Один-единственный. И Лютиен твоя. Ну, каков твой ответ?
Берен рассмеялся - зло и горько:
- Дешево же эльфийские короли продают своих дочерей - за камни! За
то, что можно сделать руками, продают они то, что никаким искусство не
создать! Что же, да будет так. Я вернусь, король, и в руке моей будет
Сильмарилл. Прощай. Я вернусь.
Берен повернулся и пошел прочь из дворца в гневе и гордой решимости.
И все в ужасе и почтении давали ему дорогу.

2
Он так до конца и не понял, что творится. Было только непривычное,
пугающее ощущение собственной беззащитности, словно он стоял нагой среди
ледяного ветра на бескрайней равнине, глядя в лицо безжалостно-красивому в
морозной дымке солнцу - бесконечно чужому и страшному. Так было, когда он
смотрел в лицо Гортхауэра. Оно было ужасающим не потому, что было
отвратительно-уродливо; оно было ужасающе прекрасным - в нем было что-то
настолько чужое и непонятное, что Берен не мог отвести завороженных ужасом
глаз, не мог спрятаться - оно притягивало своей непонятностью неотвратимо,
как огонь манит ночных бабочек.
И перед его внутренним взором стояло это розоватое, словно плохо
отмытое от крови морозное дымное солнце над метельной равниной, где не
было жизни, и почему-то он называл в сердце отстраненный свет этого
бледного светила улыбкой бога. И почему-то знал, что так и есть. А глаза
его видели - король Финрод, выпрямившись в гордости отчаяния, застыв
мертвым изваянием, смотрит прямо в глаза Жестокого. Казалось не было тише
тишины в мире, не было молчания пронзительнее. Что-то происходило, что-то
незримо клубилось в воздухе, и никто не мог пошевелиться - ни орки, ни
эльфы.
...По морозной равнине брел он, не глядя на беспристрастную усмешку
чужого, нездешнего солнца. Где он был? Что это, где это? Он знал, что
никого нет в этом мире, что он один, но не умрет никогда и вечно будет
идти в застывшем времени, и вечно не будет ничего, кроме отливающего
кровью солнца и голубовато-розового снега, сдираемого с зернистого льда
заунывным вечным ветром, не приносящим вестей; ничего кроме туманного
неба, стекающего розовым в синеву и черноту вдали, но ничего нету за
чернотой; ничего кроме равнодушной улыбки бога.
...Солнце налилось нестерпимо-торжественным ликующим огнем, и золотые
струи омыли небо до спокойной плоской лазури, теплое безветрие наполнило
грудь душным тяжелым ароматом. Красота вставала - пышногрудой,
тяжелобедрой, ленивой. Мед тек в воздухе и губы запекались сладостью. Сном
обволакивало душу. И ввысь, в безмятежное небо рвалась ослепительно-белая
лора (?), сладкий лед тянулся к золотым, медовым устам неба.
И с пустынно-чистого неба пустоокое солнце, здешнее - но чужое
улыбалось той же пустой улыбкой бога.
...Видения были немые и беззвучные, словно издали, хотя он ощущал их
вкус, и запах, и тепло, и лед...
...Кровь хлынула на белый, извечно белый снег, и улыбка бога
исказилась гримасой непереносимой муки и гнева. И далеко-далеко запели
глухие низкие голоса скорбно и протяжно, и нелепы были слова, и стон как
тень взвился над хаосом омываемой кровью тяжелой медовой красоты и
ужасающего величия ледяной пустыни, и вновь, как в долине черного хрусталя
хрипело и хлюпало кровью все вокруг, и рвалось по живому, и вставала
страшная, жестокая красота, выше Черного и Белого, всеобъемлющая, когда
сверху, двумя черными крылами Ночь скорбно обняла окровавленную вершину, и
солнце стало алым углем, и казалось - белое острие вонзилось в сердце
Ночи, и ее кровь стекает по белому, и Белое и Черное застыли на миг, и
дивной красоты Песнь осенила Алое на Черном и Алое на Белом, и была она
полна такой пронзительной тоски и скорби, красоты и стремления, что Берен
потерял всякое представление о том, где он и что творится вокруг. В ночи
исчезло все, и Песнь забилась ясной звездой... Как во сне он увидел среди
клочьев расползающегося бреда - медленно-медленно падает Финрод, и
бессильно опускает голову и так же медленно, бесконечно роняет руки
Жестокий. Крылья Ночи обняли и этот мир, и разум Берена.
...Очнулся в сыром, холодном, смрадном мраке, едва рассеиваемом
чадящим светильником. Они все были здесь - и Финрод, и эльфы, и он сам -
Берен сын Бараира. Беспомощные, прикованные длинными цепями за шею к
стене, с кандалами на руках и ногах. Гнилой воздух придавливал к сырому
скользкому полу. Мир замкнулся здесь. Не было ничего и никого. И все это
бред - и Сильмарилл, и отчаянная клятва... Неужели и Песни нет? Ее убили -
там, в небывалом прошлом. И Лютиен нет, потому что нет Песни. А есть
только ожидание смерти. И равнодушие. Гнилозубая улыбка бога.
Иногда откуда-то, с мерзким скрипом ржавой двери, спускался орк и
приносил какую-то еду - Берен не помнил, что именно. Помнил только, что
Финрод отказывался от доброй половины своей доли. Говорил, эльфы
выносливее к голоду чем люди. А Берен не брал этого драгоценного дара. Не
понимал - зачем жить, если все равно ничего нет, кроме оскала мертвой
улыбки бога.
Иногда приходил другой орк - сначала они приняли его за оборотня, он
был в шлеме наподобие волчьей оскаленной головы со зловещими карбункулами
в глазницах. Он уводил одного из пленников, и тот уже не возвращался. И
глухо тогда стонал король Финрод, и грыз зубы Берен.
Их осталось двое. И Берен знал, что следующий - он. Он даже хотел
этого. Больше не мог. И вот он, наконец, разбил свое молчание:
- Прости меня, король. Из-за меня все это случилось, и кровь твоих
людей на мне. Я был заносчивым мальчишкой. Ведь я давал это слово, не ты.
Но, как капризный ребенок, потребовал от тебя исполнения моего желания.
Прости. И не кори меня - я и так казню себя все время. Прости меня.
Голос его после долгого молчания звучал глухо и как-то по чужому.
- Не кори себя друг. Это я виноват. Понадеялся на себя и затащил тебя
в ловушку. И своих воинов погубил. Магия, видишь ли... Дурак
самонадеянный. Понимаешь, я не знал, что все совсем по-другому! Словно
взгляд изменился...
Берен не понял его слов.
А потом снова пришел орк. Что-то оборвалось внутри у Берена. Пока орк
возился с его ошейником, Берен словно ощутил кожей угольно-раскаленный
взгляд короля. Он не понял, что произошло. Орк и Финрод катались по
грязному полу, рыча как звери, и обрывок цепи волочился за королем. Орк
истошно орал и бил короля ножом, бил уже конвульсивно - тот захлестнул его
шею цепью от своих кандалов, и вдруг, словно волк, чувствуя, что теряет
силы, Финрод вцепился зубами в горло орка. Тот тонко взвизгнул и, немного
подергавшись затих. Берен в ужасе, оцепенев, смотрел на перемазанное
кровью лицо короля, на звериный блеск его глаз, и страх заполнял его
сердце - Финрод переставал быть тем, чем был раньше. Он был похож на орка.
Но это длилось лишь мгновение. Финрод подполз к Берену и упал головой ему
на колени. Он дышал тяжело, давясь кровью.
- Ухожу... не хочу, но... я должен... обречен... Я-то бессмертен...
ты... прости... Что-то... не так... Не понимаю... Постарайся... жить...
Может... поймешь...
Бессвязны были его слова, но Берен понял.
...Кровь Ночи - из Солнца - сердца на белом лезвии [ ] вершины... Он
был слаб. Он мог только одно - почти шепотом петь ту Песнь, что пела
окровавленная Ночь обожженной кровью Белизне, и он пел, не понимая, откуда
идут слова, баюкая на коленях умирающего короля, и услышал его последние
слова:
- Да... так... ты знаешь... пойми...
Так умер король Финрод, блистательный и отважный, честный и гордый
король Нолдор, в волосах которого сливался (?) свет Деревьев Валинора.
Умер в вонючей грязной темнице, на скользких холодных плитах, в цепях,
словно раб. И не народ его оплакал своего владыку, а безвестный еще
смертный, обреченный сдохнуть в гнилой дыре темницы. И плакал он и пел,
уходя в Песнь, чтобы не вернуться. Так бы и было, если бы в Песнь не
вплелась другая, что крыльями Света обняла окровавленную вершину, и стало
черным солнце в руках Света, и скорбной стала улыбка бога, и погружаясь в
беспамятство, Берен понял, что возвращается.

3
Берен сидел, вернее лежал, прислонившись к стволу большого дуба. Он
чувствовал себя страшно утомленным, и, в то же время, умиротворенно -
расслабленным. Все что было до того, казалось невероятным кошмарным сном,
в котором почему-то была и Лютиен. Но здесь-то был не сон, и Лютиен была
рядом - настоящая, та, которую он знал и любил. Честно говоря, та, что
сопровождала его на пути в Ангбанд, невольно пугала его своей способностью
принимать нечеловеческое обличье, своей страшной властью над другими -
даже над самим Врагом. И еще - где-то внутри занозой сидела
неудовлетворенность собой - ведь сам-то ничего бы не смог. Сейчас ему было
просто до боли жаль ее. Все, что он ни делал, приносило лишь горе другим.
Сначала - Финрод. Ведь король, если быть честным с самим собой, погиб зря.
За чужое - нелепое, никому не нужное, кроме Берена, дело. Кто мешал
отказать? Ведь Тингол сказал тогда - заслуги отца не оплатят просьбы сына.
И был прав. И что сделал сын? Дважды глупо попался, погубил друга, измучил
Лютиен... "Ведь я гублю ее" - внезапно подумал Берен. - "Принцесса,
прекрасная бессмертная дева, достойная быть королевой всех эльфов, продана
отцом за проклятый камень... А я - покупаю ее, как рабыню, да еще не
гнушаюсь ее помощью... Такого позора не упомнят мои предки. Бедная, как ты
исхудала... И одежды твои изорваны, и ноги твои изранены, и руки твои
загрубели. Что я сделал с тобой? Все верно - я осмелился коснуться слишком
драгоценного сокровища, которого я не достоин. Вот и расплата."
Он посмотрел на обрубок своей руки, замотанный клочьями ее платья.
Лютиен спала, свернувшись комочком, прямо на земле, и голова ее лежала на
коленях Берена. Здесь, в глухом углу Дориата, едва добравшись до
безопасного места, они рухнули без сил оба - он от раны, она - от
усталости. И все-таки она нашла силы залечить его раны и утишить боль.
Берен как мог осторожно погладил ее по длинным мерцающим волосам - это
было так несовместимо - ее волосы и его потрескавшаяся грубая рука с
обломанными грязными ногтями...
"И все-таки камень ушел от меня. Неужели он действительно проклят, и
все, что случилось со мной - месть его? Тогда хорошо, что он исчез... Но
тогда мне придется расстаться с Лютиен. Может, так и надо... Ведь я люблю
ее. Слишком люблю ее, чтобы позволить ей страдать из-за меня..."
Внезапно Лютиен вздрогнула и раскрыла свои чудесные глаза.
- Берен?
- Я здесь, мой соловей.
- Берен, я есть хочу.
Это прозвучало настолько по-детски жалобно, что Берен не выдержал и
расхохотался. Право, что ж еще делать - он, огрызок человека, недожеванный
волколаком, не мог даже накормить эту девочку, этого измученного ребенка,
который сейчас был куда сильнее его. А вот он-то и был слабым ребенком.
Глупым, горячим, самонадеянным ребенком.
- Что ты, Берен? - она сидела на коленях рядом с ним.
Берен внезапно посерьезнел.
- Послушай, милая моя Лютиен, мне надо очень много сказать тебе.
Выслушай меня.
Он взял ее руки - обе они уместились в его ладони.
- Постарайся понять меня. Нам надо расстаться.
- Зачем? Если ты болен и устал - я вылечу, выхожу тебя, и мы снова
отправимся в путь. Я не боюсь, не сомневайся! Мы что-нибудь придумаем...
- Нет! Ты не поняла. Совсем расстаться.
- Что... - выдохнула она. - Ты - боишься? Или... разлюбил... Гонишь
меня?
- Нет, нет, нет! Выслушай же сначала! Поверь - я очень, очень люблю
тебя. Но кто я? Что я дам тебе? Что я дал тебе, кроме горя? Безродный
бродяга, темный смертный... Ты - дочь короля. Даже если я стану твоим
мужем - как будут смотреть на тебя? С насмешливой жалостью? Жена пустого
места. Жалкая участь. Ты - бессмертна. А мне в лучшем случае осталось еще
лет тридцать. И на твоих глазах буду я дряхлеть, впадать в слабоумие,
становясь гнилозубым согбенным стариком. Я стану мерзок тебе, Лютиен. Я и
сейчас слабый калека. Я прикоснулся к проклятому камню, Лютиен. Когда я
держал его, мне казалось - в горсти моей свежая кровь, и камень тусклой
стекляшкой плавает в ней. Как изгрызенный водой кусок льда...
- Берен, что ты? Как ты смеешь? Я... я убью себя, я умру с тобой,
Берен! Я никогда не брошу тебя, пойду с тобой, как собака! Проклятый
камень... Ты раньше был совсем другим, ты был похож на... на водопад под
солнцем...
- А теперь я замерзшее озеро.
- Да. Но я растоплю твой лед, Берен! Это все вражье чародейство. Ты
ранен колдовством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22