Я продолжала:
– Мама Венера знала весь наш замысел целиком, Розали – только часть, и столько же Эдгар. Но в этих краях укрывательство беглых рабов считается, конечно, преступлением и…
– И убийство тоже, – дополнил Эли.
– Я… это не я…
– Как я слышал, этот человек заслуживал смерти и того, что за ней последовало. – Это был намек на бесконечное и беспредельное воздаяние, уготованное Бедлоу на том свете, и, проясняя эту мысль, взгляд Эли (желто-зеленый, дымчатый, под соболиной сенью ресниц) указал вниз, где спрятаны глубины преисподней. – Скатертью дорожка в пекло… Но довольно о нем. Что с этим докучливым поэтом?
– Дело вот в чем. Существуют законы (справедливые или нет, другой разговор), и Эдгару известно, что я их нарушила. То есть на законы ему, конечно, плевать. Людские законы не про него писаны – так он думает. Но он ими воспользуется, как воспользовался бы чем угодно, чтобы навредить Джону Аллану. Даже если понадобится самому стать нашим соучастником.
– Или сделать соучастницей свою сестру?
– Нет, только не ее… История довольно запутанная. Смотри: Розали ему не родная, а сводная сестра, Джон Аллан не раз использовал ее, чтобы вбить клин между Эдгаром и памятью его покойной матери, поскольку речь идет о… законности происхождения. Скажу одно, Элайза Арнолд не была ангелом. Эдгар убежден… Она и теперь не ангел.
– Пардон?
– Ничего, забудь… Аллан намекает, что ему известен отец Розали. Для Эдгара эти намеки что тычки горячей кочергой.
– Аллан – вот кто ублюдок. А совсем не бедная девочка.
– Вот и получается, что, заботясь о своей сестре, Эдгар как бы защищает доброе имя матери. И одновременно платит компенсацию за свой талант.
– Объясни понятней.
– Она… слабоумная, эта Розали.
Эли постучал себе по лбу, я кивнула.
– Да, слабоумная, хотя иные употребили бы более резкий эпитет.
– Правильно ли я тебя понимаю?.. По-твоему, этот Эдгар готов ввязаться даже в преступление, только бы запутать и старика или бросить тень на их общее имя.
– Боюсь, так оно и есть.
– Пусть даже миновали годы и никто не жаждет отомстить за этого Бедлоу?
– Мы не можем быть уверены, что никто не действует от лица наследников Бедлоу. И что Селию не ищут, и что ее не продали после побега.
– Все верно, однако, вздумай Эдгар раскопать это старое преступление, разве не понадобятся ему мертвое тело и убийцы?
– Бедлоу, наверное, очень скоро обнаружили.
– А где ты? Где Селия? Кто-то из вас ему непременно нужен.
– Он не получит ни меня, ни ее. Я не собираюсь рисковать. Едва рассветет, мы отсюда сматываемся иищи нас свищи. Сядем на чесапикский пакетбот, а с дальнего берега залива доберемся до Ричмонда по суше.
Предложение вполне устроило моего компаньона, которому совсем не улыбалось лишнее плавание. Я же расчислила, что на Джеймс пришлось бы потратить полдня или больше, и, при всей своей нелюбви к почтовым каретам, пришла к выводу: извилистый путь вдоль речного берега будет и быстрей, и надежней.
Эли раздевался, расстегивая костяные пуговицы на рубашке.
– Похоже, Аш, ты слишком осторожничаешь. Даже если Эдгар случаем встретит тебя на улице – а ведь ты здесь будешь всего-то один день, а в Балтиморе сколько тысяч населения? – он тебя не узнает… такую, как ты сейчас. – Он оглядел меня всю, от лент в волосах до подола платья. – Да если бы он стоял сейчас на моем месте, ты и то бы его запросто одурачила. – Его рассуждения были логичными, а еще и лестными, и я не стала спорить.
Зевая, Элифалет заявил, что ему нужно поспать.
– Я еще не совсем пришел в себя после морской болезни, – пояснил он, хлопая себя по твердому, однако же больному животу. И стал убирать из кровати остатки трапезы.
Тарелки, кости, серебряные столовые приборы… все с грохотом полетело на ковер. Я вспомнила слова Герцогини о том, что ему не помешало бы слегка обтесаться; пример был перед глазами. Не заставил себя ждать и следующий. Эли разоблачился и растянулся поверх легкого, как облако, покрывала.
– Ты не против? – спросил он.
– Ничуть. Спи… а я, пожалуй, заглотну еще стакан вина.
Мне самой в ту ночь не спалось. В голове теснились мысли, но силы были на исходе, и я бы заснула, если бы рядом не работала пила, сваливая дерево за деревом, лес за лесом. Чем глубже спал Эли, тем размеренней храпел, хотя, по правде, я ничего не имела против.
Я лежала под простынями. Не совсем голая, но почти; мне было нечего скрывать от Элифалета. Я придвинулась ближе, так что ощущала тепло его кожи, дыхание с запахом фруктов. (Это были вишни со сливками, наш десерт.) О да, мускусный запах его кожи также проникал мне в ноздри. Потому что лежал он на спине, поверх постели, раскинув ноги и заведя за голову руки. Я притушила лампу, но подошла к окну и раздвинула занавески, впуская лунный свет, а то Эли светился сам по себе и…
Его локоны, раскиданные по подушке, – как пролитые чернила. Волосы такие густые, что, казалось, они колышутся в потоке лунного света, как водоросли в воде. Зелень глаз была спрятана, конечно, за веками, но глазное яблоко подрагивало – Эли видел сны. Он погружался в сон все глубже, уже не страшно было, что разбудишь его, но я лежала тихо-тихо. Да, мне нужно было, чтобы он спал, потому что я хотела наблюдать.
В гуще теней, у основания шеи, равномерно пульсировала жилка. Полосатая тень сбегала по груди и животу к темной ямке пупка. Подтянутый живот образовывал здесь впадину, ниже выпячивался слегка-слегка, чтобы вновь изогнуться вниз, туда, где на неровной поросли черных как смоль волос покоился половой признак. Половой признак, который напрягался и подрагивал. Я, конечно, улыбнулась. Мне представилось, как утром я буду дразнить Эли, расспрашивая, что ему снилось.
Не скажу теперь, в какой момент на меня напала грусть. Помню только, что лежала на боку, наблюдала за Элифалетом, легко прослеживая пальцем то один, то другой изгиб, и тут по моей щеке косо побежала одна-единственная слеза и сорвалась вниз, на подушку. Почему? Меня печалило, что я не такой полноценный мужчина, как он? Я хотела быть им или иметь его. Однажды он побывал внутри меня. Хотела ли я, чтобы это повторилось? Или перемена обстоятельств воспламенила во мне желания? Владеть им?.. Завидовала ли я Герцогине или просто хотела знать, как она нашла этого юношу и привязала к себе? Было ли это колдовство? Или просто любовь?.. Спящий Эли отвлек мои мысли лишь ненадолго, а потом я вновь принялась горевать по Маме Венере. Задумалась о завтрашней печальной миссии. Вернулась к остывшему пеплу воспоминаний о Ричмонде… Селия, не уехала ли она из Флориды? О, слишком много вопросов. Слишком много истин. И эхо их, по прошествии многих лет, звучит с этой страницы, но с меня довольно, здесь я ставлю точку.
43
Затмение
И будут знамения в солнце.
Евангелие от Луки 21:25
Они убили ее во дворе. Били палками по окутанной вуалью голове. Оставили умирать под деревом, гнить среди паданцев. Там она пролежала два дня, потом ее нашла Розали; с тех пор бедная девочка начала чахнуть.
…Кто были эти «они»? Чтобы ответить, я должна сперва вернуться на несколько месяцев назад, в один из дней зимы, а именно в двенадцатое февраля 1831 года.
Зима выдалась злейшая из злых. Бедняки – а таких было множество – замерзали прямо на улице, где лежали, сбившись в кучки. Богачи посвятили самые суровые дни отдыху; они катались по льду замерзших рек, а на берегах их ждали наскоро сооруженные палатки, где продавали горячий пунш, жареную колбасу или сигары, десяток за цент. К югу снег не выпадал и реки не застывали, однако посевы погибли, и в этом чудился дурной знак; недаром, когда наступило затмение, многие – как городские жители, так и сельские – увидели в нем знамение предвещенного конца света. Жестокие зимние холода, неурожай, а теперь еще и солнце убежит с небес, встретится с луной и обратит ее в пепел.
На пути затмения люди в своих темных дворах разглядывали небо через закопченные стекла, чтобы не повредить зрение. Домашняя птица, перепутав день с ночью, попряталась в курятниках. Вокруг не умолкали молитвы. А потом… потом все кончилось, и мир вроде бы не стал хуже. Солнце, правда, светило тускло, и тени обозначились резче. Так сплошь и рядом бывает летом при грозе. Жизнь продолжилась, солнце и луна сменяли друг друга в обычный черед.
В тот день мы, ведьмы из Киприан-хауса, вернулись с крыши и отдали свои накидки и меха Саре. Некоторые ждали от этого события очень многого. Лидия Смэш и Герцогиня выставили на воздух бутылочки (что в них было, не знаю) в надежде, что необычная темнота умножит силу содержимого. Эжени, помнится, не пожелала наблюдать, как она выразилась, «отречение солнца» и весь день проспала. И разумеется, никто не боялся, кроме разве что Джен – она приняла всерьез устроенную Лил Осой игру в апокалипсис. В конечном счете затмение выродилось в дневной спектакль, театр теней, только крупного масштаба.
Со временем, однако, мы узнали, что некий раб из Виргинии отнесся к потемневшим небесам иначе.
Его звали Нат Тернер. В нем было больше от раба, чем от просвещенного человека. Одни считали его пророком, другие – негодяем, пропойцей, ложным мессией и убийцей.
Тернер внушал порабощенным, что затмение – это знак свыше. Некие голоса, говорил он, повелевали ему восстать. Не сразу, а летом того же злополучного года. А точнее, в августе.
Позднее я прочитала о восстании в газетах, но, признаюсь, в Киприан-хаусе и окрестностях было чем себя развлечь, и я не обратила на эту новость особого внимания. Я тогда готовилась уехать, мне было грустно и не хотелось умножать свои печали. Кроме того, сообщения поступали противоречивые. Так, в одной газете я прочитала, что бунтовщики перерезали глотки сотне белых, а в следующем выпуске того же издания было названо другое число погибших – восемьдесят с чем-то. Ясно было одно, что льется кровь. Белых убивали целыми семьями, начиная с отцов и кончая младенцами. В одной из школ бунтовщики зарезали учительницу и десять ее воспитанников (по другим сообщениям, двадцать), тела разрубили на части и свалили грудой посреди классной комнаты. Южные газеты намекали на случаи надругательства над белыми женщинами и девушками; преступление хуже убийства, думала я.
Повторяю, я тут же выбросила бунт из головы, поскольку Ричмонда, как мне казалось, он никак не коснулся, ведь Иерусалим, вместе с Тернером, находился куда южнее. Я вернулась к своим делам, нисколько не опасаясь за Маму Венеру, а ведь к тому времени, когда я впервые прочитала про восстание Тернера, она была уже мертва, захлестнута потоком крови, омывшим его следы.
Когда мы приехали в Ричмонд, Розали находилась в больнице. Я узнала, что она провела там уже несколько недель, не в том состоянии, чтобы вернуться в Дункан-Лодж, под опеку миссис Макензи.
Я отправилась ее повидать, но мне не хотелось никому показываться на глаза – ни Розали, ни ее другим посетителям, будь то призраки или живые люди, и мы с Эли решили воспользоваться своей легендой: мы мистер и миссис Райан, прибыли морским путем из Канады. Далее, если нас прижмут, мы собирались выдать себя за приверженцев какой-нибудь церкви, явившихся с благотворительными целями посетить больных.
– Квакеры? – предложил Эли. – Мне нравятся квакеры.
– Хорошо, – согласилась я, когда мы подошли к дверям больницы. – Пусть квакеры. – Но тут же поправила себя: – Нет! Только не квакеры. – Мы шагнули в сумрачное помещение, где лежали больные. – Нас примут за аболиционистов, а этого не нужно, только не здесь.
– Ну нет, – проговорил Эли, – не думаю.
Мы не умолкали, потому что от волнения на нас напала болтливость. Между тем нам навстречу попалась заплаканная женщина лет скорее средних, хорошо сохранившаяся. Она запечатлелась в моей памяти как Макензи – приемная мать Розали или, возможно, тетка, – хотя я в этом не уверена. Женщина шагнула к окну (через закрытые ставни проникали полосами косые солнечные лучи) и отвернулась в тень, пряча слезы. Мы заметили это слишком поздно; Эли уже подошел к ней, поклонился и спросил о пациентке «по фамилии Макензи».
Женщина бросила на нас странный взгляд.
– А кто вы такие?..
– Приверженцы правой веры, – ответила я, сдавливая писание, что было у меня в руках, словно надеялась выжать оттуда каплю-другую этой самой правой веры.
На самом деле я держала «Найлсовский еженедельный справочник», приобретенный ради расписания почтовых карет; мы ведь собирались, покончив с делами (в чем они заключались, я до сих пор не могла бы точно сказать), в срочном порядке отбыть из Ричмонда. И мне ничего так не хотелось, как увидеть из окошка удаляющиеся городские окраины.
От предполагаемой мисс Макензи, которая, отвечая на наши расспросы, овладела собой, мы узнали, что Розали находится за четвертой дверью. От самой Розали мы не узнали ничего, потому что ее накормили каким-то снотворным и она, бедняжка, лежала бесчувственным и хладным трупом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71