Невинный отпор, защита девичьей чести. – УрЛейн снова стукнул кулаком по столу. – Но я говорю: нет! Мы больше не позволим водить себя за нос. Теперь поведут их – на городскую площадь, в цепях, где палач сначала подвергнет их пытке как обычных убийц, а потом сожжет на костре. Посмотрим тогда, что скажут остальные.
ЙетАмидус хлопнул ладонью по столу и вскочил с места.
– Прекрасно сказано, государь. То, что надо! ЗеСпиоле посмотрел на БиЛета, съежившегося на своем стуле, потом обменялся взглядами с РуЛойном – тот опустил глаза. ЗеСпиоле сложил губы трубочкой и уставился на карту. Остальные сгрудились вокруг стола – генералы помельче, советники, адъютанты – и принялись изображать умственную деятельность, чтобы только не смотреть в глаза протектору и не перечить ему. УрЛейн обвел их лица взглядом, в котором сквозило насмешливое презрение.
– Ну что, кто-нибудь еще хочет согласиться с моим министром иностранных дел? – сказал он, махнув рукой в сторону покорной расплывчатой массы, которую представлял собой БиЛет. – Неужели он останется один и никто его не поддержит?
Все молчали.
– ЗеСпиоле? – сказал УрЛейн. Начальник стражи поднял глаза.
– Государь?
– Я, по-вашему, прав? Стоит ли мне отказаться выслушивать авансы наших мятежных баронов?
ЗеСпиоле глубоко вздохнул:
– Я полагаю, полезнее грозить баронам так, как вы предлагали.
– А если мы захватим кого-нибудь из них, тогда воплотить угрозы в жизнь?
ЗеСпиоле несколько мгновений изучал огромное окно на противоположной стене: стекло и полудрагоценные камни переливались в солнечных лучах.
– Я думаю, если мы поступим так с одним из них, то лишь выиграем, государь. И, как вы справедливо заметили, в этом городе немало вдов, которые с удовольствием будут слушать его крики.
– И вы не видите в таких действиях никакой неуравновешенности? – рассудительно спросил УрЛейн. – Никакой опрометчивости, никакой жестокой поспешности, которая может отозваться нам неприятностями?
– Да, такая возможность не исключена, – неуверенно сказал ЗеСпиоле.
– «Возможность», «не исключена»? – издевательским тоном произнес УрЛейн. – Нам этого мало, начальник стражи. Вопрос слишком важен. Мы должны взвесить все самым тщательным образом. Мы не можем подходить к этому с легкостью, разве нет? Или можем? Или вы не согласны? Вы не согласны, начальник стражи?
– Я согласен, что мы должны тщательно все взвесить, прежде чем действовать, – сказал ЗеСпиоле. Его голос и поведение стали чрезвычайно серьезными.
– Хорошо, – сказал УрЛейн, и, похоже, на сей раз искренне. – Я рад, что нам удалось вытащить из вас что-то похожее на определенность. – Он оглядел остальных. – Кто-нибудь еще хочет высказать свое мнение? – Головы склонились над столом.
У ДеВара проснулась благодарность к протектору за то, что тот не повернулся и не поинтересовался его мнением. Правда, ДеВар еще не перестал опасаться этого. Он подозревал, что его мнение вовсе не порадует генерала.
– Позвольте, государь? – сказал ВилТере.
Все глаза повернулись к молодому военачальнику-провинциалу. ДеВар надеялся, что тот не сморозит какую-нибудь глупость.
УрЛейн сверкнул глазами.
– Что, сударь?
– Государь, я, к сожалению, был слишком юн, чтобы участвовать в войне за наследство, но от многих служивших под вашим началом командиров, чье мнение я уважаю, я слышал, что ваши суждения всегда оказывались справедливыми, а ваши решения – дальновидными. Мне говорили, что, даже если кто-то сомневался в ваших приказах, вам все равно доверяли, и доверие это оправдывалось. Если бы дела обстояли иначе, то они сегодня не были бы там, где есть, а мы, – тут молодой человек обвел взглядом присутствующих, – не сидели бы здесь.
Взгляды всех обратились к УрЛейну, чтобы не высказываться, прежде чем он не ответит ВилТере. УрЛейн медленно кивнул.
– Наверно, мне следовало бы намотать себе на ус, что лишь самый молодой из вас, совсем недавно прибывший сюда, высоко оценивает мои способности.
ДеВару показалось, что над столом пронесся вздох облегчения.
– Я уверен, что все присутствующие думают так, государь, – сказал ЗеСпиоле, снисходительно улыбаясь ВилТере и осторожно – УрЛейну.
– Прекрасно, – сказал УрЛейн. – Мы обсудим, какие свежие силы можно отправить в Ладенсион, и прикажем Ралбуту с Сималгом вести войну против баронов без всяких переговоров и без передышки. Господа, вы свободны. – УрЛейн небрежно кивнул, поднялся и пошел прочь. ДеВар последовал за ним.
– Тогда я тебе расскажу кое-что поближе к правде.
– Поближе, и только?
– Иногда полную правду бывает трудно вынести.
– Провидение не обидело меня силой.
– Да, но иногда это трудно вынести рассказчику, а не слушателю.
– Тогда рассказывай так, как можешь.
– Да вообще-то история не ахти какая, довольно обычная. Слишком уж обычная. Чем меньше я тебе расскажу, тем больше ты сможешь узнать от других – сотен, тысяч, десятков тысяч или больше.
– У меня такое предчувствие, что это не очень счастливая история.
– Вот уж точно. Все, что угодно, только не счастливая. Это история женщин, а особенно молодых женщин, застигнутых войной.
– Вот как.
– Значит, ты понимаешь? Такую историю можно и не рассказывать. Целое – это отдельные части и способ их соединения, не правда ли? На войне сражаются мужчины, а войны подразумевают занятие деревень и городов, где женщины поддерживают огонь в очагах, но когда солдаты берут города, где живут эти женщины, то берут и самих женщин. И вот женщины обесчещены, их тела осквернены. История обычная. А потому мой рассказ ничем не отличается от рассказов десятков тысяч других женщин, к каким бы народам и племенам они ни принадлежали. И все же для меня это целая жизнь. Для меня это самое главное, что случилось со мной. Для меня это конец моей жизни, а то, что ты видишь перед собой, похоже на призрак, привидение, бесплотную тень.
– Прошу тебя, Перрунд. – Он протянул к ней руку в жесте, не требовавшем ответа, не искавшем прикосновения. Это было просто выражение сочувствия, даже мольба. – Если тебе это доставляет такую боль, лучше не продолжать.
– А тебе это доставляет боль, ДеВар? – спросила она с горькими и обвинительными нотками в голосе. – Ты смущаешься? Я знаю, я тебе не безразлична, ДеВар.
Мы друзья. – Эти два предложения были произнесены так быстро, что он не успел отреагировать. – Ты переживаешь из-за меня или из-за себя? Большинство мужчин предпочитают не знать, что сделали их сотоварищи, на что способны люди, очень похожие на них. Ты предпочитаешь не думать о таких вещах, ДеВар? Ты думаешь, что ты другой? Или тебя тоже втайне возбуждают такие вещи?
– Госпожа, эта тема не доставляет мне ни удовольствия, ни радости.
– Ты в этом уверен, ДеВар? А если уверен, то неужели и в самом деле думаешь, что говоришь от имени большинства представителей своего пола? Ведь разве от женщин не ждут сопротивления даже те, кому они отдались бы с радостью, и если женщина сопротивляется самому грубому насилию, то как мужчина может быть уверен, что любая борьба, любой протест с ее стороны – не показные?
– Мы не все одинаковы. И если про мужчин можно сказать, что все они испытывают… низменные позывы, то не все слушаются или почитают их, хотя бы втайне. Не могу передать, как я тебе сочувствую, слушая твою историю.
– Но ведь ты еще ничего не услышал, ДеВар. Ни одного словечка. Я намекаю на то, что меня изнасиловали. Это не убило меня. Хотя этого было достаточно, чтобы убить ту девочку, какой была я, чтобы вместо нее появилась ожесточенная, злая женщина, готовая убить себя или тех, кто покусился на нее, а то и просто сумасшедшая. Я думаю, что могла бы ожесточиться, стать злой и возненавидеть всех мужчин, но все равно выжила бы и, наверно, получила утешение от знакомых мне добрых людей из нашей семьи и из нашего городишка – и в особенности, возможно, от одного из них, который теперь уже навсегда останется в моих снах. Они убедили бы меня, что еще не все потеряно, а мир – не такое уж страшное место… Но я так до конца и не оправилась, ДеВар. Меня так далеко унесло отчаяние, что я не знала, как найти обратную дорогу. То, что случилось со мной, было еще цветочками. Я видела, как изрубили моего отца и моих братьев, но сначала их заставили смотреть, как трахают раз за разом мою мать и моих сестер – большая компания высокопоставленных лиц. Ах, ты опустил глаза! Мой язык огорчает тебя? Ты оскорблен? Мои резкие солдатские слова покоробили твой слух?
– Перрунд, прости меня за то, что случилось с тобой…
– Почему это ты должен просить у меня прощения? Ты ведь ни в чем не виноват. Тебя там не было. Ты убедил меня, что сочувствуешь мне, но с какой стати ты должен просить прощения?
– Я на твоем месте ожесточился бы.
– На моем месте? Как такое могло бы случиться, ДеВар? Ведь ты мужчина. Там ты, наверное, был бы не в числе насильников, а среди тех, кто отводил взгляд или потом увещевал товарищей.
– Если бы мне было столько, сколько тебе тогда, и я был бы красив, как…
– А, ты бы разделил со мной то, что случилось. Понимаю. Это хорошо. Ты меня утешил.
– Перрунд, можешь говорить мне все, что хочешь. Обвиняй меня, если тебе так легче, но, пожалуйста, поверь, что я…
– В чем я должна поверить тебе, ДеВар? Я верю, что ты сочувствуешь мне, но твое сочувствие жалит, как соленые слезы жалят рану, потому что, видишь ли, я гордый призрак. О да, гордый призрак. Я взбешенная тень и виноватая, поскольку мне пришлось себе признаться, что произошедшее с моей семьей вызывает у меня негодование, потому что приносит мне боль – ведь мне внушали, что все в семье делается для меня… Я по-своему любила родителей и сестер, но эта любовь не была самозабвенной. Я любила их потому, что они любили меня, и я от этого чувствовала себя особенной. Я была их ребенком, избранным и любимым. Но из-за их преданности и заботы я не научилась ничему из того, что обычно узнают дети, – я не знала, как на самом деле живет мир и как дети используются в нем до того самого дня, до того самого утра, когда все мои сладкие заблуждения рассеялись и мне навязали силой жестокую действительность… Я ждала от жизни только всего лучшего, я верила, что мир всегда будет относиться ко мне так, как относились ко мне в прошлом, что те, кого я люблю, будут любить меня в ответ. Моя ярость на собственную семью частично была вызвана этими ожиданиями, этим предвкушением счастья, которое в один миг было зачеркнуто и предано забвению. Вот в этом-то и состоит моя вина.
– Перрунд, ты должна понять: это не может быть виной. То, что ты чувствуешь, чувствовал бы любой воспитанный ребенок, повзрослев и осознав свой детский эгоизм. Эгоизм – он так свойствен детям, в особенности любимым детям. Приходит это осознание, остро переживается, а потом естественным образом отодвигается на задний план. Ты не смогла отодвинуть на задний план свое из-за того, что с тобой сделали эти люди, но…
– Подожди, подожди! Ты что же думаешь, я этого не знаю? Я это знаю, но я призрак, ДеВар! Я знаю, но не могу чувствовать, не могу научиться, не могу перемениться. Я навеки обречена оставаться в том дне, заново переживать то, что было. Я проклята.
– Перрунд, что бы я ни сказал, что бы я ни сделал, того, что случилось с тобой, уже не изменишь. Я могу только слушать и делать то, что ты позволишь мне делать.
– Я тебе досаждаю? Я делаю из тебя жертву? Скажи мне, ДеВар.
– Нет, Перрунд.
– Нет, Перрунд. Нет, Перрунд. Ах, ДеВар, какая это роскошь – быть способным сказать «нет».
Он присел рядом с ней, опершись на одно колено, совсем близко от нее, но не касаясь – одно его колено рядом с ее коленом, его плечо у ее бедра, руки легко могут дотянуться до ее рук. Он был так близко, что ощущал запах ее духов, так близко, что ощущал тепло ее тела, так близко, что ощущал горячее дыхание, вырывающееся из ее ноздрей и полуоткрытого рта, так близко, что одна горячая слеза упала на ее сжатый кулак и распалась на мелкие капельки, оросившие его щеку. Голова его была опущена, руки лежали на поднятом колене.
Телохранитель ДеВар и наложница дворца Перрунд находились в одном из потаенных мест дворца. То была старая секретная комнатка в одном из нижних этажей размером со стенной шкаф, примыкавшая к общим помещениям в изначальном доме, вокруг которого впоследствии и был построен дворец.
Сохраненные скорее по сентиментальным, чем по практическим соображениям первым монархом Тассасена и из безразличия – следующими правителями, комнаты, казавшиеся столь великолепными первому королю, для новых поколений стали слишком маленькими и тесными и сегодня использовались как кладовые.
Крохотная комнатка служила для того, чтобы тайно следить за людьми. Из нее подслушивали. Но в отличие от алькова, из которого ДеВар бросился на убийцу из морской компании, это помещение предназначалось для благородного наблюдателя, чтобы тот мог удобно сидеть, через маленькое отверстие в стене (закрытое снаружи гобеленом или картиной) слушая, что говорят о нем его гости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
ЙетАмидус хлопнул ладонью по столу и вскочил с места.
– Прекрасно сказано, государь. То, что надо! ЗеСпиоле посмотрел на БиЛета, съежившегося на своем стуле, потом обменялся взглядами с РуЛойном – тот опустил глаза. ЗеСпиоле сложил губы трубочкой и уставился на карту. Остальные сгрудились вокруг стола – генералы помельче, советники, адъютанты – и принялись изображать умственную деятельность, чтобы только не смотреть в глаза протектору и не перечить ему. УрЛейн обвел их лица взглядом, в котором сквозило насмешливое презрение.
– Ну что, кто-нибудь еще хочет согласиться с моим министром иностранных дел? – сказал он, махнув рукой в сторону покорной расплывчатой массы, которую представлял собой БиЛет. – Неужели он останется один и никто его не поддержит?
Все молчали.
– ЗеСпиоле? – сказал УрЛейн. Начальник стражи поднял глаза.
– Государь?
– Я, по-вашему, прав? Стоит ли мне отказаться выслушивать авансы наших мятежных баронов?
ЗеСпиоле глубоко вздохнул:
– Я полагаю, полезнее грозить баронам так, как вы предлагали.
– А если мы захватим кого-нибудь из них, тогда воплотить угрозы в жизнь?
ЗеСпиоле несколько мгновений изучал огромное окно на противоположной стене: стекло и полудрагоценные камни переливались в солнечных лучах.
– Я думаю, если мы поступим так с одним из них, то лишь выиграем, государь. И, как вы справедливо заметили, в этом городе немало вдов, которые с удовольствием будут слушать его крики.
– И вы не видите в таких действиях никакой неуравновешенности? – рассудительно спросил УрЛейн. – Никакой опрометчивости, никакой жестокой поспешности, которая может отозваться нам неприятностями?
– Да, такая возможность не исключена, – неуверенно сказал ЗеСпиоле.
– «Возможность», «не исключена»? – издевательским тоном произнес УрЛейн. – Нам этого мало, начальник стражи. Вопрос слишком важен. Мы должны взвесить все самым тщательным образом. Мы не можем подходить к этому с легкостью, разве нет? Или можем? Или вы не согласны? Вы не согласны, начальник стражи?
– Я согласен, что мы должны тщательно все взвесить, прежде чем действовать, – сказал ЗеСпиоле. Его голос и поведение стали чрезвычайно серьезными.
– Хорошо, – сказал УрЛейн, и, похоже, на сей раз искренне. – Я рад, что нам удалось вытащить из вас что-то похожее на определенность. – Он оглядел остальных. – Кто-нибудь еще хочет высказать свое мнение? – Головы склонились над столом.
У ДеВара проснулась благодарность к протектору за то, что тот не повернулся и не поинтересовался его мнением. Правда, ДеВар еще не перестал опасаться этого. Он подозревал, что его мнение вовсе не порадует генерала.
– Позвольте, государь? – сказал ВилТере.
Все глаза повернулись к молодому военачальнику-провинциалу. ДеВар надеялся, что тот не сморозит какую-нибудь глупость.
УрЛейн сверкнул глазами.
– Что, сударь?
– Государь, я, к сожалению, был слишком юн, чтобы участвовать в войне за наследство, но от многих служивших под вашим началом командиров, чье мнение я уважаю, я слышал, что ваши суждения всегда оказывались справедливыми, а ваши решения – дальновидными. Мне говорили, что, даже если кто-то сомневался в ваших приказах, вам все равно доверяли, и доверие это оправдывалось. Если бы дела обстояли иначе, то они сегодня не были бы там, где есть, а мы, – тут молодой человек обвел взглядом присутствующих, – не сидели бы здесь.
Взгляды всех обратились к УрЛейну, чтобы не высказываться, прежде чем он не ответит ВилТере. УрЛейн медленно кивнул.
– Наверно, мне следовало бы намотать себе на ус, что лишь самый молодой из вас, совсем недавно прибывший сюда, высоко оценивает мои способности.
ДеВару показалось, что над столом пронесся вздох облегчения.
– Я уверен, что все присутствующие думают так, государь, – сказал ЗеСпиоле, снисходительно улыбаясь ВилТере и осторожно – УрЛейну.
– Прекрасно, – сказал УрЛейн. – Мы обсудим, какие свежие силы можно отправить в Ладенсион, и прикажем Ралбуту с Сималгом вести войну против баронов без всяких переговоров и без передышки. Господа, вы свободны. – УрЛейн небрежно кивнул, поднялся и пошел прочь. ДеВар последовал за ним.
– Тогда я тебе расскажу кое-что поближе к правде.
– Поближе, и только?
– Иногда полную правду бывает трудно вынести.
– Провидение не обидело меня силой.
– Да, но иногда это трудно вынести рассказчику, а не слушателю.
– Тогда рассказывай так, как можешь.
– Да вообще-то история не ахти какая, довольно обычная. Слишком уж обычная. Чем меньше я тебе расскажу, тем больше ты сможешь узнать от других – сотен, тысяч, десятков тысяч или больше.
– У меня такое предчувствие, что это не очень счастливая история.
– Вот уж точно. Все, что угодно, только не счастливая. Это история женщин, а особенно молодых женщин, застигнутых войной.
– Вот как.
– Значит, ты понимаешь? Такую историю можно и не рассказывать. Целое – это отдельные части и способ их соединения, не правда ли? На войне сражаются мужчины, а войны подразумевают занятие деревень и городов, где женщины поддерживают огонь в очагах, но когда солдаты берут города, где живут эти женщины, то берут и самих женщин. И вот женщины обесчещены, их тела осквернены. История обычная. А потому мой рассказ ничем не отличается от рассказов десятков тысяч других женщин, к каким бы народам и племенам они ни принадлежали. И все же для меня это целая жизнь. Для меня это самое главное, что случилось со мной. Для меня это конец моей жизни, а то, что ты видишь перед собой, похоже на призрак, привидение, бесплотную тень.
– Прошу тебя, Перрунд. – Он протянул к ней руку в жесте, не требовавшем ответа, не искавшем прикосновения. Это было просто выражение сочувствия, даже мольба. – Если тебе это доставляет такую боль, лучше не продолжать.
– А тебе это доставляет боль, ДеВар? – спросила она с горькими и обвинительными нотками в голосе. – Ты смущаешься? Я знаю, я тебе не безразлична, ДеВар.
Мы друзья. – Эти два предложения были произнесены так быстро, что он не успел отреагировать. – Ты переживаешь из-за меня или из-за себя? Большинство мужчин предпочитают не знать, что сделали их сотоварищи, на что способны люди, очень похожие на них. Ты предпочитаешь не думать о таких вещах, ДеВар? Ты думаешь, что ты другой? Или тебя тоже втайне возбуждают такие вещи?
– Госпожа, эта тема не доставляет мне ни удовольствия, ни радости.
– Ты в этом уверен, ДеВар? А если уверен, то неужели и в самом деле думаешь, что говоришь от имени большинства представителей своего пола? Ведь разве от женщин не ждут сопротивления даже те, кому они отдались бы с радостью, и если женщина сопротивляется самому грубому насилию, то как мужчина может быть уверен, что любая борьба, любой протест с ее стороны – не показные?
– Мы не все одинаковы. И если про мужчин можно сказать, что все они испытывают… низменные позывы, то не все слушаются или почитают их, хотя бы втайне. Не могу передать, как я тебе сочувствую, слушая твою историю.
– Но ведь ты еще ничего не услышал, ДеВар. Ни одного словечка. Я намекаю на то, что меня изнасиловали. Это не убило меня. Хотя этого было достаточно, чтобы убить ту девочку, какой была я, чтобы вместо нее появилась ожесточенная, злая женщина, готовая убить себя или тех, кто покусился на нее, а то и просто сумасшедшая. Я думаю, что могла бы ожесточиться, стать злой и возненавидеть всех мужчин, но все равно выжила бы и, наверно, получила утешение от знакомых мне добрых людей из нашей семьи и из нашего городишка – и в особенности, возможно, от одного из них, который теперь уже навсегда останется в моих снах. Они убедили бы меня, что еще не все потеряно, а мир – не такое уж страшное место… Но я так до конца и не оправилась, ДеВар. Меня так далеко унесло отчаяние, что я не знала, как найти обратную дорогу. То, что случилось со мной, было еще цветочками. Я видела, как изрубили моего отца и моих братьев, но сначала их заставили смотреть, как трахают раз за разом мою мать и моих сестер – большая компания высокопоставленных лиц. Ах, ты опустил глаза! Мой язык огорчает тебя? Ты оскорблен? Мои резкие солдатские слова покоробили твой слух?
– Перрунд, прости меня за то, что случилось с тобой…
– Почему это ты должен просить у меня прощения? Ты ведь ни в чем не виноват. Тебя там не было. Ты убедил меня, что сочувствуешь мне, но с какой стати ты должен просить прощения?
– Я на твоем месте ожесточился бы.
– На моем месте? Как такое могло бы случиться, ДеВар? Ведь ты мужчина. Там ты, наверное, был бы не в числе насильников, а среди тех, кто отводил взгляд или потом увещевал товарищей.
– Если бы мне было столько, сколько тебе тогда, и я был бы красив, как…
– А, ты бы разделил со мной то, что случилось. Понимаю. Это хорошо. Ты меня утешил.
– Перрунд, можешь говорить мне все, что хочешь. Обвиняй меня, если тебе так легче, но, пожалуйста, поверь, что я…
– В чем я должна поверить тебе, ДеВар? Я верю, что ты сочувствуешь мне, но твое сочувствие жалит, как соленые слезы жалят рану, потому что, видишь ли, я гордый призрак. О да, гордый призрак. Я взбешенная тень и виноватая, поскольку мне пришлось себе признаться, что произошедшее с моей семьей вызывает у меня негодование, потому что приносит мне боль – ведь мне внушали, что все в семье делается для меня… Я по-своему любила родителей и сестер, но эта любовь не была самозабвенной. Я любила их потому, что они любили меня, и я от этого чувствовала себя особенной. Я была их ребенком, избранным и любимым. Но из-за их преданности и заботы я не научилась ничему из того, что обычно узнают дети, – я не знала, как на самом деле живет мир и как дети используются в нем до того самого дня, до того самого утра, когда все мои сладкие заблуждения рассеялись и мне навязали силой жестокую действительность… Я ждала от жизни только всего лучшего, я верила, что мир всегда будет относиться ко мне так, как относились ко мне в прошлом, что те, кого я люблю, будут любить меня в ответ. Моя ярость на собственную семью частично была вызвана этими ожиданиями, этим предвкушением счастья, которое в один миг было зачеркнуто и предано забвению. Вот в этом-то и состоит моя вина.
– Перрунд, ты должна понять: это не может быть виной. То, что ты чувствуешь, чувствовал бы любой воспитанный ребенок, повзрослев и осознав свой детский эгоизм. Эгоизм – он так свойствен детям, в особенности любимым детям. Приходит это осознание, остро переживается, а потом естественным образом отодвигается на задний план. Ты не смогла отодвинуть на задний план свое из-за того, что с тобой сделали эти люди, но…
– Подожди, подожди! Ты что же думаешь, я этого не знаю? Я это знаю, но я призрак, ДеВар! Я знаю, но не могу чувствовать, не могу научиться, не могу перемениться. Я навеки обречена оставаться в том дне, заново переживать то, что было. Я проклята.
– Перрунд, что бы я ни сказал, что бы я ни сделал, того, что случилось с тобой, уже не изменишь. Я могу только слушать и делать то, что ты позволишь мне делать.
– Я тебе досаждаю? Я делаю из тебя жертву? Скажи мне, ДеВар.
– Нет, Перрунд.
– Нет, Перрунд. Нет, Перрунд. Ах, ДеВар, какая это роскошь – быть способным сказать «нет».
Он присел рядом с ней, опершись на одно колено, совсем близко от нее, но не касаясь – одно его колено рядом с ее коленом, его плечо у ее бедра, руки легко могут дотянуться до ее рук. Он был так близко, что ощущал запах ее духов, так близко, что ощущал тепло ее тела, так близко, что ощущал горячее дыхание, вырывающееся из ее ноздрей и полуоткрытого рта, так близко, что одна горячая слеза упала на ее сжатый кулак и распалась на мелкие капельки, оросившие его щеку. Голова его была опущена, руки лежали на поднятом колене.
Телохранитель ДеВар и наложница дворца Перрунд находились в одном из потаенных мест дворца. То была старая секретная комнатка в одном из нижних этажей размером со стенной шкаф, примыкавшая к общим помещениям в изначальном доме, вокруг которого впоследствии и был построен дворец.
Сохраненные скорее по сентиментальным, чем по практическим соображениям первым монархом Тассасена и из безразличия – следующими правителями, комнаты, казавшиеся столь великолепными первому королю, для новых поколений стали слишком маленькими и тесными и сегодня использовались как кладовые.
Крохотная комнатка служила для того, чтобы тайно следить за людьми. Из нее подслушивали. Но в отличие от алькова, из которого ДеВар бросился на убийцу из морской компании, это помещение предназначалось для благородного наблюдателя, чтобы тот мог удобно сидеть, через маленькое отверстие в стене (закрытое снаружи гобеленом или картиной) слушая, что говорят о нем его гости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51