Ведь не станешь же ты утверждать, что люди, привыкшие к рубке сахарного тростника и рыбной ловле… нельзя же просто взять этих людей и бросить их посреди крупнейшего города мира, а потом надеяться, что они приспособятся к цивилизации. Эти элементы…
— Какие элементы? — спросил Хэнк, по-прежнему не понимая, к чему клонят соседи.
— Не будем играть словами, Хэнк. Я уверен, что мы смотрим на мир одними глазами, и знаю, что ты считаешь нас людьми с предрассудками. Я говорю о пуэрториканцах.
— Теперь понятно, — кивнул Хэнк.
— ..Которые, конечно, замечательные люди. На самом острове Пуэрто-Рико очень низкий уровень преступности, там можно спокойно ходить по улицам. Но там — не то, что тут. И в Испанском Гарлеме гулять по улицам небезопасно: в испанских районах очень высокий уровень преступности, и такие районы распространяются по всему городу. Очень скоро мы вообще нигде не сможем пройтись, не опасаясь нарваться на нож. В том числе и в Инвуде.
— Понятно, — повторил Хэнк.
— Конечно, мы не можем указывать этим несчастным, где им жить. Они американские граждане — как мы с тобой, Хэнк; как мы с тобой — они свободные люди, имеющие право на свое место под солнцем, и я не отрицаю их прав. Но, по-моему, их следует научить, что они не могут вот так просто явиться в цивилизованный город и превратить его в джунгли для диких зверей. Я думаю о своей жене и детях, Хэнк, и мне кажется, тебе тоже стоит подумать о своей прелестной дочери — ведь ты же не хочешь, чтобы однажды ночью ее изнасиловал какой-нибудь фермер с Пуэрто-Рико.
— Понятно, — еще раз повторил Хэнк.
— И наконец мы подошли к цели нашего визита. Так вот. Никто из живущих на этой улице не оправдывает убийства, это точно. Надеюсь, ты понимаешь, что мы все — законопослушные граждане, которые стремятся к свершению правосудия. Но ведь никто не бежит в джунгли — знаю, что это слово за последние дни уже набило оскомину, — но тем не менее никто не бежит в джунгли, чтобы повесить охотника за то, что он убил хищного тигра. Никому такая мысль даже в голову не придет, Хэнк.
— Понятно, — в который раз кивнул Хэнк.
— Хорошо. Итак, что мы имеем. Трое белых мальчиков прогуливаются по Испанскому Гарлему — ты, конечно, согласен, что он является частью джунглей, — и вдруг на них бросается дикое животное с ножом и…
— Одну минутку, Джон, — прервал его Хэнк.
— ..вполне разумным было бы… Что?
— Надеюсь, я тебя не правильно понял. Надеюсь, у меня сложилось неверное впечатление, будто ты пытаешься навязать мне свою точку зрения о том, как вести дело Рафаэля Морреса.
— Что ты, Хэнк, мы никогда бы не позволили себе ничего подобного, и ты это знаешь.
— Тогда зачем вы пришли?
— Спросить тебя, неужели ты серьезно собираешься приговорить к смертной казни трех белых мальчиков, которые — в целях самозащиты — не позволили этому пуэрториканцу…
— Этот пуэрториканец был таким же белым, как ты, Джон.
— Ладно, я оценил твою маленькую шутку, — криво улыбнулся Макнелли, — но мы считаем это дело чрезвычайно серьезным. А мы ведь твои соседи.
— Допустим. И что?
— Что ты собираешься делать?
— Я собираюсь представлять обвинение по делу об убийстве первой степени в соответствии с обвинительным заключением, вынесенным Большим жюри.
— Ты попытаешься повесить этих ребят?
— Я попытаюсь добиться признания их виновными.
— На каком основании?
— Потому что считаю их виновными.
— Ты понимаешь, что это означает?
— Что, Джон?
— Это означает, что каждый пуэрториканец в нашем городе сможет совершить преступление и быть уверенным в своей безнаказанности! Вот что это означает!
— По-моему, ты что-то перепутал. Убили-то как раз пуэрториканца.
— Он бросился на них с ножом! И по-твоему, достойных граждан нужно наказывать за то, что они защищают свою жизнь? Или свое имущество? Господи, Хэнк, ты открываешь дверь анархии! Ты прокладываешь путь диким животным для завоевания цивилизованного мира!
— На здании уголовного суда висит табличка с надписью. Она гласит…
— О, пожалуйста, не цитируй!..
— Она гласит: «Там, где кончается закон, начинается тирания».
— Какое это имеет отношение к нашему разговору?
— Ты говоришь о цивилизованном мире. Без закона у нас будет тирания, анархия и дикие животные. А ты просишь меня отказаться от закона в пользу…
— Я не прошу тебя ни от чего отказываться! Я лишь прошу о правосудии!
— О каком правосудии?
— Правосудие всегда одно! — выкрикнул Макнелли.
— Вот именно. И оно слепо, оно не видит разницы между убитым пуэрториканцем и убитым американцем. Оно только знает, что был нарушен закон.
— Тебе бы понравилось, если бы твоя дочь вышла замуж за пуэрториканца? — вставил Пирс.
— Какая чушь! — отмахнулся Хэнк.
— И все-таки скажи, тебе бы это понравилось?
— Что ты так переживаешь по поводу своего сексуального превосходства? Думаю, мужчины-пуэрториканцы совокупляются точно так же, как и ты, не лучше и не хуже. Я сомневаюсь, что нам грозит опасность. Вряд ли на наш город идут полчища врагов, чтобы завоевать наших женщин!
— Бессмысленно с ним говорить, Джон, — покачал головой Пирс. — Просто бессмысленно.
— Ты можешь делать, что хочешь. — В голосе Макнелли прозвучала угроза. — Я только хотел сказать тебе, Хэнк, что, по мнению всех соседей…
— К черту мнение соседей! — Хэнк встал и стукнул стаканом по столу. — К черту мнение газет, которое, кстати, прямо противоположно мнению этого района. Я еду на этом осле и не хочу свалиться в реку.
— Ты о чем?
— О том, что я буду вести дело так, как считаю нужным, и не желаю слышать никаких намеков или советов! Это ясно?
— Яснее и быть не может. Пошли, Фред. Не сказав больше ни слова, соседи удалились. Из кухни вышла Кэрин.
— Ого! — воскликнула она.
— Да. Пожалуй, выпью еще мартини. Хочешь?
— Да. — Она покачала головой. — Я не думала… Газеты тоже доставляют тебе неприятности?
— Сегодня днем я разговаривал с репортером. И должен тебе кое-что сказать, Кэрин.
— Что?
Он протянул ей стакан.
— Мать одного из парней — Мэри Дипаче — оказалась девушкой… девушкой…
— Которую ты любил?
— Да. — Он немного помолчал. — Газеты постараются раздуть эту историю. Я решил, что тебе нужно знать.
Она молча смотрела, как он подносит стакан к свои губам. Его рука дрожала. Он быстро выпил и налил еще.
— Я же не читаю газеты, — произнесла она.
Он пожал плечами и провел рукой по лицу. За окном Внезапно потемнело, небо закрыли дождевые тучи. Он подошел к широкому окну:
— Дождь начинается.
— Да.
Она смотрела на лицо мужа и видела, как подрагивают его губы.
— Не обращай на них внимания, — сказала она. — На Макнелли, Пирса и всех остальных. Просто делай свою работу.
— Да, — кивнул он.
Где-то вдалеке небо прорезала молния, и сразу последовали низкие раскаты грома. Он повернулся к жене:
— Кэрин?
— Да?
— Пойдем… пойдем наверх?.
— Да, дорогой.
Она взяла его за руку и повела вверх по лестнице, чувствуя его напряженность: по пальцам словно пробегал электрический разряд. Гром ударил ближе, и Хэнк, вздрогнув от неожиданности, внезапно с силой притянул жену к себе. Стоя на ступеньку ниже, он, сотрясаемый крупной дрожью, со сжатыми челюстями и напряженным телом прижался лицом к ее груди.
— Ты нужна мне! — пробормотал он. — Кэрин, ты мне так нужна!
Она ничего не ответила. Просто взяла его за руку и повела в спальню, вспомнив по дороге, как в первый раз услышала от него эти слова — давным-давно, — и начала понимать человека, которого так сильно любила.
* * *
Они выехали из Берлина в пятницу днем, из его кармана торчала увольнительная на выходные. Джип подпрыгивал на изрытых бомбами дорогах, над головой было яркое, как синяя эмаль, небо. Ему необычайно шла капитанская форма, на плечах поблескивали двойные серебряные лычки, в глазах отражалось чистое небо. Они нашли гостиницу в сотне километров от города со знакомой вывеской «Zimmer» на фасаде. Он очень веселился по этому поводу. Его изумляло, как семья под фамилией Зиммер умудрилась монополизировать все гостиницы Германии. Они пообедали в одиночестве в небольшом кафе при гостинице, а хозяин изо всех сил старался им угодить, наливая в бокалы французское вино, которое сохранилось еще с «хороших времен». Потом они поднялись в свой номер. Он распаковывал сумку, а она раздевалась. Когда он достал пижаму, она прошептала: «Хэнк».
Он повернулся. Она стояла обнаженная, прикрывая одной рукой грудь, а другую вытянув вперед.
— Дай мне верхнюю часть, — попросила она. — Я хочу надеть куртку от твоей пижамы.
Она странно на него смотрела. Он подошел к ней, чувствуя, что для нее очень важно получить от него пижамную куртку. Он видел это по ее глазам. Он протянул ей куртку, она надела ее и обхватила себя руками.
— Как приятно, — проговорила она. — Очень приятно. Я знала, что мне будет приятно.
Она потянулась и обняла его за шею, такая маленькая без своих обычных каблуков: в этой слишком большой пижамной куртке она выглядела беззащитной, ранимой девочкой.
— Можно я тебя поцелую? — спросила она.
— Зачем?
— Чтобы поблагодарить тебя!
— За что?
— За то, что нашел меня. За то, что увез из Берлина на выходные. За то, что одолжил мне свою пижамную куртку.
— Кэрин…
— Ты очень устал? — На ее губах скользила легкая улыбка.
— Устал?
— После дороги?
— Нет, не устал.
— Мне казалось, ты устал.
— Нет, — улыбнулся он. — Я совсем не устал.
И она его поцеловала.
Потом она не могла вспомнить, сколько раз будила его за эту ночь. Она совсем не могла спать. Уютно устроившись на его плече, она подумала, что очутилась в сказке, что этого не может быть на самом деле — ни этой гостиницы со средневековыми фронтонами и старинными окнами, которые каким-то чудом уцелели при бомбежках, ни чистых белых простыней, ни Хэнка с увольнительной на три дня, которому не надо утром бежать на базу, — все это казалось чудесным сном. Они утопали в мягкой перине, за открытыми окнами тихо спал город, ночное безмолвие нарушал лишь редкий гул самолетов, летящих на Берлин. Она лежала с широко открытыми глазами и недоуменно улыбалась, как получивший неожиданный подарок ребенок.
В первый раз она его разбудила, чтобы спросить:
— Ты настоящий?
— Да, — сонно пробормотал он. — Настоящий.
— Почему ты не занимаешься со мной любовью?
— Сейчас?
— Разве время не подходящее?
— Нет. Лучше завтра утром.
— Да, пожалуй, ты прав, — согласилась она. — Но сейчас тоже хорошее время.
Потом она лежала и думала: «Он столько времени провел за рулем, он, конечно, очень устал, я не должна требовать от него слишком много, но я хочу прикасаться к нему, я хочу, чтобы он проснулся, я хочу знать, что он настоящий, хочу быть с ним много-много часов, не желаю вылезать из этой постели, хочу оставаться в ней все три дня, мне нравится его пижамная куртка…»
— Хэнк?
— М-м-м-м?
— Мне нравится твоя пижамная куртка.
— М-м-м-м.
— Теперь каждый раз, когда ты будешь ее надевать, ты будешь думать обо мне.
— М-м-м.
— Будешь?
— Да. Буду.
— Ты хочешь спать?
— А ты нет?
— Я хочу поговорить, Хэнк, завтра мы можем спать весь день. У нас с тобой целых три дня. Давай поговорим?
— Хорошо.
— Правда, мистер Веттигер очень милый?
— Хозяин? Да. Просто очаровательный.
— Ты очень хочешь спать?
— Нет, нет, ни капельки.
— Как ты думаешь, он догадывается, что мы не женаты?
— Не знаю.
— Ты не очень-то разговорчив.
— Я слушаю.
— По-моему, не догадывается.
— Думаю, ему все равно, — предположил Хэнк.
— Мы ему нравимся. Мы чудесная пара.
— М-м-м — Ты был сегодня такой красивый.
— Давай спать, — взмолился он.
— Я разбужу тебя немного попозже.
— Хорошо.
— Ты сразу поймешь, что тебя будят.
— Да?
— Да. Сразу поймешь.
— Почему бы тебе не поспать?
— Я слишком взволнована. Я так сильно тебя люблю. Мы проведем вместе три дня, Хэнк. О, я так счастлива! — Она засмеялась, но тотчас одернула себя:
— Нельзя.
— Почему?
— Если смеешься в пятницу, значит, будешь плакать в воскресенье, — объяснила она. — Разве ты не знаешь такую примету?
— Сегодня суббота, — сказал Хэнк. — И сейчас первый час ночи.
— Да, но на самом деле еще пятница, — настаивала она.
— Ты рассуждаешь нелогично, даже неразумно.
— Если смеешься в пятницу, будешь плакать в воскресенье. Я не хочу плакать в воскресенье.
— Сегодня суббота. Можешь смеяться сколько хочешь.
— Когда я была маленькой, я все время писала в штаны и плакала. Во всяком случае, так мне рассказывал отец. Он называл меня Benassen und Weinen.
— Что это значит?
— Это значит — мокрая и в слезах.
— Хорошее прозвище! Теперь я тоже буду тебя так называть.
— Только попробуй! Спи. Я разбужу тебя попозже.
— Ты отлежала мне руку, — сказал он.
Он заснул почти сразу. Она прислушивалась к его мерному дыханию и снова подумала: «Он так устал, я должна дать ему поспать». Она встала с постели и подошла к туалетному столику, на котором он оставил свои сигареты, бумажник и личный знак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
— Какие элементы? — спросил Хэнк, по-прежнему не понимая, к чему клонят соседи.
— Не будем играть словами, Хэнк. Я уверен, что мы смотрим на мир одними глазами, и знаю, что ты считаешь нас людьми с предрассудками. Я говорю о пуэрториканцах.
— Теперь понятно, — кивнул Хэнк.
— ..Которые, конечно, замечательные люди. На самом острове Пуэрто-Рико очень низкий уровень преступности, там можно спокойно ходить по улицам. Но там — не то, что тут. И в Испанском Гарлеме гулять по улицам небезопасно: в испанских районах очень высокий уровень преступности, и такие районы распространяются по всему городу. Очень скоро мы вообще нигде не сможем пройтись, не опасаясь нарваться на нож. В том числе и в Инвуде.
— Понятно, — повторил Хэнк.
— Конечно, мы не можем указывать этим несчастным, где им жить. Они американские граждане — как мы с тобой, Хэнк; как мы с тобой — они свободные люди, имеющие право на свое место под солнцем, и я не отрицаю их прав. Но, по-моему, их следует научить, что они не могут вот так просто явиться в цивилизованный город и превратить его в джунгли для диких зверей. Я думаю о своей жене и детях, Хэнк, и мне кажется, тебе тоже стоит подумать о своей прелестной дочери — ведь ты же не хочешь, чтобы однажды ночью ее изнасиловал какой-нибудь фермер с Пуэрто-Рико.
— Понятно, — еще раз повторил Хэнк.
— И наконец мы подошли к цели нашего визита. Так вот. Никто из живущих на этой улице не оправдывает убийства, это точно. Надеюсь, ты понимаешь, что мы все — законопослушные граждане, которые стремятся к свершению правосудия. Но ведь никто не бежит в джунгли — знаю, что это слово за последние дни уже набило оскомину, — но тем не менее никто не бежит в джунгли, чтобы повесить охотника за то, что он убил хищного тигра. Никому такая мысль даже в голову не придет, Хэнк.
— Понятно, — в который раз кивнул Хэнк.
— Хорошо. Итак, что мы имеем. Трое белых мальчиков прогуливаются по Испанскому Гарлему — ты, конечно, согласен, что он является частью джунглей, — и вдруг на них бросается дикое животное с ножом и…
— Одну минутку, Джон, — прервал его Хэнк.
— ..вполне разумным было бы… Что?
— Надеюсь, я тебя не правильно понял. Надеюсь, у меня сложилось неверное впечатление, будто ты пытаешься навязать мне свою точку зрения о том, как вести дело Рафаэля Морреса.
— Что ты, Хэнк, мы никогда бы не позволили себе ничего подобного, и ты это знаешь.
— Тогда зачем вы пришли?
— Спросить тебя, неужели ты серьезно собираешься приговорить к смертной казни трех белых мальчиков, которые — в целях самозащиты — не позволили этому пуэрториканцу…
— Этот пуэрториканец был таким же белым, как ты, Джон.
— Ладно, я оценил твою маленькую шутку, — криво улыбнулся Макнелли, — но мы считаем это дело чрезвычайно серьезным. А мы ведь твои соседи.
— Допустим. И что?
— Что ты собираешься делать?
— Я собираюсь представлять обвинение по делу об убийстве первой степени в соответствии с обвинительным заключением, вынесенным Большим жюри.
— Ты попытаешься повесить этих ребят?
— Я попытаюсь добиться признания их виновными.
— На каком основании?
— Потому что считаю их виновными.
— Ты понимаешь, что это означает?
— Что, Джон?
— Это означает, что каждый пуэрториканец в нашем городе сможет совершить преступление и быть уверенным в своей безнаказанности! Вот что это означает!
— По-моему, ты что-то перепутал. Убили-то как раз пуэрториканца.
— Он бросился на них с ножом! И по-твоему, достойных граждан нужно наказывать за то, что они защищают свою жизнь? Или свое имущество? Господи, Хэнк, ты открываешь дверь анархии! Ты прокладываешь путь диким животным для завоевания цивилизованного мира!
— На здании уголовного суда висит табличка с надписью. Она гласит…
— О, пожалуйста, не цитируй!..
— Она гласит: «Там, где кончается закон, начинается тирания».
— Какое это имеет отношение к нашему разговору?
— Ты говоришь о цивилизованном мире. Без закона у нас будет тирания, анархия и дикие животные. А ты просишь меня отказаться от закона в пользу…
— Я не прошу тебя ни от чего отказываться! Я лишь прошу о правосудии!
— О каком правосудии?
— Правосудие всегда одно! — выкрикнул Макнелли.
— Вот именно. И оно слепо, оно не видит разницы между убитым пуэрториканцем и убитым американцем. Оно только знает, что был нарушен закон.
— Тебе бы понравилось, если бы твоя дочь вышла замуж за пуэрториканца? — вставил Пирс.
— Какая чушь! — отмахнулся Хэнк.
— И все-таки скажи, тебе бы это понравилось?
— Что ты так переживаешь по поводу своего сексуального превосходства? Думаю, мужчины-пуэрториканцы совокупляются точно так же, как и ты, не лучше и не хуже. Я сомневаюсь, что нам грозит опасность. Вряд ли на наш город идут полчища врагов, чтобы завоевать наших женщин!
— Бессмысленно с ним говорить, Джон, — покачал головой Пирс. — Просто бессмысленно.
— Ты можешь делать, что хочешь. — В голосе Макнелли прозвучала угроза. — Я только хотел сказать тебе, Хэнк, что, по мнению всех соседей…
— К черту мнение соседей! — Хэнк встал и стукнул стаканом по столу. — К черту мнение газет, которое, кстати, прямо противоположно мнению этого района. Я еду на этом осле и не хочу свалиться в реку.
— Ты о чем?
— О том, что я буду вести дело так, как считаю нужным, и не желаю слышать никаких намеков или советов! Это ясно?
— Яснее и быть не может. Пошли, Фред. Не сказав больше ни слова, соседи удалились. Из кухни вышла Кэрин.
— Ого! — воскликнула она.
— Да. Пожалуй, выпью еще мартини. Хочешь?
— Да. — Она покачала головой. — Я не думала… Газеты тоже доставляют тебе неприятности?
— Сегодня днем я разговаривал с репортером. И должен тебе кое-что сказать, Кэрин.
— Что?
Он протянул ей стакан.
— Мать одного из парней — Мэри Дипаче — оказалась девушкой… девушкой…
— Которую ты любил?
— Да. — Он немного помолчал. — Газеты постараются раздуть эту историю. Я решил, что тебе нужно знать.
Она молча смотрела, как он подносит стакан к свои губам. Его рука дрожала. Он быстро выпил и налил еще.
— Я же не читаю газеты, — произнесла она.
Он пожал плечами и провел рукой по лицу. За окном Внезапно потемнело, небо закрыли дождевые тучи. Он подошел к широкому окну:
— Дождь начинается.
— Да.
Она смотрела на лицо мужа и видела, как подрагивают его губы.
— Не обращай на них внимания, — сказала она. — На Макнелли, Пирса и всех остальных. Просто делай свою работу.
— Да, — кивнул он.
Где-то вдалеке небо прорезала молния, и сразу последовали низкие раскаты грома. Он повернулся к жене:
— Кэрин?
— Да?
— Пойдем… пойдем наверх?.
— Да, дорогой.
Она взяла его за руку и повела вверх по лестнице, чувствуя его напряженность: по пальцам словно пробегал электрический разряд. Гром ударил ближе, и Хэнк, вздрогнув от неожиданности, внезапно с силой притянул жену к себе. Стоя на ступеньку ниже, он, сотрясаемый крупной дрожью, со сжатыми челюстями и напряженным телом прижался лицом к ее груди.
— Ты нужна мне! — пробормотал он. — Кэрин, ты мне так нужна!
Она ничего не ответила. Просто взяла его за руку и повела в спальню, вспомнив по дороге, как в первый раз услышала от него эти слова — давным-давно, — и начала понимать человека, которого так сильно любила.
* * *
Они выехали из Берлина в пятницу днем, из его кармана торчала увольнительная на выходные. Джип подпрыгивал на изрытых бомбами дорогах, над головой было яркое, как синяя эмаль, небо. Ему необычайно шла капитанская форма, на плечах поблескивали двойные серебряные лычки, в глазах отражалось чистое небо. Они нашли гостиницу в сотне километров от города со знакомой вывеской «Zimmer» на фасаде. Он очень веселился по этому поводу. Его изумляло, как семья под фамилией Зиммер умудрилась монополизировать все гостиницы Германии. Они пообедали в одиночестве в небольшом кафе при гостинице, а хозяин изо всех сил старался им угодить, наливая в бокалы французское вино, которое сохранилось еще с «хороших времен». Потом они поднялись в свой номер. Он распаковывал сумку, а она раздевалась. Когда он достал пижаму, она прошептала: «Хэнк».
Он повернулся. Она стояла обнаженная, прикрывая одной рукой грудь, а другую вытянув вперед.
— Дай мне верхнюю часть, — попросила она. — Я хочу надеть куртку от твоей пижамы.
Она странно на него смотрела. Он подошел к ней, чувствуя, что для нее очень важно получить от него пижамную куртку. Он видел это по ее глазам. Он протянул ей куртку, она надела ее и обхватила себя руками.
— Как приятно, — проговорила она. — Очень приятно. Я знала, что мне будет приятно.
Она потянулась и обняла его за шею, такая маленькая без своих обычных каблуков: в этой слишком большой пижамной куртке она выглядела беззащитной, ранимой девочкой.
— Можно я тебя поцелую? — спросила она.
— Зачем?
— Чтобы поблагодарить тебя!
— За что?
— За то, что нашел меня. За то, что увез из Берлина на выходные. За то, что одолжил мне свою пижамную куртку.
— Кэрин…
— Ты очень устал? — На ее губах скользила легкая улыбка.
— Устал?
— После дороги?
— Нет, не устал.
— Мне казалось, ты устал.
— Нет, — улыбнулся он. — Я совсем не устал.
И она его поцеловала.
Потом она не могла вспомнить, сколько раз будила его за эту ночь. Она совсем не могла спать. Уютно устроившись на его плече, она подумала, что очутилась в сказке, что этого не может быть на самом деле — ни этой гостиницы со средневековыми фронтонами и старинными окнами, которые каким-то чудом уцелели при бомбежках, ни чистых белых простыней, ни Хэнка с увольнительной на три дня, которому не надо утром бежать на базу, — все это казалось чудесным сном. Они утопали в мягкой перине, за открытыми окнами тихо спал город, ночное безмолвие нарушал лишь редкий гул самолетов, летящих на Берлин. Она лежала с широко открытыми глазами и недоуменно улыбалась, как получивший неожиданный подарок ребенок.
В первый раз она его разбудила, чтобы спросить:
— Ты настоящий?
— Да, — сонно пробормотал он. — Настоящий.
— Почему ты не занимаешься со мной любовью?
— Сейчас?
— Разве время не подходящее?
— Нет. Лучше завтра утром.
— Да, пожалуй, ты прав, — согласилась она. — Но сейчас тоже хорошее время.
Потом она лежала и думала: «Он столько времени провел за рулем, он, конечно, очень устал, я не должна требовать от него слишком много, но я хочу прикасаться к нему, я хочу, чтобы он проснулся, я хочу знать, что он настоящий, хочу быть с ним много-много часов, не желаю вылезать из этой постели, хочу оставаться в ней все три дня, мне нравится его пижамная куртка…»
— Хэнк?
— М-м-м-м?
— Мне нравится твоя пижамная куртка.
— М-м-м-м.
— Теперь каждый раз, когда ты будешь ее надевать, ты будешь думать обо мне.
— М-м-м.
— Будешь?
— Да. Буду.
— Ты хочешь спать?
— А ты нет?
— Я хочу поговорить, Хэнк, завтра мы можем спать весь день. У нас с тобой целых три дня. Давай поговорим?
— Хорошо.
— Правда, мистер Веттигер очень милый?
— Хозяин? Да. Просто очаровательный.
— Ты очень хочешь спать?
— Нет, нет, ни капельки.
— Как ты думаешь, он догадывается, что мы не женаты?
— Не знаю.
— Ты не очень-то разговорчив.
— Я слушаю.
— По-моему, не догадывается.
— Думаю, ему все равно, — предположил Хэнк.
— Мы ему нравимся. Мы чудесная пара.
— М-м-м — Ты был сегодня такой красивый.
— Давай спать, — взмолился он.
— Я разбужу тебя немного попозже.
— Хорошо.
— Ты сразу поймешь, что тебя будят.
— Да?
— Да. Сразу поймешь.
— Почему бы тебе не поспать?
— Я слишком взволнована. Я так сильно тебя люблю. Мы проведем вместе три дня, Хэнк. О, я так счастлива! — Она засмеялась, но тотчас одернула себя:
— Нельзя.
— Почему?
— Если смеешься в пятницу, значит, будешь плакать в воскресенье, — объяснила она. — Разве ты не знаешь такую примету?
— Сегодня суббота, — сказал Хэнк. — И сейчас первый час ночи.
— Да, но на самом деле еще пятница, — настаивала она.
— Ты рассуждаешь нелогично, даже неразумно.
— Если смеешься в пятницу, будешь плакать в воскресенье. Я не хочу плакать в воскресенье.
— Сегодня суббота. Можешь смеяться сколько хочешь.
— Когда я была маленькой, я все время писала в штаны и плакала. Во всяком случае, так мне рассказывал отец. Он называл меня Benassen und Weinen.
— Что это значит?
— Это значит — мокрая и в слезах.
— Хорошее прозвище! Теперь я тоже буду тебя так называть.
— Только попробуй! Спи. Я разбужу тебя попозже.
— Ты отлежала мне руку, — сказал он.
Он заснул почти сразу. Она прислушивалась к его мерному дыханию и снова подумала: «Он так устал, я должна дать ему поспать». Она встала с постели и подошла к туалетному столику, на котором он оставил свои сигареты, бумажник и личный знак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35