(Восходы и закаты над морем сменяются очень быстро.) Через минуту-другую луна прольет на море свою оловянную дорожку. Подобное он пережил не однажды, и со свойственным ему простодушием ожидал услышать от женщины, что была с ним рядом, слова восторга от увиденного. Он чувствовал, как неподвижна она, как погружена в упоительное созерцание чуда.
Когда луна наконец обнажила серпистый свой край над черной водой, Альфа вдруг зашевелилась. Он обеспокоенно оглянулся. Ее пуловер прошелестел рядом, подобно легкому дуновению ветра. Затем он уловил шелест брюк, из которых она высвободилась бесшумно, оставив их на полу. Ее бедра – маленькие дельфинчики – мелькнули белизной во мраке. Она сомкнула руки над головой и подставила всю себя луне.
Его взгляд жадно поглотил все освещенные и затененные места ее тела, и все же он оценивал его как нечто отвлеченное и нереальное. А чтобы окончательно подавить в себе волнение, подзадорил ее:
– Всё! Перед Вселенной снимается все!
Как бы исправляя ошибку, женщина сняла трусики и швырнула их в сторону. И замерла в ожидании.
– И что же говорит вам Вселенная? – продолжал он.
Она не ответила.
– Ничего, так ведь? Да и что бы она ни сказала нам, мы опять-таки услышим только то, что говорим себе сами.
Она молчала.
– Оденьтесь, простудитесь! – приказал он. – Да и кофе остынет.
Профессор сел к столу спиной к одевавшейся женщине. Фарфоровая чашка, которую он взял со скатерти, светилась эмалевой белизной, как и треугольник ее тела – единственное, что пощадило солнце. Таким, наверное, было все ее тело зимой. Однако он отметил мысленно, осторожно отпивая кофе, что не увидит его зимой, и еще отметил, что если рассказать кому, как можно провести в море целые сутки с женщиной и не заниматься любовью, никто не поверит.
Ее одевание длилось достаточно долго для того, чтобы за это время обрести железное спокойствие. Именно такой спокойной Альфа и предстала перед ним. Однако взгляд ее по-прежнему блуждал по морю, где уже заработал сверкающий эскалатор, никелированные ступени-волны которого как бы уносили яхту наверх – к луне и к черной беспредельности за нею.
– Я сделала что-то не так, капитан? – спросила она после того, как молча отпила свой кофе. Однако колкость, сквозившая в тоне, свидетельствовала, что она не чувствует за собой никакой вины.
– Почему же? Нет, нет… – пробормотал профессор. (Он ожидал от нее вопросов, но не с такой прямотой.)
– Простите! – оборвала его на полуслове своим истерическим смехом Альфа. – Простите, но одно дело – быть влюбленной в человека на кафедре, и совсем другое – когда самым неожиданным образом надо раздеться перед нею. Извините!
Чуть позже в подкорке мелькнуло, что она, по существу, назвала его «кафедрой» и наверняка таким образом мстила ему, если только это не было невольной стилистической ошибкой. Однако сейчас он ухватился за сказанное, как за спасательный пояс:
– Это почему же надо? Послушайте, милая девочка! Я понимаю, что вы сбежали от кого-то или от чего-то. Но не это интересует меня. Я хочу сказать, это не суть важно. Каждому человеку хочется убежать от чего-то. Беда в том, что вы убежали не ко мне и не ради меня. Наверное, поэтому у меня такое ощущение, что вы просто используете меня как наемного перевозчика и, естественно, считаете себя обязанной…
Профессор понимал, какое оскорбление нанес женщине и ждал ее реакции не без страха. Больше всего боялся, что она заплачет. Но эта женщина была действительно не такая, как все. Лила слезы по всякому незначительному поводу и умела владеть собой в ситуациях, когда каждому простительна любая слабость.
– Я бы попросила вас не думать обо мне плохо! Что поделаешь, я попыталась поверить в свою свободу. Если хотите, отвезите меня обратно сейчас же, ведь мы пока еще не очень далеко отплыли… Но мне хорошо с вами, поверьте! И знайте, все, что вы делали до сих пор, было чудно… Может, убрать со стола?
– Оставьте, я посижу еще немного. Впрочем, здесь и спать буду. Такая ночь – редкость… Наверное, вы очень устали, не надо было пить кофе.
– Он не помешает мне, – тотчас же подстроилась она к его тону. – Я просто валюсь с ног.
– Если возникнет в чем необходимость, не стесняйтесь. Мы здесь свои люди, моряки! Может, хотите принять душ? У меня есть, он легко монтируется.
– Нет-нет, спасибо! – направилась она к каюте и уже на ходу бросила через плечо: – Спокойной ночи, капитан! Большое вам спасибо.
И исчезла бесшумно, не оставив после себя ни звука. А в его душе, наряду с затихающим недавним беспокойством, поселилась уверенность, что ему наконец-то удалось справиться со своей гостьей и что эта женщина, несмотря на все свои странности, сможет стать ему другом. Однако и это чувство вскоре растаяло в сине-белом дурмане ночи. А он отдался воле лунного эскалатора, который уносил с собой все, что напоминало ему о людях и суше.
6
Сжавшись до размеров маленького мячика, сконцентрировав всю свою силу, луна заливала яхту тяжелым платиновым светом. Каким-то шестым чувством он ощутил дуновение ветра, но это было, скорее, предощущение. Было что-то около полуночи, вряд ли он спал более двух часов. Профессор это чувствовал по напряжению в самом себе, которое всегда испытывал при полнолунии. Он откинул брезент и одеяло и буквально взвился от проникшего через пуловер холода. Стал энергично размахивать руками, разминать плечи и только потом уже вспомнил, что он не один на борту. А надо было пройти через каюту, чтобы поднять паруса, которые вдруг очень захотелось увидеть.
Прошелся босиком по палубе, пока не закоченели ступни, наконец, обозвал себя идиотом, который мучается непонятно почему, вместо того чтобы разбудить эту красивую женщину, такой красивой у него, пожалуй, до сих пор не было, и вместе с ней порадоваться полнолунию. Но вместо этого пришлось встать у релинга, чтобы освободиться от сконцентрировавшегося в животе холода. Заодно со струей, по-молодому сильной и светящейся в ночи, в море вытекла и его решительность. Осталось только чувство удовлетворения, что все это было совершено с борта судна (когда и где мог позволить себе подобное мудрый и воспитанный профессор?).
Он еще раз осознал происходящее как начало вольной жизни на яхте. Однако живший в нем теоретик, привыкший задавать себе вопросы даже тогда, когда у обыкновенного нормального человека они и не возникнут, стал спрашивать себя: не осталось ли это странное удовольствие, что влечет мужчину опорожнять свой мочевой пузырь свысока, плевать с мостов и балконов, – не осталось ли оно с тех времен, когда человек обитал на кронах деревьев. Может, таким образом он торжествовал над осаждавшими его врагами? Пользуются же и сегодня некоторые животные и птицы подобным способом мести! Позже это трансформировалось в подсознании в акт самоутверждения: писать в бездну под собой, на своего извечного врага, и тем самым – на свой страх перед нею!… Вроде бы задавал себе этот вопрос шутя, ища самооправдания в содеянном, а вышло – чуть ли не антропологическое открытие совершил. И от этого на душе стало легче.
Большой рубиновый фонарь на сигнальной мачте безуспешно боролся за самостоятельность под луною. Анемичный ветерок тоже был как бы прижат ее лучами к воде, однако по мере захода луны, скорее всего, усилился бы, и паруса, управляемые электронным автопилотом, определяющим силу и направление ветра, все равно поймали бы его.
Альфа не закрыла иллюминаторы, и в каюте оказалось довольно светло, поэтому он разглядел, что лицо ее было каким-то серым и мертвенным, застывшим. Чтобы снова не встречаться с ней и не задавать себе вопросов вроде: кто же эта женщина и кой черт дернул его пустить ее на борт своей лодки, он быстро прошел через каюту, повернувшись к ней спиной, бесшумно закрыл за собой дверь и расположился в кресле.
Растворив в себе ветровое стекло кабины, лунный свет фосфоресцировал в шкалах и циферблатах. Чтобы поднять паруса, необходимо было хоть ненадолго выключить мотор, и профессор забеспокоился, что разбудит свою гостью, совершенно забыв, что в отличие от рубки каюта имела специальную изоляцию. Скрежет цепи и удар якоря о борт, когда тот устраивался в своем логовище, заставили его прислушаться. Вокруг было по-прежнему тихо, гостья спала. Паруса затрепетали. В призрачном безмолвии было так светло, что он увидел даже, как расправляются складки парусов. Вот паруса перемолвились о чем-то с ветром, заотражали, как зеркало, голубовато-белые лучи луны. На палубе стало еще светлее.
Он выключил мотор, задал курс автопилоту, и нетерпение встать на правом или левом борту яхты, порадоваться ночному ее великолепию, погнало его обратно. Видимо, нетерпение сделало его совсем неосторожным. Уже на выходе он вдруг почувствовал взгляд своей гостьи. Оглянулся. Теплые аметисты превратились в холодные черные ониксы. Профессор остановился. Альфа даже не шелохнулась, а глаза ее, несмотря на неестественную распахнутость, казались мертвыми.
– Спите, спите. Все в порядке, – произнес он шепотом.
Ее взгляд остановился на двери каюты, но не последовал за ним, и профессор подумал, что лучше было бы разбудить ее окончательно. Но затем передумал. Однако этот взгляд, казалось, вонзился в его сознание, как он ни убеждал себя, что в состоянии гостьи нет чего-либо болезненного. Он вспомнил, что таким же беспамятным бывал взгляд его молодой жены во время долгих любовных ночей. И снова отметил, что куда естественнее было бы, делай они сейчас то же самое, но укора при этом не почувствовал, ибо любовное блаженство не заменило бы того удовлетворения, какое от испытывал при виде своей вдохновенно распростершей крылья-паруса яхты. Только обойдя ее раз двадцать, то и дело останавливаясь, чтобы послушать ее ласковую болтовню с ветром и волнами, он, окончательно продрогший, лег под одеяло, чтобы задуматься теперь уже над тем, не стареет ли он в самом деле, если вместо любви отдает предпочтение этому удовольствию.
А любовь не навещала его давненько. Раньше она приходила незаметно вместе с очередной женщиной, которой удавалось забраться в его постель, и он влюблялся по той простой причине, что больше влюбляться было не в кого. И по-настоящему страдал, если женщина покидала его, но недолго, поскольку следующая не давала копаться в прошлом. Он принадлежал к той породе мужчин, что наверняка остались бы на всю жизнь с одной-единственной женщиной, если бы та не ставила условием безраздельное свое господство и в личном его кабинете тоже. Однако «безумно влюбленные» почему-то уже за год – за два пресыщались его умом и добротой. Большего же он им не мог предложить.
Движение яхты под парусами очень разнилось с движением, даваемым мотором, и как-то естественно соединялось с током крови в его теле, наполняя его неведомым доселе покоем. И все же луна вряд ли позволит ему уснуть раньше, чем не обессилит сама. Он знал ее магическую силу и не торопился засыпать. Знал также и все течения в этой части моря, знал и по запаху распознавал ветры, распознавал звезды над собой. И лежа сейчас в тепле под одеялом, он чувствовал себя так, как чувствует путешественник, благополучно возвратившийся домой.
В своих лекциях профессор отводил целый час этике и эстетике эксперимента. Обычно он сравнивал эксперимент с радостной надеждой, что захватывает все естество человека во время поднятия парусов. Когда хорошо подготовишь эксперимент и, не форсируя его, не совершая над ним насилия, наблюдаешь со стороны, чтобы насладиться его стремительностью, он непременно выведет тебя к незнакомому желанному берегу. Сам профессор был неважнецким экспериментатором, силен был в экспериментах с воображаемыми моделями, но хорошо знал, как страдает теория, когда кто-то вольно или невольно позволяет себе хитрить во время опытов. Поэтому он начинал лекцию особенно вдохновенно, говорил, что молодежь должна чтить эксперимент как священнодействие, ибо именно благодаря ему была создана цивилизация. «Она может восприниматься нами как результат плохого или же ошибочного эксперимента – научные фантасты давно сделали эту идею банальной, – но, юные мои коллеги, не требуется никаких усилий, достаточно склонности к легкомыслию, чтобы назвать этот мир плохим. Куда благороднее, хотя и труднее, сказать, что это самый прекрасный из миров, какой мы знаем, радоваться ему и попытаться понять его. А впрочем, основания для обоих этих утверждений одинаковы: мы просто не знаем иных миров. Вот почему я прошу тех, кто не согласен со мной, к следующему занятию сконструировать письменно мир, физические и химические законы которого были бы более благосклонны к человеку…» Так заканчивал он лекцию.
Обычно студенты встречали сказанное аплодисментами, несмотря на то, что он говорил с нескрываемой иронией. Однако и сейчас тоже, впрочем, как и всегда на своей яхте, он чувствовал правоту сказанного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30