От тела не исходило ни тепла, ни мертвенного холода, известного мне как нельзя лучше. Кишечник у него расслабился, и обе комнаты наполняло жуткое зловоние. Глаза покойника глубоко запали в орбиты, но были широко распахнуты. Я вначале подумала, не поискать ли пару монет – закрыть веки и придавить их, чтобы ему было чем расплатиться, по традиции, с лодочником за перевоз на Ту Сторону. Но, по зрелом размышлении и припомнив все его пороки и проказы, предательства и преступления, оставила Бедлоу зрячим. Пускай таращит глаза в ожидании того, что ему предстоит. Монеты паромщику? Ну уж нет. Пусть негодяй одолевает реку Стикс вплавь.
Я разбудила Селию – слегка потрясла за плечо. Дивно обнаженное: во сне сорочка с него сползла.
– Да-да, Толливер, что такое? – пробормотала она.
Привычная к неглубокому сну, она очнулась мгновенно. Съежившись, метнулась к кроватной раме и прижала к груди цветную шаль с аппликацией. Спросила – вернее, потребовала ответить, кто я и что мне здесь нужно. Сказала, что ее хозяин лежит совсем близко – рукой подать; мне показалось, что она хотела разбудить его своим голосом.
– Нет. – Это было все, что я смогла вымолвить. – Постой, – и, опустившись перед ней на колени, положила руку ей на плечо.
Только тогда, вглядевшись, она меня узнала.
– Что?.. – начала она, но догадалась, что нужно перейти на шепот. – Что вы здесь делаете?
В смятении она выпустила из рук шаль и не удержала сорочку из тонкого хлопка, оголив плечи и упоительные холмики грудей. Они предстали моим взорам при свете луны и солнца: их лучи, соединившись, проникали сквозь задернутые шторы. Рассвет. Медлить мне нельзя.
– Я за тобой, – неловко выдавила я.
В присутствии Селии язык у меня деревенел, и я с трудом могла вспомнить болтавшиеся в голове обрывки английского.
– Что это такое вы говорите? Никуда я с вами не пойду. – Она выпрямилась, явно собираясь апеллировать к самому Бедлоу. – Мой хозяин…
– Твой хозяин – раб низменных страстей; я знаю, каким клеймом он тебя отметил.
При этих словах Селия быстро поддернула сорочку и запахнула шаль.
– Я н-не… не понимаю, – едва пробормотала она.
– Понимаешь, и очень хорошо. – Я схватила ее за руку. – Мы должны бежать. Тебе нужно одеться.
Я шагнула к шкафу, на распахнутую дверцу которого было накинуто желтое платье Селии, то самое.
– Прошу. – Я подала ей платье, стараясь говорить тихо, словно Бедлоу мог нас услышать, и встав между Селией и кроватью, чтобы она не догадалась о его смерти.
Пока она с мольбой смотрела мне в глаза, я выпалила все, что знала о ее жизни, и все, что мы наметили. Несла глупости, мямлила всякую чушь:
– Умер… то есть, нет-нет, умирает. Да, умирает. А когда умрет… Не волнуйся. Мы с тобой должны бежать немедля. Отсюда и… Куда, точно не знаю, но место мы найдем наверняка. И есть женщина, которая тебя знает. И знает о тебе… Здесь, рядом.
– Кто меня знает? Назовите имя.
– Раба. – Я тут же пожалела, что это слово у меня вырвалось.
– Раба – это не имя.
– Мать Венера.
– Я с таким именем никого не знаю. И если вы думаете, будто я решусь бежать в угоду…
Она умолкла при виде медальона, который я вынула из-под рубашки и поводила им в воздухе, как это делает гипнотизер. Дальнейших слов не потребовалось.
Я взяла Селию за локоть. Мы двинулись к выходу.
Но тут она оглянулась и увидела широко раскрытые мертвые глаза Бедлоу.
И на Селию что-то нашло. Она от меня вырвалась. Метнулась через комнату золотистым бликом. Я, оставшись у двери и положив руку на задвижку, прислушивалась к звукам пробуждавшегося дома. При тусклом освещении, как на сцене, произошло следующее.
Стоя у кровати, Селия вгляделась в человека, которого знала с детства. Возле которого воспитывалась. Рядом с которым выросла. Кто ее содержал. И тиранил.
Она поднесла руки к лицу. Ее душили слезы. О вихре чувств, ее обуревавших, я даже не берусь судить. Селию могла поразить и такая мысль: смерть Бедлоу превратила ее в убийцу. Но смерти ему она не желала, ей хотелось только до крайности его обессилить, а потом бежать.
Плечи Селии дрогнули. Руки повисли как плети.
– Идем, – позвала я ее. И не успела это повторить, как Селия встрепенулась.
Схватила с прикроватного столика стеклянный кувшин и выплеснула его содержимое в лицо Бедлоу. Словно стремясь его разбудить. Потом замерла. Приросла к месту. И вот… разбила кувшин о край кровати. В руке у нее осталась только ручка с…
Я настигла ее как раз в тот момент, когда она зазубренным стеклом перерезала Бедлоу горло.
Из остывающего трупа не вытекло ни капли крови – мы, во всяком случае, ее не увидели. Помню только разрез на мучнисто-белой шее – неглубокий, но широкий, будто улыбка.
Селия дрожала в моих объятиях как осиновый лист. Я со всей силой прижимала ее к себе, просила успокоиться. Она позволила мне отнять у нее орудие мести, и я положила его на пол у кровати. Пусть думают, что Бедлоу разбил кувшин сам, в последнюю минуту жизни. Но когда стало ясно, что рану на горле никакими ухищрениями не скрыть, стало понятно и другое: необходимо бежать – и поскорее.
Смутно помню, как мы рванулись через столовую, где уже был накрыт для завтрака длинный стол из темного дерева – наверняка редкой породы. Серебро и фарфор сотряслись от нашего стремительного броска. До сих пор вижу мысленно, как из доверху налитого хрустального графина на буфете выплеснулся коньяк.
Туда, наружу, на дневной свет – солнце уже взошло. О Деснице я и забыла, но не могла сдержать улыбки, представив себе нашествие кошек или вытаращенные глазенки детишек, если они, взобравшись на дерево, обнаружат этакую находку.
Мы неслись сломя голову – когда это было можно. Гораздо труднее было идти шагом, когда это было нужно, – если мимо проезжали верхом, если у домов горели фонари…
Я старалась держаться подальше от пристани и от рынка: именно там во всяком городе начинается по утрам деловая жизнь. В растерянности, не поддающейся описанию, я тащила за собой Селию то в гору, то под гору – короче, заплутала. После того как мы дважды оказывались на одном и том же месте, Селия выразила недоумение, но я заверила ее, что прекрасно знаю дорогу. (Это была ложь. По правде говоря, я только и делала, что про себя молилась.) Наконец вот он: Шоклоу-Хилл. И обветшалый особняк Ван Эйна, где нам предстоит продвинуться с осуществлением нашего плана. Каким бы он ни был.
За все время, пока мы бежали, Селия остановилась только однажды. Тяжело дыша и заливаясь от испуга слезами, она принялась меня расспрашивать, кто я на самом деле, почему вдруг появилась, вернемся ли мы на «Ceremaju» или же наш маршрут будет пролегать по суше, и…
На все ее вопросы вместо ответа я могла только мотать головой и твердить: «Je ne sais pas». Я понятия не имела, как будет устроен наш побег, почему я вдруг появилась, а главное – кто я такая на самом деле.
20
Планы реализуются
Бедный Эдгар По.
Пока мы с Селией сновали по городским улицам, Эдгар наверняка заснул. По словам Розали, ее брат всегда сопротивлялся ночи и сну, требовал, чтобы ярко горел прикроватный светильник, чтобы была разожжена жаровенка либо с порошком фиалкового корня (оставшегося от матери), либо с другими ароматическими веществами. Эдгар утверждал, что ему ведом холод ночи и что порой по ночам его осаждает запах смерти и даже сам ее образ.
Две последние ночи так и происходило: сначала – стихи, потом – наш план.
Элайза Арнолд, безусловно, постарается предстать перед сыном в наименее вещественном виде – сомневаюсь, что ей хотелось бы его до смерти перепугать… Я и поныне задаюсь вопросом: выкачала ли она из ночной сырости достаточное количество влаги, чтобы облечься зримой плотью? Находился ли Эдгар в промежуточном между сном и бодрствованием состоянии, когда она побуждала его писать и делать то, что она заставляла его делать? Или же, порожденная мозглостью, шибая в нос гнилью, она вторгалась в его сны?
Знаю достоверно одно. Той ночью Элайза Арнолд внушила сыну ослепительный, как ей представлялось, план; ослеплял он ее тем, что служил не только нашим целям, но и ее собственным. Конечно, ни я, ни Мама Венера ни на минуту не верили Элайзе, которая клялась, что поможет нам совершенно бескорыстно. Самое большее, чего мы ожидали – как от Элайзы, так и от Эдгара, – это того, что их планы поспособствуют успеху наших. По совести говоря, сами мы тоже действовали не из чистой самоотверженности. Мама Венера горела желанием искупить прошлое и освободить душу от тяжкого бремени. Я, разумеется, домогалась Селии, а она, в свой черед, свободы. Одна лишь Розали сохраняла невинность сердца, но, увы, личностью она не обладала.
Что касается Элайзы Арнолд и Эдгара По, предпринятый ими план представлялся им, должно быть, в высшей степени блестящим.
Элайза уведомила Маму Венеру, что намерена подстрекнуть – нет, «вдохновить» Эдгара утром в понедельник (то есть в день нашего побега) на весьма полезный отвлекающий маневр. Вдаваться в подробности она не пожелала, сколько мы ни бились. Но она была до крайности взбудоражена – о-о, эта ужасная вонь! – и, засидевшись допоздна на нашем странном форуме, с нетерпением поджидала, когда Эдгар вывалится наконец из Судейской таверны. Она за ним прошпионила до самых дверей и предоставила вволю изгонять своих демонов посредством выпивки. (Или ей так казалось.) Вернувшись к нам в подвал, она заявила:
– Пускай насандалится – восприимчивей будет к… к сновидениям.
Я подивилась тому, что мать способна улыбаться подобной перспективе – по ночам не давать сыну покоя, но улыбка у этой матери была до ушей.
– И вот еще что. Очнувшись после перепоя, он – из презрения к себе – с похмелья потащит нашу упряжку упорней вола. Блеск!
Долго с нами не задерживаясь, Элайза направила стопы в Молдавию, к изголовью своего ненаглядного Эдгара – или, как она его называла, «моего поэта», – где и принялась за дело.
План Элайзы таил опасность, он мог означать конец Эдгара По. Впрочем, по складу ее мыслей, это было великолепно… Уточню: одержав победу, Эдгар снискал бы себе славу героя и тем самым поверг бы Джона Аллана в ярость. Более того, неверная Эльмира Ройстер будет горько сожалеть о том, что отвергла столь мужественного и столь знаменитого соискателя ее руки… Да, конечно, Эдгар рисковал жизнью – вполне мог утонуть, но другие тонкости замысла выглядели следующим образом.
Зная, что Эдгар преклоняется перед Байроном и что Джон Аллан глубоко презирает покойного поэта за беспутство и вызывающие повадки, Элайза Арнолд загорелась идеей – подговорить Эдгара вступить в состязание со своим идолом, который, подражая Леандру, переплыл в Турции из Абидоса в Сест.
Неужели подобное событие не вызовет на речном берегу всеобщий ажиотаж? Элайза об этом позаботится. А мы с Селией, воспользовавшись суматохой, незаметно улизнем. Этим Элайза Арнолд умиротворит и Маму Венеру, чего она – по причинам, которые мне не под силу перечислить, – добивалась.
Блестяще? Мне ли это оспаривать! План, безусловно, по некоторым пунктам удался. В газетах писали о силе и отваге молодого мистера Аллана – «Ричмонда – выпускника колледжа и поэта», вызывая раздражение у старшего мистера Аллана. Однако главная надежда Элайзы не осуществилась: призрак погибшего Эдгара не встал с ней рядом, рука об руку.
Переплыть Джеймс – задача дьявольски трудная. (Применительно к Эдгару, именно дьявольски.) Пловцы обычно предпочитали заливчик Шоклоу, поскольку вода в Джеймсе, стекавшая с гор, всегда оставалась довольно холодной; река изобиловала также порогами и водоскатами, зловещую угрозу представляло и низовое подводное течение – даже на изрядном расстоянии от самих водопадов.
И все же Эдгар не отступил. Бросился в воду с пристани Ладлэм (широкоплечий, мускулистый – это я готова подтвердить) и проплыл целых шесть миль. На берег он выбрался в Уорике – спина и шея у него обгорели, руки отекли, язык едва ворочался, однако, невзирая на изнеможение, он первым делом упомянул Байрона и заявил, что ему (Эдгару) переплыть Геллеспонт не стоило бы ни малейшего труда. Красноречие юного Аллана этим не ограничилось, и дальнейшие его слова позже передавали те, кто пешком одолел рядом с ним шесть миль на обратном пути в город: пловец, демонстрируя прилив свежих сил, наотрез отказался сесть в седло или на повозку.
Разумеется, к тому времени, когда Эдгар – в сопровождении свиты, под шумные приветственные возгласы – вновь появился в Ричмонде, мы с Селией уже ускользнули. Нас не видели, но нельзя сказать, что не искали.
К дому Ван Эйна мы подошли в молчании. Мне удалось под конец уговорить Селию воздержаться от расспросов; она, хотя и была в полном расстройстве чувств, все же поняла, что риск быть подслушанными на улице ставит под удар все предприятие.
Я провела ее через живую изгородь, затем – мимо кур, притихших и неподвижных, их силуэты вырисовывались на фоне других теней, – по обсаженной деревьями аллее, а затем мы вошли в дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Я разбудила Селию – слегка потрясла за плечо. Дивно обнаженное: во сне сорочка с него сползла.
– Да-да, Толливер, что такое? – пробормотала она.
Привычная к неглубокому сну, она очнулась мгновенно. Съежившись, метнулась к кроватной раме и прижала к груди цветную шаль с аппликацией. Спросила – вернее, потребовала ответить, кто я и что мне здесь нужно. Сказала, что ее хозяин лежит совсем близко – рукой подать; мне показалось, что она хотела разбудить его своим голосом.
– Нет. – Это было все, что я смогла вымолвить. – Постой, – и, опустившись перед ней на колени, положила руку ей на плечо.
Только тогда, вглядевшись, она меня узнала.
– Что?.. – начала она, но догадалась, что нужно перейти на шепот. – Что вы здесь делаете?
В смятении она выпустила из рук шаль и не удержала сорочку из тонкого хлопка, оголив плечи и упоительные холмики грудей. Они предстали моим взорам при свете луны и солнца: их лучи, соединившись, проникали сквозь задернутые шторы. Рассвет. Медлить мне нельзя.
– Я за тобой, – неловко выдавила я.
В присутствии Селии язык у меня деревенел, и я с трудом могла вспомнить болтавшиеся в голове обрывки английского.
– Что это такое вы говорите? Никуда я с вами не пойду. – Она выпрямилась, явно собираясь апеллировать к самому Бедлоу. – Мой хозяин…
– Твой хозяин – раб низменных страстей; я знаю, каким клеймом он тебя отметил.
При этих словах Селия быстро поддернула сорочку и запахнула шаль.
– Я н-не… не понимаю, – едва пробормотала она.
– Понимаешь, и очень хорошо. – Я схватила ее за руку. – Мы должны бежать. Тебе нужно одеться.
Я шагнула к шкафу, на распахнутую дверцу которого было накинуто желтое платье Селии, то самое.
– Прошу. – Я подала ей платье, стараясь говорить тихо, словно Бедлоу мог нас услышать, и встав между Селией и кроватью, чтобы она не догадалась о его смерти.
Пока она с мольбой смотрела мне в глаза, я выпалила все, что знала о ее жизни, и все, что мы наметили. Несла глупости, мямлила всякую чушь:
– Умер… то есть, нет-нет, умирает. Да, умирает. А когда умрет… Не волнуйся. Мы с тобой должны бежать немедля. Отсюда и… Куда, точно не знаю, но место мы найдем наверняка. И есть женщина, которая тебя знает. И знает о тебе… Здесь, рядом.
– Кто меня знает? Назовите имя.
– Раба. – Я тут же пожалела, что это слово у меня вырвалось.
– Раба – это не имя.
– Мать Венера.
– Я с таким именем никого не знаю. И если вы думаете, будто я решусь бежать в угоду…
Она умолкла при виде медальона, который я вынула из-под рубашки и поводила им в воздухе, как это делает гипнотизер. Дальнейших слов не потребовалось.
Я взяла Селию за локоть. Мы двинулись к выходу.
Но тут она оглянулась и увидела широко раскрытые мертвые глаза Бедлоу.
И на Селию что-то нашло. Она от меня вырвалась. Метнулась через комнату золотистым бликом. Я, оставшись у двери и положив руку на задвижку, прислушивалась к звукам пробуждавшегося дома. При тусклом освещении, как на сцене, произошло следующее.
Стоя у кровати, Селия вгляделась в человека, которого знала с детства. Возле которого воспитывалась. Рядом с которым выросла. Кто ее содержал. И тиранил.
Она поднесла руки к лицу. Ее душили слезы. О вихре чувств, ее обуревавших, я даже не берусь судить. Селию могла поразить и такая мысль: смерть Бедлоу превратила ее в убийцу. Но смерти ему она не желала, ей хотелось только до крайности его обессилить, а потом бежать.
Плечи Селии дрогнули. Руки повисли как плети.
– Идем, – позвала я ее. И не успела это повторить, как Селия встрепенулась.
Схватила с прикроватного столика стеклянный кувшин и выплеснула его содержимое в лицо Бедлоу. Словно стремясь его разбудить. Потом замерла. Приросла к месту. И вот… разбила кувшин о край кровати. В руке у нее осталась только ручка с…
Я настигла ее как раз в тот момент, когда она зазубренным стеклом перерезала Бедлоу горло.
Из остывающего трупа не вытекло ни капли крови – мы, во всяком случае, ее не увидели. Помню только разрез на мучнисто-белой шее – неглубокий, но широкий, будто улыбка.
Селия дрожала в моих объятиях как осиновый лист. Я со всей силой прижимала ее к себе, просила успокоиться. Она позволила мне отнять у нее орудие мести, и я положила его на пол у кровати. Пусть думают, что Бедлоу разбил кувшин сам, в последнюю минуту жизни. Но когда стало ясно, что рану на горле никакими ухищрениями не скрыть, стало понятно и другое: необходимо бежать – и поскорее.
Смутно помню, как мы рванулись через столовую, где уже был накрыт для завтрака длинный стол из темного дерева – наверняка редкой породы. Серебро и фарфор сотряслись от нашего стремительного броска. До сих пор вижу мысленно, как из доверху налитого хрустального графина на буфете выплеснулся коньяк.
Туда, наружу, на дневной свет – солнце уже взошло. О Деснице я и забыла, но не могла сдержать улыбки, представив себе нашествие кошек или вытаращенные глазенки детишек, если они, взобравшись на дерево, обнаружат этакую находку.
Мы неслись сломя голову – когда это было можно. Гораздо труднее было идти шагом, когда это было нужно, – если мимо проезжали верхом, если у домов горели фонари…
Я старалась держаться подальше от пристани и от рынка: именно там во всяком городе начинается по утрам деловая жизнь. В растерянности, не поддающейся описанию, я тащила за собой Селию то в гору, то под гору – короче, заплутала. После того как мы дважды оказывались на одном и том же месте, Селия выразила недоумение, но я заверила ее, что прекрасно знаю дорогу. (Это была ложь. По правде говоря, я только и делала, что про себя молилась.) Наконец вот он: Шоклоу-Хилл. И обветшалый особняк Ван Эйна, где нам предстоит продвинуться с осуществлением нашего плана. Каким бы он ни был.
За все время, пока мы бежали, Селия остановилась только однажды. Тяжело дыша и заливаясь от испуга слезами, она принялась меня расспрашивать, кто я на самом деле, почему вдруг появилась, вернемся ли мы на «Ceremaju» или же наш маршрут будет пролегать по суше, и…
На все ее вопросы вместо ответа я могла только мотать головой и твердить: «Je ne sais pas». Я понятия не имела, как будет устроен наш побег, почему я вдруг появилась, а главное – кто я такая на самом деле.
20
Планы реализуются
Бедный Эдгар По.
Пока мы с Селией сновали по городским улицам, Эдгар наверняка заснул. По словам Розали, ее брат всегда сопротивлялся ночи и сну, требовал, чтобы ярко горел прикроватный светильник, чтобы была разожжена жаровенка либо с порошком фиалкового корня (оставшегося от матери), либо с другими ароматическими веществами. Эдгар утверждал, что ему ведом холод ночи и что порой по ночам его осаждает запах смерти и даже сам ее образ.
Две последние ночи так и происходило: сначала – стихи, потом – наш план.
Элайза Арнолд, безусловно, постарается предстать перед сыном в наименее вещественном виде – сомневаюсь, что ей хотелось бы его до смерти перепугать… Я и поныне задаюсь вопросом: выкачала ли она из ночной сырости достаточное количество влаги, чтобы облечься зримой плотью? Находился ли Эдгар в промежуточном между сном и бодрствованием состоянии, когда она побуждала его писать и делать то, что она заставляла его делать? Или же, порожденная мозглостью, шибая в нос гнилью, она вторгалась в его сны?
Знаю достоверно одно. Той ночью Элайза Арнолд внушила сыну ослепительный, как ей представлялось, план; ослеплял он ее тем, что служил не только нашим целям, но и ее собственным. Конечно, ни я, ни Мама Венера ни на минуту не верили Элайзе, которая клялась, что поможет нам совершенно бескорыстно. Самое большее, чего мы ожидали – как от Элайзы, так и от Эдгара, – это того, что их планы поспособствуют успеху наших. По совести говоря, сами мы тоже действовали не из чистой самоотверженности. Мама Венера горела желанием искупить прошлое и освободить душу от тяжкого бремени. Я, разумеется, домогалась Селии, а она, в свой черед, свободы. Одна лишь Розали сохраняла невинность сердца, но, увы, личностью она не обладала.
Что касается Элайзы Арнолд и Эдгара По, предпринятый ими план представлялся им, должно быть, в высшей степени блестящим.
Элайза уведомила Маму Венеру, что намерена подстрекнуть – нет, «вдохновить» Эдгара утром в понедельник (то есть в день нашего побега) на весьма полезный отвлекающий маневр. Вдаваться в подробности она не пожелала, сколько мы ни бились. Но она была до крайности взбудоражена – о-о, эта ужасная вонь! – и, засидевшись допоздна на нашем странном форуме, с нетерпением поджидала, когда Эдгар вывалится наконец из Судейской таверны. Она за ним прошпионила до самых дверей и предоставила вволю изгонять своих демонов посредством выпивки. (Или ей так казалось.) Вернувшись к нам в подвал, она заявила:
– Пускай насандалится – восприимчивей будет к… к сновидениям.
Я подивилась тому, что мать способна улыбаться подобной перспективе – по ночам не давать сыну покоя, но улыбка у этой матери была до ушей.
– И вот еще что. Очнувшись после перепоя, он – из презрения к себе – с похмелья потащит нашу упряжку упорней вола. Блеск!
Долго с нами не задерживаясь, Элайза направила стопы в Молдавию, к изголовью своего ненаглядного Эдгара – или, как она его называла, «моего поэта», – где и принялась за дело.
План Элайзы таил опасность, он мог означать конец Эдгара По. Впрочем, по складу ее мыслей, это было великолепно… Уточню: одержав победу, Эдгар снискал бы себе славу героя и тем самым поверг бы Джона Аллана в ярость. Более того, неверная Эльмира Ройстер будет горько сожалеть о том, что отвергла столь мужественного и столь знаменитого соискателя ее руки… Да, конечно, Эдгар рисковал жизнью – вполне мог утонуть, но другие тонкости замысла выглядели следующим образом.
Зная, что Эдгар преклоняется перед Байроном и что Джон Аллан глубоко презирает покойного поэта за беспутство и вызывающие повадки, Элайза Арнолд загорелась идеей – подговорить Эдгара вступить в состязание со своим идолом, который, подражая Леандру, переплыл в Турции из Абидоса в Сест.
Неужели подобное событие не вызовет на речном берегу всеобщий ажиотаж? Элайза об этом позаботится. А мы с Селией, воспользовавшись суматохой, незаметно улизнем. Этим Элайза Арнолд умиротворит и Маму Венеру, чего она – по причинам, которые мне не под силу перечислить, – добивалась.
Блестяще? Мне ли это оспаривать! План, безусловно, по некоторым пунктам удался. В газетах писали о силе и отваге молодого мистера Аллана – «Ричмонда – выпускника колледжа и поэта», вызывая раздражение у старшего мистера Аллана. Однако главная надежда Элайзы не осуществилась: призрак погибшего Эдгара не встал с ней рядом, рука об руку.
Переплыть Джеймс – задача дьявольски трудная. (Применительно к Эдгару, именно дьявольски.) Пловцы обычно предпочитали заливчик Шоклоу, поскольку вода в Джеймсе, стекавшая с гор, всегда оставалась довольно холодной; река изобиловала также порогами и водоскатами, зловещую угрозу представляло и низовое подводное течение – даже на изрядном расстоянии от самих водопадов.
И все же Эдгар не отступил. Бросился в воду с пристани Ладлэм (широкоплечий, мускулистый – это я готова подтвердить) и проплыл целых шесть миль. На берег он выбрался в Уорике – спина и шея у него обгорели, руки отекли, язык едва ворочался, однако, невзирая на изнеможение, он первым делом упомянул Байрона и заявил, что ему (Эдгару) переплыть Геллеспонт не стоило бы ни малейшего труда. Красноречие юного Аллана этим не ограничилось, и дальнейшие его слова позже передавали те, кто пешком одолел рядом с ним шесть миль на обратном пути в город: пловец, демонстрируя прилив свежих сил, наотрез отказался сесть в седло или на повозку.
Разумеется, к тому времени, когда Эдгар – в сопровождении свиты, под шумные приветственные возгласы – вновь появился в Ричмонде, мы с Селией уже ускользнули. Нас не видели, но нельзя сказать, что не искали.
К дому Ван Эйна мы подошли в молчании. Мне удалось под конец уговорить Селию воздержаться от расспросов; она, хотя и была в полном расстройстве чувств, все же поняла, что риск быть подслушанными на улице ставит под удар все предприятие.
Я провела ее через живую изгородь, затем – мимо кур, притихших и неподвижных, их силуэты вырисовывались на фоне других теней, – по обсаженной деревьями аллее, а затем мы вошли в дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71