То есть он же из Индии или откуда-то оттуда, да? Меня их религия никак не колышет. Черт, я даже не знаю, какая религия меня колышет, – может, я бывший баптист или как там. Да, дядя Джеб?
– Если не ошибаюсь, твоя мать действительно была баптисткой, – согласился Дессу. – А вот кем себя считал твой отец – понятия не имею.
– Вот видишь? – произнес Дуайт таким тоном, как будто теперь все было расставлено по местам.
– Что тебе сказать, – начала я. – Дуайт, дело в том, что твоя идея, скорее всего, будет воспринята как глумление над исламом. Многие отнесутся к ней враждебно, и никто не спросит, какой веры придерживаешься – или не придерживаешься – ты сам.
– Кейт, – Дуайт вдруг посерьезнел. – Я ведь не говорил, что в фильме не будет полемичности и злободневности. Мне как раз хочется, чтобы он стал потрясением. Хочется, чтобы люди осмыслили эту суперидею, чтобы они встряхнулись, задумались и многое переоценили, понимаешь? Я хочу, чтобы они спросили себя: эй, а что, если наши религии не просто откуда-то свыше, – тут Дуайт скривился и нервно взглянул на почти черное небо, – что, если они, скажем, со звезд! Понимаешь? – Он расплылся в улыбке и допил свое пиво.
Я глубоко вдохнула:
– Ну, Дуайт, замысел, строго говоря, не блещет новизной. Но если ты за него держишься, вполне можно было бы… скажем, реализовать его в ракурсе другой религии. Или же изобрести новую.
– Изобрести? – нахмурился Дуайт. Я пожала плечами:
– Это вроде бы несложно.
– Послушай, Кейт, моя идея целиком завязана на Каабе, здесь обязательно понадобится эта спасательная шлюпка!
– Дуайт, если каким-то чудом удастся снять такой фильм, спасательная шлюпка обязательно понадобится прежде всего тебе.
– Фигня это все, Кейт!
– Дуайт, – устало напомнил Дессу. Дуайт искренне огорчился.
– Я думал, хоть ты поймешь! Я же художник; художники должны рисковать. Это моя работа, мое призвание. Я должен быть верен себе и своему дару, верен своим идеям, иначе стоит ли суетиться? То есть стоит ли вообще нам всем суетиться? На мне лежит ответственность, Кейт. Я должен быть верен своей музе.
– Твоей музе? – Дессу чуть не поперхнулся.
– Вот именно, – подтвердил Дуайт, переводя взгляд с дяди на меня. – Иначе получится фальшь, а я не хочу фальши, Кейт.
– Дуайт, сейчас на экраны вышел фильм, называется «В осаде»…
– Да-да-да! – Он снисходительно улыбнулся и сделал плавное движение рукой, словно гладил невидимую собаку. – Как же, знаю. Но то ~ совсем другое дело. У моего фильма тоже будет высокий бюджет, и он будет в высшей степени зрелищным, но еще он будет, ну – как бы это сказать? – содержательным!
– Люди, которые сняли «В осаде», тоже, вероятно, думали, что фильм будет содержательным. Скорее всего, они не собирались обижать живущих в Америке арабов и не ждали, что по всей стране начнут пикетировать кинотеатры.
– Пикеты были только в Нью-Йорке, – Дуайт покачал головой, досадуя на мою непонятливость. – Ты и вправду на стороне дяди Джеба? – разочарованно спросил он. – Честно говоря, я надеялся, ты мне поможешь его убедить вложить в этот проект деньги.
На сей раз Дессу всетаки поперхнулся пивом.
– Дуайт, такой проект – чистое безумие, – сказала я.
Дуайт вперил в меня негодующий взор. Потом наклонился ко мне, сузив глаза.
– Но ты понимаешь, что это великолепная идея?
– Бесподобная. Просто потрясающая. Но если ты действительно хочешь найти ей применение, выбери из знакомых киношников такого, кто тебе ненавистен, кого ты хочешь разорить или угробить, и предложи ему свою идею, да так, чтобы он потом мог выдать ее за свою.
– И чтобы он получил за нее «Оскара»? – Дуайт расхохотался над моей наивностью. – Ну нет!
Мы с Дессу только переглянулись.
Ужинали мы час спустя в доме Жебета Э. Дессу – это была вилла в итальянском стиле, стоявшая над широким озером на окраине все того же городка, который удивил меня своей заброшенностью. Долгие годы Премьер, штат Небраска, приходил в упадок, а потом Дессу, чье ранчо граничило с городом, приобрел пустырь на противоположной окраине, после чего стал мало-помалу скупать городскую землю, постепенно выселяя жителей, пока не создал свой собственный город-призрак. Перед ужином, показывая мне виллу, Дессу объяснил, что основной причиной для такого расширения владений было то, что человеку, который, как он, увлекается тяжелой артиллерией, требуется простор.
Жебет Э. Дессу любил оружие так же, как дядя Фредди любил автомобили. Пистолеты, винтовки, автоматы, минометы, тяжелые пулеметы, танки, гранатометы – у него было все, включая военный вертолет, стоявший на знакомом мне аэродроме, а также торпедный катер в огромном эллинге на берегу озера. Тяжелая артиллерия – к примеру, танки, разместившиеся на городском складе, – представляла собой реликвии времен Второй мировой или около того. Он посетовал, что правительство почему-то не склонно продавать честным налогоплательщикам новейшие танки и противовоздушные ракеты.
Дессу провел нас с Дуайтом по конюшням, пристроенным к вилле; здесь хранилась коллекция гаубиц и полевой артилерии, причем некоторые орудия относились к периоду войны Севера и Юга.
– Вот это видите? – Он любовно погладил какие-то длинные, не запаянные с одного конца трубы, закрепленные на прицепе. – Сталинский орган, так его называли. Гроза Вермахта. Да и самой Красной Армии тоже – частенько грешил недолетом. Сейчас снарядов для него уже не достать, но мне клепают по спецзаказу. – Его ручища опять похлопала по темно-зеленой металлической трубе. – Верю, пальба будет знатная. Скажу честно: не терпится испытать этого чертяку.
– А какая у вас самая большая ракета, Джеб? – поинтересовалась я с самым невинным видом, памятуя о «скадах», которые, по слухам, Дессу недавно приобрел в собственность.
Он усмехнулся. Теперь на нем был белый смокинг – Дуайт, кстати, тоже накинул пиджак, – но даже и в смокинге Дессу выглядел как фермер, принарядившийся, чтобы ехать в город на танцы.
– Э-хм, – только и ответил он. И подмигнул.
– Черт возьми, Тэлман, я думал, уж кто-кто, а вы со мной согласитесь!
Итак, теперь мистер Дессу называл меня просто Тэлман. Когда он сказал, что будет говорить мне «мисс Тэлман», покуда не узнает меня получше, я опрометчиво решила, что по прошествии какого-то времени он будет обращаться ко мне «Катрин» или «Кейт». Ничуть не бывало. А может, это откладывалось на потом. В данный момент мы обсуждали вопрос, легко ли выкарабкаться из нищеты.
– Почему, Джеб?
– Да потому, что ваше детство прошло в трущобах, так ведь?
– Ну не то чтобы в трущобах, но некоторые лишения на мою долю действительно выпали.
– Но вы это преодолели! О чем я и говорю: теперь вы здесь!
«Здесь» означало столовую его виллы, довольно просторную, неопрятную комнату, обставленную роскошной мебелью. Помимо меня, Дуайта, Истила и Дессу за столом сидела супруга Дессу, Мариэтта, сногсшибательная рыжеволосая американка из Лос-Анджелеса в облегающем серебристом платье; она была почти ровесницей Дуайту. Кроме нее пришло человек десять-двенадцать из личного штата Дессу и столько же инженеров и механиков; меня представили им всем одновременно.
За длинным столом чувствовалась строгая субординация: во главе восседал Дессу, разливавший дорогое вино, а на другом конце расположились младшие техники, налегавшие на пиво. Маленькие, удивительно проворные и незаметные мексиканцы подавали блюда мексиканской кухни. Мне стало интересно, всегда ли Дессу так обставляет свои трапезы, то есть, например, подают ли в его доме китайскую еду китайцы с косичками, а итальянские обеды – смуглые, узкобедрые красавцы по имени Луиджи? В качестве основного блюда нам предложили отменный нежирный бифштекс (коровы у Дессу были свои); я, правда, не смогла его доесть – не совладала с такой огромной порцией.
– Мне необычайно повезло, Джеб, – отозвалась я. – У автомобиля миссис Тэлман села шина как раз там, где я играла с ребятами. Если бы не это везение, я бы, наверное, так и осталась прозябать на западе Шотландии. Мне сейчас тридцать восемь лет. К этому времени я бы уже произвела на свет троих-четверых детишек, весила бы фунтов на двадцать-тридцать больше, выглядела лет на десять старше, выкуривала по две пачки сигарет в день и ела бы слишком много сладкого и жареного. При удачном стечении обстоятельств мой муж не давал бы воли рукам, а дети не пристрастились к наркотикам. Может, я бы окончила среднюю школу, может, нет. Оставался еще призрачный шанс поступить в университет: тогда бы все сложилось иначе. Я бы стала учительницей, или социальным работником, или мелкой чиновницей – эти профессии востребованы обществом, но не позволяют жить так, как я привыкла. По-любому, вначале мне просто повезло.
– Нет. Нельзя знать наверняка. Это все «если бы да кабы», – упорствовал Дессу. – В вас говорит британская чопорность, нелепая привычка к самоуничижению. Я знавал Лиз Тэлман; она рассказывала, как нашла девчушку, которая продавала леденцы с пятидесяти-процентной наценкой. Хотите сказать, этот опыт прошел бы для вас впустую?
– Возможно, я бы поняла, что околпачивать людей совсем несложно, и зареклась делать это впредь. Возможно, в конце концов устроилась бы на работу в службу защиты прав потребителей или…
– Напрасно упорствуете, Тэлман. Скорее всего, вы извлекли бы совсем другой урок: что делать деньги совсем несложно, надо только проявить инициативу и предприимчивость, чтобы подняться над своей средой. Вы бы этого все равно добились, с Лиз Тэлман или без нее. Именно это я и хочу сказать, черт побери. Люди, которые заслуживают лучшей участи, выбьются из нужды, наплюют на любые препоны, хоть в Шотландии, хоть в Гондурасе, хоть в Лос-Анджелесе – не важно где.
– Нет, выбьются не те, кто заслуживает лучшей участи. Как можно сбрасывать со счетов огромное большинство, которое так и остается жить в трущобах, в гетто, в бараках, в приютах? Разве они не любят своих родных, друзей, ближних, разве у них отсутствует чувство локтя? Выбьются из нужды, скорее всего, самые эгоистичные, самые беспощадные. Те, кто наживается на других.
– Вот именно! – ответил Дессу. – Предприниматели!
– Иначе говоря, торговцы наркотиками.
– Так это тоже эволюция! Умные продают, дураки употребляют. Это жестоко, но так уж устроено государство с его дурацкими законами.
– О чем мы вообще говорим, Джеб? Никто и не спорит, что общество состоит из разных людей. Всегда будут и те, кто покоряется своей доле, и те, кто готов на все, лишь бы подняться; мы имеем широкий спектр моделей поведения, на одном конце которого конформизм – люди просто хотят тихо жить, чтобы их не трогали, чтобы им не мешали растить детей, беседовать о спорте, планировать отпуск и, может быть, мечтать о выигрыше в лотерею; а на другом конце – бунтарство. Среди бунтарей кое-кто все же дорожит родными и близкими, старается сделать так, чтобы лучше жилось им всем. Но многие думают только о себе, они не остановятся ни перед чем ради материальной выгоды, они пойдут на ложь, воровство и убийство. У меня возникает один-единственный вопрос: кого считать «достойным лучшей участи».
– Короче, вы считаете, что всплывает дерьмо, а я – что сливки. Спрашивается, у кого из нас подход оптимистичный, а у кого пораженческий.
– Первый – у меня, второй – у вас, мистер Дессу.
Дессу откинулся назад.
– Ну-ка поясните, Тэлман.
– Наверное, всплывают и сливки, и дерьмо, в зависимости от обстоятельств. Впрочем, аналогии – это не доказательство. Выбранное вами сравнение уже показывает, на чьей вы стороне. Однако моя точка зрения более оптимистична, так как предполагает, что возможность продвинуться в обществе есть у всех, а не только у самых жестоких и амбициозных. Ваши взгляды я считаю пораженческими, потому что вы просто ставите крест на девяти из десяти представителей низших слоев общества и говорите, что им никто и ничто не поможет, если они не пойдут по головам.
– Это эволюция, Тэлман. Кто-то набивает себе шишки. Кто-то голодает, кто-то преуспевает. Некоторые прилагают усилия, но им ничего не дается, а кому-то все дается без усилий, но это – исключения, а вообще, кто не совершает усилий, тот не заслуживает успеха. Борьба нужна. Должно быть соревнование. Должны быть победители и побежденные. Нельзя просто так всех уравнять; коммунисты думали, что можно-и где они теперь?
– Но возможна же справедливость. Дессу оглушительно расхохотался.
– Тэлман! Поверить не могу, что приходится вам это объяснять, но в жизни нет справедливости!
– Это не так. В мире нет справедливости, во вселенной нет справедливости. Физика, химия и математика – в них тоже нет справедливости. Но нет и несправедливости, если уж на то пошло. Справедливость – это некое представление, а представления рождаются только у мыслящих субъектов. То есть у таких, как мы. У нас есть представления о добре и зле. Мы изобрели правосудие, чтобы отделять хорошее от плохого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
– Если не ошибаюсь, твоя мать действительно была баптисткой, – согласился Дессу. – А вот кем себя считал твой отец – понятия не имею.
– Вот видишь? – произнес Дуайт таким тоном, как будто теперь все было расставлено по местам.
– Что тебе сказать, – начала я. – Дуайт, дело в том, что твоя идея, скорее всего, будет воспринята как глумление над исламом. Многие отнесутся к ней враждебно, и никто не спросит, какой веры придерживаешься – или не придерживаешься – ты сам.
– Кейт, – Дуайт вдруг посерьезнел. – Я ведь не говорил, что в фильме не будет полемичности и злободневности. Мне как раз хочется, чтобы он стал потрясением. Хочется, чтобы люди осмыслили эту суперидею, чтобы они встряхнулись, задумались и многое переоценили, понимаешь? Я хочу, чтобы они спросили себя: эй, а что, если наши религии не просто откуда-то свыше, – тут Дуайт скривился и нервно взглянул на почти черное небо, – что, если они, скажем, со звезд! Понимаешь? – Он расплылся в улыбке и допил свое пиво.
Я глубоко вдохнула:
– Ну, Дуайт, замысел, строго говоря, не блещет новизной. Но если ты за него держишься, вполне можно было бы… скажем, реализовать его в ракурсе другой религии. Или же изобрести новую.
– Изобрести? – нахмурился Дуайт. Я пожала плечами:
– Это вроде бы несложно.
– Послушай, Кейт, моя идея целиком завязана на Каабе, здесь обязательно понадобится эта спасательная шлюпка!
– Дуайт, если каким-то чудом удастся снять такой фильм, спасательная шлюпка обязательно понадобится прежде всего тебе.
– Фигня это все, Кейт!
– Дуайт, – устало напомнил Дессу. Дуайт искренне огорчился.
– Я думал, хоть ты поймешь! Я же художник; художники должны рисковать. Это моя работа, мое призвание. Я должен быть верен себе и своему дару, верен своим идеям, иначе стоит ли суетиться? То есть стоит ли вообще нам всем суетиться? На мне лежит ответственность, Кейт. Я должен быть верен своей музе.
– Твоей музе? – Дессу чуть не поперхнулся.
– Вот именно, – подтвердил Дуайт, переводя взгляд с дяди на меня. – Иначе получится фальшь, а я не хочу фальши, Кейт.
– Дуайт, сейчас на экраны вышел фильм, называется «В осаде»…
– Да-да-да! – Он снисходительно улыбнулся и сделал плавное движение рукой, словно гладил невидимую собаку. – Как же, знаю. Но то ~ совсем другое дело. У моего фильма тоже будет высокий бюджет, и он будет в высшей степени зрелищным, но еще он будет, ну – как бы это сказать? – содержательным!
– Люди, которые сняли «В осаде», тоже, вероятно, думали, что фильм будет содержательным. Скорее всего, они не собирались обижать живущих в Америке арабов и не ждали, что по всей стране начнут пикетировать кинотеатры.
– Пикеты были только в Нью-Йорке, – Дуайт покачал головой, досадуя на мою непонятливость. – Ты и вправду на стороне дяди Джеба? – разочарованно спросил он. – Честно говоря, я надеялся, ты мне поможешь его убедить вложить в этот проект деньги.
На сей раз Дессу всетаки поперхнулся пивом.
– Дуайт, такой проект – чистое безумие, – сказала я.
Дуайт вперил в меня негодующий взор. Потом наклонился ко мне, сузив глаза.
– Но ты понимаешь, что это великолепная идея?
– Бесподобная. Просто потрясающая. Но если ты действительно хочешь найти ей применение, выбери из знакомых киношников такого, кто тебе ненавистен, кого ты хочешь разорить или угробить, и предложи ему свою идею, да так, чтобы он потом мог выдать ее за свою.
– И чтобы он получил за нее «Оскара»? – Дуайт расхохотался над моей наивностью. – Ну нет!
Мы с Дессу только переглянулись.
Ужинали мы час спустя в доме Жебета Э. Дессу – это была вилла в итальянском стиле, стоявшая над широким озером на окраине все того же городка, который удивил меня своей заброшенностью. Долгие годы Премьер, штат Небраска, приходил в упадок, а потом Дессу, чье ранчо граничило с городом, приобрел пустырь на противоположной окраине, после чего стал мало-помалу скупать городскую землю, постепенно выселяя жителей, пока не создал свой собственный город-призрак. Перед ужином, показывая мне виллу, Дессу объяснил, что основной причиной для такого расширения владений было то, что человеку, который, как он, увлекается тяжелой артиллерией, требуется простор.
Жебет Э. Дессу любил оружие так же, как дядя Фредди любил автомобили. Пистолеты, винтовки, автоматы, минометы, тяжелые пулеметы, танки, гранатометы – у него было все, включая военный вертолет, стоявший на знакомом мне аэродроме, а также торпедный катер в огромном эллинге на берегу озера. Тяжелая артиллерия – к примеру, танки, разместившиеся на городском складе, – представляла собой реликвии времен Второй мировой или около того. Он посетовал, что правительство почему-то не склонно продавать честным налогоплательщикам новейшие танки и противовоздушные ракеты.
Дессу провел нас с Дуайтом по конюшням, пристроенным к вилле; здесь хранилась коллекция гаубиц и полевой артилерии, причем некоторые орудия относились к периоду войны Севера и Юга.
– Вот это видите? – Он любовно погладил какие-то длинные, не запаянные с одного конца трубы, закрепленные на прицепе. – Сталинский орган, так его называли. Гроза Вермахта. Да и самой Красной Армии тоже – частенько грешил недолетом. Сейчас снарядов для него уже не достать, но мне клепают по спецзаказу. – Его ручища опять похлопала по темно-зеленой металлической трубе. – Верю, пальба будет знатная. Скажу честно: не терпится испытать этого чертяку.
– А какая у вас самая большая ракета, Джеб? – поинтересовалась я с самым невинным видом, памятуя о «скадах», которые, по слухам, Дессу недавно приобрел в собственность.
Он усмехнулся. Теперь на нем был белый смокинг – Дуайт, кстати, тоже накинул пиджак, – но даже и в смокинге Дессу выглядел как фермер, принарядившийся, чтобы ехать в город на танцы.
– Э-хм, – только и ответил он. И подмигнул.
– Черт возьми, Тэлман, я думал, уж кто-кто, а вы со мной согласитесь!
Итак, теперь мистер Дессу называл меня просто Тэлман. Когда он сказал, что будет говорить мне «мисс Тэлман», покуда не узнает меня получше, я опрометчиво решила, что по прошествии какого-то времени он будет обращаться ко мне «Катрин» или «Кейт». Ничуть не бывало. А может, это откладывалось на потом. В данный момент мы обсуждали вопрос, легко ли выкарабкаться из нищеты.
– Почему, Джеб?
– Да потому, что ваше детство прошло в трущобах, так ведь?
– Ну не то чтобы в трущобах, но некоторые лишения на мою долю действительно выпали.
– Но вы это преодолели! О чем я и говорю: теперь вы здесь!
«Здесь» означало столовую его виллы, довольно просторную, неопрятную комнату, обставленную роскошной мебелью. Помимо меня, Дуайта, Истила и Дессу за столом сидела супруга Дессу, Мариэтта, сногсшибательная рыжеволосая американка из Лос-Анджелеса в облегающем серебристом платье; она была почти ровесницей Дуайту. Кроме нее пришло человек десять-двенадцать из личного штата Дессу и столько же инженеров и механиков; меня представили им всем одновременно.
За длинным столом чувствовалась строгая субординация: во главе восседал Дессу, разливавший дорогое вино, а на другом конце расположились младшие техники, налегавшие на пиво. Маленькие, удивительно проворные и незаметные мексиканцы подавали блюда мексиканской кухни. Мне стало интересно, всегда ли Дессу так обставляет свои трапезы, то есть, например, подают ли в его доме китайскую еду китайцы с косичками, а итальянские обеды – смуглые, узкобедрые красавцы по имени Луиджи? В качестве основного блюда нам предложили отменный нежирный бифштекс (коровы у Дессу были свои); я, правда, не смогла его доесть – не совладала с такой огромной порцией.
– Мне необычайно повезло, Джеб, – отозвалась я. – У автомобиля миссис Тэлман села шина как раз там, где я играла с ребятами. Если бы не это везение, я бы, наверное, так и осталась прозябать на западе Шотландии. Мне сейчас тридцать восемь лет. К этому времени я бы уже произвела на свет троих-четверых детишек, весила бы фунтов на двадцать-тридцать больше, выглядела лет на десять старше, выкуривала по две пачки сигарет в день и ела бы слишком много сладкого и жареного. При удачном стечении обстоятельств мой муж не давал бы воли рукам, а дети не пристрастились к наркотикам. Может, я бы окончила среднюю школу, может, нет. Оставался еще призрачный шанс поступить в университет: тогда бы все сложилось иначе. Я бы стала учительницей, или социальным работником, или мелкой чиновницей – эти профессии востребованы обществом, но не позволяют жить так, как я привыкла. По-любому, вначале мне просто повезло.
– Нет. Нельзя знать наверняка. Это все «если бы да кабы», – упорствовал Дессу. – В вас говорит британская чопорность, нелепая привычка к самоуничижению. Я знавал Лиз Тэлман; она рассказывала, как нашла девчушку, которая продавала леденцы с пятидесяти-процентной наценкой. Хотите сказать, этот опыт прошел бы для вас впустую?
– Возможно, я бы поняла, что околпачивать людей совсем несложно, и зареклась делать это впредь. Возможно, в конце концов устроилась бы на работу в службу защиты прав потребителей или…
– Напрасно упорствуете, Тэлман. Скорее всего, вы извлекли бы совсем другой урок: что делать деньги совсем несложно, надо только проявить инициативу и предприимчивость, чтобы подняться над своей средой. Вы бы этого все равно добились, с Лиз Тэлман или без нее. Именно это я и хочу сказать, черт побери. Люди, которые заслуживают лучшей участи, выбьются из нужды, наплюют на любые препоны, хоть в Шотландии, хоть в Гондурасе, хоть в Лос-Анджелесе – не важно где.
– Нет, выбьются не те, кто заслуживает лучшей участи. Как можно сбрасывать со счетов огромное большинство, которое так и остается жить в трущобах, в гетто, в бараках, в приютах? Разве они не любят своих родных, друзей, ближних, разве у них отсутствует чувство локтя? Выбьются из нужды, скорее всего, самые эгоистичные, самые беспощадные. Те, кто наживается на других.
– Вот именно! – ответил Дессу. – Предприниматели!
– Иначе говоря, торговцы наркотиками.
– Так это тоже эволюция! Умные продают, дураки употребляют. Это жестоко, но так уж устроено государство с его дурацкими законами.
– О чем мы вообще говорим, Джеб? Никто и не спорит, что общество состоит из разных людей. Всегда будут и те, кто покоряется своей доле, и те, кто готов на все, лишь бы подняться; мы имеем широкий спектр моделей поведения, на одном конце которого конформизм – люди просто хотят тихо жить, чтобы их не трогали, чтобы им не мешали растить детей, беседовать о спорте, планировать отпуск и, может быть, мечтать о выигрыше в лотерею; а на другом конце – бунтарство. Среди бунтарей кое-кто все же дорожит родными и близкими, старается сделать так, чтобы лучше жилось им всем. Но многие думают только о себе, они не остановятся ни перед чем ради материальной выгоды, они пойдут на ложь, воровство и убийство. У меня возникает один-единственный вопрос: кого считать «достойным лучшей участи».
– Короче, вы считаете, что всплывает дерьмо, а я – что сливки. Спрашивается, у кого из нас подход оптимистичный, а у кого пораженческий.
– Первый – у меня, второй – у вас, мистер Дессу.
Дессу откинулся назад.
– Ну-ка поясните, Тэлман.
– Наверное, всплывают и сливки, и дерьмо, в зависимости от обстоятельств. Впрочем, аналогии – это не доказательство. Выбранное вами сравнение уже показывает, на чьей вы стороне. Однако моя точка зрения более оптимистична, так как предполагает, что возможность продвинуться в обществе есть у всех, а не только у самых жестоких и амбициозных. Ваши взгляды я считаю пораженческими, потому что вы просто ставите крест на девяти из десяти представителей низших слоев общества и говорите, что им никто и ничто не поможет, если они не пойдут по головам.
– Это эволюция, Тэлман. Кто-то набивает себе шишки. Кто-то голодает, кто-то преуспевает. Некоторые прилагают усилия, но им ничего не дается, а кому-то все дается без усилий, но это – исключения, а вообще, кто не совершает усилий, тот не заслуживает успеха. Борьба нужна. Должно быть соревнование. Должны быть победители и побежденные. Нельзя просто так всех уравнять; коммунисты думали, что можно-и где они теперь?
– Но возможна же справедливость. Дессу оглушительно расхохотался.
– Тэлман! Поверить не могу, что приходится вам это объяснять, но в жизни нет справедливости!
– Это не так. В мире нет справедливости, во вселенной нет справедливости. Физика, химия и математика – в них тоже нет справедливости. Но нет и несправедливости, если уж на то пошло. Справедливость – это некое представление, а представления рождаются только у мыслящих субъектов. То есть у таких, как мы. У нас есть представления о добре и зле. Мы изобрели правосудие, чтобы отделять хорошее от плохого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48