрительно посмотрел на нас, возмущенно каркнул и улетел. Сверху посыпались тоненькие сучки. Черный мудрый ворон. Говорят, вороны по триста лет живут. За три века и осел станет мудрым. На толстой березе я заметил разоренное ветром гнездо. Оно прилепилось к развилке и раскачивалось вместе с веткой. Сухие травинки и черные прутики свисали вниз. Куда разлетелись птенцы из этого гнезда? В какие бы дальние страны они ни улетели, сейчас готовятся в обратный путь. Сюда, в этот пронизанный солнцем лес.
— Хенде хох! — рявкнул кто-то рядом. За сосной стоял Кащеев и целился в нас из какой-то железяки. Пальто у него расстегнуто, черные волосы спустились на лоб.
— Автомат? — спросил Овчинников.
— Немецкий, — сказал Глеб.
Автомат пролежал в земле двадцать с лишним лет. Он проржавел насквозь. Все, что могло рассыпаться в прах, — рассыпалось. Остался один красноватый остов. Глеб повесил автомат за рукоятку на сук, а ладони вытер листьями.
— Мы совсем забыли, что была война, — сказал он.
— Вон след от осколка! — кивнул я на сосну. Я давно заметил на стволе этот зарубцевавшийся шрам, но мне даже в голову не приходило, что это военная отметина.
Кащеев, взлохмаченный и серьезный, стоял под сосной и смотрел на брезент, на котором были раскиданы пивные бутылки и скорлупа от раков.
— Люди здесь кровь проливали, а мы… За что они, я вас спрашиваю, кровь проливали? За то, чтобы мы пиво дули тут?
— Может быть, и за это, — сказал Игорь.
— Ты пошляк, — сказал Глеб. — Для тебя ничего святого нет… На развилке дорог нужно установить монумент с мемориальной доской и золотыми буквами начертать: «Здесь воевали наши отцы и деды… За нас с тобой, товарищ, сложили они свои головы. Вечная слава нашим отцам-героям!»
— У моего два ордена, — сказал я. — Зато медалей семь штук. Он был сапером.
— А твой? — спросил Кащеева Игорь.
— Я смотрю шире… Отец, брат… Не в этом дело. Я говорю о том, что нужно преклоняться перед подвигами наших отцов.
— Мы преклоняемся, — сказал я. — Только учти — когда люди хотят выразить свою скорбь, они не болтают, а снимают шапки и минуту молчат… А ты шпаришь как из газетной передовицы…
— А все-таки, где воевал твой отец? — спросил Игорь.
— Мой не воевал, — нехотя ответил Глеб.
Мы зарыли в листьях бутылки и скорлупу. Молча уселись в машину и поехали. Я хотел сесть за руль, но Кащеев опередил, первым втиснулся на место водителя. Разговаривать никому не хотелось. По-прежнему светило солнце, весело сверкали на дороге лужи. Мы догнали телегу. Колеса забрызганы грязью. На телеге сидела старуха в резиновых сапогах. На голове зимняя мужская шапка, в одной руке старуха держала вожжи, в другой — длинный прут. Глеб вплотную шел за ней и беспрерывно сигналил. Старуха дергала вожжи, изредка стегала прутом коричневую лошадь, а на нас внимания не обращала. Выбрав удобный момент, Глеб вывернул на обочину и впритирку обогнал телегу.
— Оглохла, старая?! — крикнул он.
Старуха улыбнулась морщинистым ртом, показав светящийся желтый зуб, и ткнула прутом прямо перед собой.
— Так прямехонько и поезжай, сынок, — сказала она. — До большака тут рукой подать.
Кащеев крякнул и в зеркало посмотрел на нас. Мы молчали.

ГЛАВА ШЕСТАЯ
Мы все трое из одной баскетбольной команды. Из сборной города. Сейчас мы уже не играем: пришли другие ребята, помоложе. В сборной мы играли с год, а потом по одному выбыли. Первым Кащеев, он стал неповоротливым — шутка ли, сто десять килограммов весу, потом Игорь — его повысили по службе, времени стало в обрез. Был рядовым патологоанатомом, стал главным врачом судебно-медицинской экспертизы. Вскрывает трупы злодейски убитых, самоубийц.
Я ушел из сборной города последним, после того как сломал на мотокроссе правую руку.
Из сборной мы ушли, а встречаться по старой памяти продолжали. А тут еще Игорь нежданно-негаданно выиграл по лотерее «Запорожца». Мы сначала думали, что он нас разыгрывает, но все было правильно: номер и серия совпадали. Это было удивительно. Такой крупный выигрыш еще никому из моих знакомых не выпадал. По радио я слышал и в газетах читал, что люди выигрывают автомобили, а вот в глаза их не видел. Как сейчас помню маленькую заметку в «Известиях»: «Слесарь-инструментальщик Мошенников не успел распаковать пианино, как в следующую лотерею узнал, что может получить „Запорожец“… С такой фамилией не мудрено выиграть и „Волгу“, а вот Игорь Овчинников — это невероятно!
Как бы то ни было, а «Запорожец» он выиграл. Маленький, смешной автомобиль. Игорь не хотел его брать, предпочитал получить деньгами, но мы с Кащеевым уговорили его. Правда, уговаривать пришлось долго: целую неделю. Игорь говорил, что «Запорожец» ему и даром не нужен, если бы еще «Москвич»… Мы твердили, что дареному коню в зубы не смотрят. И потом — чем «Запорожец» не автомобиль? Четыре колеса, руль… Правда, маловат немного, но это не беда. Как-нибудь втиснемся… Дело в том, что Игорь по натуре не автомобилист. Он никогда в жизни за руль не садился. И самое главное, не имел никакого желания и впредь садиться. Правда, в глубоком детстве он ездил на велосипеде. И то лишь на трехколесном. Эта деталь его биографии и решила судьбу «Запорожца».
Экзамен на шофера-любителя Игорь сдавал шесть раз. Теорию он вызубрил, а на практической езде все время срывался. У него оказалась плохая реакция. И кроме того, в самый ответственный момент вместо педали тормоза он старательно жал на газ. Первая самостоятельная поездка закончилась плачевно: Игорь попытался сдвинуть с места огромный автобус, который смирно остановился перед красным светофором.
С тех пор он предпочитал ездить на своем «Запорожце» в качестве пассажира. Водил машину я, а иногда Кащеев.
Из нашей компании Игорь самый молчаливый. И вид у него всегда мрачный. Наверное, поэтому от него девушки шарахаются. Я его знаю больше двух лет и еще ни разу не видел ни с одной женщиной. Кто не знает Овчинникова, может подумать, что это скучный, неинтересный человек. На самом деле это не так. Когда Игорь в компании, он незаметен. Не то что Глеб Кащеев, который всех заслоняет своей мощной фигурой и не умолкает ни на минуту. Игорь сидит где-нибудь в сторонке и смотрит исподлобья то на одного, то на другого. Тот, кто ему понравился, удостаивается поощрительных взглядов; к кому он равнодушен, на того больше и не посмотрит ни разу. В незнакомой компании иногда за вечер он и десятком слов не обмолвится. Нюх у него на хороших и плохих людей поразительный. Бывает, встретится нам какой-нибудь веселый, обаятельный парень. Мы с Глебом в восторге, а Игорь коротко бросит: «Типичный фанфарон!» И точно: впоследствии так оно и окажется. Встретив интересного человека, Игорь оживляется, вступает в разговор и, случается, подарит этому человеку обаятельную улыбку. Улыбка преображает Игоря: он сразу становится мягким, добрым. Но, к сожалению, Овчинников редко улыбается. А кто не видел, как он улыбается, тот вообще не видел Игоря.
А то, что он мрачный… такая уж у него профессия: не располагает к веселью. Он мало рассказывает о своей работе, но мы-то знаем, что это такое. Игорю иногда приходится анатомировать трупы, которые долгие месяцы пролежали на дне реки или в земле. Конечно, не только этим занимается Игорь, но остальное — тонкости профессии.
Когда Кащеев раскрывает рот, Игорю хочется уши заткнуть. Я вижу по его лицу. Глеб оглушает новостями, свежими анекдотами, историями о своих многочисленных любовных приключениях. Игорь как-то сказал Кащееву, что когда он появляется на пороге, такое впечатление, будто в окно влетела стая ворон. Глеб расхохотался и, достав блокнот, записал. Он имел привычку бесцеремонно записывать понравившиеся ему сравнения, меткие словечки. Даже те, которые срывались с его собственного языка. Такое тоже случалось. Блокнот у Кащеева был толстый, кожаный. И красивая шариковая ручка. Впрочем, ручки он часто менял. Стоило кому-нибудь вытащить из кармана шариковую ручку, как Глеб налетал на него и, раскритиковав в пух и прах, тут же предлагал поменяться.
Когда Кащеев надоедал Игорю до чертиков, тот задавал Глебу на первый взгляд вполне невинный вопрос:
— Как там, в клубе собаководства, кончился траур?
Или:
— Покойному спаниелю еще не воздвигли монумента?
Глеб сразу умолкал и начинал пыхтеть.
За этим крылось вот что. В купе, в котором он ехал, сидели три охотника, на полу смирно лежала длинноухая спаниелька. У Глеба оказалось верхнее место. Он вежливо попросил охотников уступить ему одно нижнее, так как наверх ему трудно забраться. Шутка ли, больше центнера весу. Охотники не отнеслись к просьбе Кащеева с должным вниманием. И пришлось ему, кряхтя и отдуваясь, забираться на верхнюю полку.
Под вечер, когда охотничьи рассказы были в самом разгаре, Глеб зашевелился на своей полке. Возможно, он просто хотел повернуться на другой бок, но тут поезд стал резко тормозить, и Кащеев рухнул на пол, где безмятежно почивала высокопородистая спаниелька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52