Централы, зоны, крытки, тюремные больнички, жизнь фартовая. И вот, после всего этого… Господи, неужели у него есть дочь?
— Стоять всем. — Волнуясь, Павел Семенович взялся за переговорник и, едва затих скрежет тормозов, стремглав бросился к автобусу. — Где она?
Леночка Таирова сидела на венках, возле деревянного тулупа, от страха она описалась и не плакала даже, а тоненько, как зайчик, тянула на одной ноте:
— И-и-и-и-и-и-и…
На то были причины. Широкоплечий бандюган с портновским метром задумчиво прикидывал размеры гроба, оценивающе посматривал на Леночку, хмурил брови, делился соображениями с братвой:
— Не, не капает, придется кремировать. Другой разбойник, жилистый, с выпуклым шрамом на лице, что-то выводил маркером на креповой ленте и то и дело поворачивался к Таировой:
— Так тебя, бля, как писать-то, с отчеством или по матери?
— Сирота я. — Наконец, прижимая ладони к глазам, она заплакала, слезы градом покатились по ее щекам, смывая грим с глубоких Рысиковых отметин. — Ни папы, ни мамы…
— Ша, братва! — Услышав про маму, Лютый вздрогнул, властно поднял руку и, присев на корточки, всмотрелся в лицо Таировой. Сомнений нет, это его кровь, его плоть. Боже ж ты мой, кто ж ее так? — Аида, лапа, в членовоз, разговор к тебе есть. — Павел Семенович мягко тронул Леночку за плечо, улыбнулся ласково. — Ну, хватит сопли мотать, ссать будет нечем.
От полноты чувств у него самого на глазах выступили слезы, надо ж, и ему доведется в жизни поотцовствовать!
— Ты моя ласточка. — Он хотел было погладить дочку по голове, однако в душе Таировой случился сложный психологический излом, и, неожиданно вскрикнув, она вцепилась зубами в протянутую руку:
— Кофр отдай, сволочь!
— Тварь, сука. — Нисколько не обидевшись, Лютый закатил для порядку пощечину, загадочно улыбнулся и все ж таки прижал дочь к груди. — Иди, лапа, к папочке, будет тебе чемодан.
Он поднял Леночку за ворот и, придерживая за локоток, повел в броневик. Глаза его лучились счастьем.
В первом веке до нашей эры ситуация в Палестине отличалась нестабильностью и беспорядками. Страна находилась во власти бесконечных внутренних баталий, и неудивительно, что за пятьдесят лет до рождения Христа превратилась в римскую провинцию, будучи завоевана легионами Помпея. Ситуация способствовала образованию многочисленных группировок — сект — среди местного населения. Главными из них были: прекрасно приспособившиеся к римскому присутствию саддукеи, большинство которых происходили из состоятельного духовенства; фарисеи, непримиримые формалисты, находившиеся в пассивной оппозиции к Риму, и суровые мистики ессеи, которые пользовались значительным влиянием. Одновременно существовали и другие группировки, в частности секта зелотов, находившаяся в прямой оппозиции к Риму. Это были воинствующие националисты, с оружием в руках сражавшиеся с оккупантами, римляне называли их «lestai». В рядах повстанцев находилось много преступников, элиту их составляли сикарии, профессиональные убийцы, мастерски владевшие оружием и приемами самообороны.
Историческая справка
ГЛАВА 14
Кошка делает дом уютным. Две кошки делают дом уютным вдвойне. Три и более превращают обычное жилище в сумасшедший дом, в адское пекло, в геенну огненную.
Было два часа пополудни, самое время, чтобы, удобно устроившись на кухне, налить тарелочку горячего борща и рубануть его со сметаной и чесночком, под занятные разговоры соседей за жизнь и уютное журчание удобств. Как бы не так! Удобства, к счастью, журчали по-прежнему, но вот все разговоры теперь начинались и заканчивались Пантриковым семейством. Глава фамилии с утра уже наделал во фритюрницу мадам Досталь, украл говяжий суповой набор у Тани Дергунковой, а также уволок килограмм оттаявшего, уже потрошеного хозяйского хека, — семья большая, всех надо кормить.
Сейчас же Пантрик учил свое потомство жизни. Он выволок на середину кухни крупную, еще живую крысу и мастерски демонстрировал личные профессиональные навыки. С быстротой молнии мелькали острые, отточенные на двери Тараса Кораблева когти, хищно сверкали желтые глаза, под пронзительный, истошный писк судорожно подергивался лысый розовый хвост. А вообще-то крыса была черная, самая что ни на есть холерно-чумная. Молодые коты в составе полуотделения мурзились, быстро усваивали азы и активно вмешивались в процесс, помогая себе веселым боевым кличем. Пантрикова же супруга во всю эту суету не вмешивалась: лежа на подоконнике, она степенно доедала хека, подолгу задумываясь о своем, о женском, — в скором времени она вновь готовилась стать матерью.
— Нет, это просто черт знает что такое. — Мадам Досталь придирчиво обнюхала фритюрницу и затрясла головой, усеянной термобигуди. — Это кошкин дом какой-то. Правильно Маршак жаловался: «нет от племянничков житья, топить их в речке надо».
Сегодня она намеревалась приготовить печень по-японски, с красным перцем и жареными мандаринами.
— Правильно, Генриетта… э-э… Батьковна. — Таня Дергункова яростно жарила яичницу, во все стороны летели брызги масла и капли слюны. — Младших утопить, старшего кастрировать и на помойку, вместе с проституткой своей. Триста граммов, — она страдальчески закатила глаза и прижала сальные ладони к щекам, — триста граммов отборнейшей вырезки, с аппетитнейшей мозговой косточкой! Да чтоб ты задавился, сволочь хвостатая!
Вот уже неделю Таня Дергункова пребывала в миноре. А чему радоваться-то? Молодость проходит, не за горами климакс, а где оно, счастье? В который уже раз судьба повернулась к Тане задом, — ее последнее увлечение, усатое и по-кавалерийски кривоногое, оказалось совершеннейшим дерьмом. Господи, ну где же он, настоящий полковник?
— Ладно вам на котика-то наезжать. — Валя Новомосковских сделался суров, уныло отхлебнул кофе «Чибо» и вонзился зубами в бутерброд с сыром. — Что, может, вам крысы больше по нутру? Шастали бы по столам, разносили гепатит! Болезнь века! Вон Березовский и тот не уберегся, желтый весь, как гусиное дерьмо. Да вы Пантрика еще благодарить должны, пайку ему давать. А младших заберут, верняк. За объявление уплочено.
Настроение у Вали было тоже не очень. Реформы, мать их за ногу. Бизнес трещал по швам, вместо благороднейшей балтийской «шестерки» приходилось пить растворимое экстрагированное дерьмо с недозрелым пошехонским сыром. Все перестройка, демократия, гласность. За что боролись, на то и напоролись.
Пантрик тем временем крысу придушил и поволок под стол четы Борисовых, однако же ни Гриша, ни супруга его Оля не обратили на кота ни алейшего внимания. С печальным видом, со слезой во взоре, они сосредоточенно сушили сухари. Собственно, основание для столь скорбного действа было не такое уж и веское — всего-то подписка о невыезде, однако, как говорится, от сумы и от тюрьмы… А все дело было в том, что с неделю назад Борисову наконец-то выдали зарплату, правда, не вожделенными дензнаками, а какой-то особо сложной, полученной от смежников по бартеру электроникой. Не мудрствуя лукаво, Гриша разобрал приборы на части, уложил составляющие в чемоданчик и отправился на ярмарку «Юнона» — делать свой маленький бизнес. Оплатил торговое место, осмотрелся и только принялся выкладывать товар, как бизнес был сделан! Невесть откуда вынырнувший статный мужчина в фирменных очках на ломаном русском предложил продать все оптом за восемьдесят долларов. Господи, за восемьдесят долларов! Гип-гип-гип-гип ура! Таких денег Гриша не держал в руках сроду! Он тут же согласился, долго, ликуя, рассматривал портреты Гранта, Джексона и Гамильтона, в ближайшем валютнике слил десять баксов и, накупив еды, решил устроить пир. Чтоб на весь мир — с пельменями «Останкинскими», колбасой «Телячьей» и молдавским, полунатуральным, восхитительнейшим томатным соком. Только спокойно переварить яства ему не дали. Борисова взяли сразу после обеда, приехали на трех машинах с сиренами, надели наручники и увезли в дивное серое строение у Невы, такое высокое, что из его подвалов, говорят, отлично видна Колыма…
— Что, гад, продал родину? — Спросили у него в просторном кабинете с решетчатыми окнами и железной, вмурованной в пол табуреткой. — Ну как, будем признаваться или будем запираться?
Запираться Гриша не стал. Подробно, как на духу, он рассказал, что до женитьбы занимался онанизмом, в школе был тайно влюблен в Людмилу Гурченко и супруге изменил лишь единожды, да и то частично, петтингом. Суровые дядьки внимательно слушали его, хмурились, переглядывались друг с другом, а потом старший приказал водворить Гришу в одиночную камеру:
— Ничего, посиди-ка пока, может, перестанешь валять дурака.
Поздно вечером Борисова повели на очную ставку с давешним покупателем. Тот оказался злостным шпионом-диверсантом, давно уже мозолившим глаза нашим органам. Ему-то Гриша и продал за восемьдесят долларов секретное оружие родины — спин-торсионный психотронный генератор. Но, слава труду, враг далеко не ушел!
В то же самое время в квартире на Кирочной происходил обыск. Понятыми взяли Тараса Кораблева и мадам Досталь, искали в комнате Борисовых, в местах общего пользования, в коридоре, в чулане, на кухне. В качестве вещдоков забрали семьдесят долларов, спрятанные Борисовым на черный день, и старый телевизор тети Фиры, уже не поддающийся восстановлению и убранный Снегиревым в чулан. Наверное, он был очень похож на спинтор-сионный генератор.
Вернулся Гриша уже под утро, голодный, злой, пропахший парашей, и, наплевав на высокую роль интеллигента в российском постперестроечном процессе, громко выругал по матери и демократию, и приватизацию, и мудака гаранта, и всю эту сволочь, которая мешает людям жить. Народ смотрел на него по-разному. Новомосковских с уважением, Таня Дергункова косо, мадам Досталь — как на врага народа. Тарас же Кораблев кивал с полнейшим пониманием, ему тоже в свое время пришлось нюхнуть параши. Снегирев пялиться на Гришу не стал, вечером сунул ему под дверь сотню баксов, — кто-кто, а уж он-то хорошо знал, какие у наших чекистов чистые руки, горячие сердца и холодные головы.
Сейчас же Алексей сидел на кухне и, невзирая на кошачьи игрища, невозмутимо занимался тремя вещами сразу: пил чай, наблюдал, как чинят тети-Фирину «Оку», и, содрогаясь, листал бульварный, убойно-эротический роман. Книжечка была еще та, о приключениях наших разведчиков на просторах Снопа. Главный герой, Тарас Тарасович Максаев, гинеколог по специальности, был завербован, обрезан и отправлен в Тель-Авив, где под видом банщика Хайма Соломона внедрился и начал новую жизнь. Рядом с ним, бок о бок, сражались на невидимом фронте радист-трансвестит Вася Хренов, активный извращенец Нодар Сукашвили, связист-онанист Моня Лившиц и глубоко законспирированная советская разведчица полковник Давалова, ради интересов родины сменившая даже свою сексуальную ориентацию.
"…Агафья Ивановна пробудилась пополудни с тяжелой головой, после вчерашнего ее тошнило. Состояние полковницы осложнялось тем, что в области гениталий наблюдался сильный зуд, — это не на шутку разгулялись маленькие въедливые насекомые, которыми с разведчицей щедро поделилась какая-то империалистическая сволочь. «Пора менять легенду». Остервенело почесываясь, Давалова зевнула, а из парной уже вовсю доносилось мерзкое зловоние — это генерал Хайм Соломон готовил в шайке утренний коктейль для улучшения здоровья и нейтрализации коктейля вчерашнего.
Когда тазик с лекарством опустел и чекистам полегчало, тронулись. В пути пели песни и в целях конспирации блевали не в придорожные кусты, а в специальную емкость, опломбированную личной печатью Хайма Соломона. Наконец сделали привал, чтобы оправиться и размяться, и тут Агафья Ивановна с брезгливостью обнаружила, что ни Нодар Сукашвили, ни Моня Лившиц на ее девичьи прелести более не реагируют, а усиленно сожительствуют с Васей Хреновым, который необычайно похорошел и заневестился.
— Извращенцы поганые, — сплюнула Давалова и со злости занялась своим пошатнувшимся здоровьем.
Отойдя в сторонку, она, присев, начала энергично искоренять пушистость в паху, которая, на удивление всем, была у нее не рыжей, а черной, словно происки империализма.
— Э, девонька, это пустое, — мягко произнес заинтересовавшийся процессом Хайм Соломон, — эдак мандей не изведешь, только красоту свою нарушишь. Надо бы машинным маслом, а еще лучше дегтем.
Мгновенно, по знаку его, Моня Лившиц нырнул под машину, добыл из коробки передач стакан чего-то горячего и вонючего, и исстрадавшаяся полковница наложила обильный компресс на лобок и промежность.
А солнце стояло высоко, и в машине, несмотря на кондиционер, было жарко, сильно пахло коктейлем и сдобренными трансмиссионным маслом гениталиями Агафьи Ивановны. Некоторое время ехали в молчании, втайне сочувствуя издыхающим насекомым, вдруг внизу у колес что-то завизжало, раздался страшный скрежет, и машина, дернувшись пару раз, остановилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
— Стоять всем. — Волнуясь, Павел Семенович взялся за переговорник и, едва затих скрежет тормозов, стремглав бросился к автобусу. — Где она?
Леночка Таирова сидела на венках, возле деревянного тулупа, от страха она описалась и не плакала даже, а тоненько, как зайчик, тянула на одной ноте:
— И-и-и-и-и-и-и…
На то были причины. Широкоплечий бандюган с портновским метром задумчиво прикидывал размеры гроба, оценивающе посматривал на Леночку, хмурил брови, делился соображениями с братвой:
— Не, не капает, придется кремировать. Другой разбойник, жилистый, с выпуклым шрамом на лице, что-то выводил маркером на креповой ленте и то и дело поворачивался к Таировой:
— Так тебя, бля, как писать-то, с отчеством или по матери?
— Сирота я. — Наконец, прижимая ладони к глазам, она заплакала, слезы градом покатились по ее щекам, смывая грим с глубоких Рысиковых отметин. — Ни папы, ни мамы…
— Ша, братва! — Услышав про маму, Лютый вздрогнул, властно поднял руку и, присев на корточки, всмотрелся в лицо Таировой. Сомнений нет, это его кровь, его плоть. Боже ж ты мой, кто ж ее так? — Аида, лапа, в членовоз, разговор к тебе есть. — Павел Семенович мягко тронул Леночку за плечо, улыбнулся ласково. — Ну, хватит сопли мотать, ссать будет нечем.
От полноты чувств у него самого на глазах выступили слезы, надо ж, и ему доведется в жизни поотцовствовать!
— Ты моя ласточка. — Он хотел было погладить дочку по голове, однако в душе Таировой случился сложный психологический излом, и, неожиданно вскрикнув, она вцепилась зубами в протянутую руку:
— Кофр отдай, сволочь!
— Тварь, сука. — Нисколько не обидевшись, Лютый закатил для порядку пощечину, загадочно улыбнулся и все ж таки прижал дочь к груди. — Иди, лапа, к папочке, будет тебе чемодан.
Он поднял Леночку за ворот и, придерживая за локоток, повел в броневик. Глаза его лучились счастьем.
В первом веке до нашей эры ситуация в Палестине отличалась нестабильностью и беспорядками. Страна находилась во власти бесконечных внутренних баталий, и неудивительно, что за пятьдесят лет до рождения Христа превратилась в римскую провинцию, будучи завоевана легионами Помпея. Ситуация способствовала образованию многочисленных группировок — сект — среди местного населения. Главными из них были: прекрасно приспособившиеся к римскому присутствию саддукеи, большинство которых происходили из состоятельного духовенства; фарисеи, непримиримые формалисты, находившиеся в пассивной оппозиции к Риму, и суровые мистики ессеи, которые пользовались значительным влиянием. Одновременно существовали и другие группировки, в частности секта зелотов, находившаяся в прямой оппозиции к Риму. Это были воинствующие националисты, с оружием в руках сражавшиеся с оккупантами, римляне называли их «lestai». В рядах повстанцев находилось много преступников, элиту их составляли сикарии, профессиональные убийцы, мастерски владевшие оружием и приемами самообороны.
Историческая справка
ГЛАВА 14
Кошка делает дом уютным. Две кошки делают дом уютным вдвойне. Три и более превращают обычное жилище в сумасшедший дом, в адское пекло, в геенну огненную.
Было два часа пополудни, самое время, чтобы, удобно устроившись на кухне, налить тарелочку горячего борща и рубануть его со сметаной и чесночком, под занятные разговоры соседей за жизнь и уютное журчание удобств. Как бы не так! Удобства, к счастью, журчали по-прежнему, но вот все разговоры теперь начинались и заканчивались Пантриковым семейством. Глава фамилии с утра уже наделал во фритюрницу мадам Досталь, украл говяжий суповой набор у Тани Дергунковой, а также уволок килограмм оттаявшего, уже потрошеного хозяйского хека, — семья большая, всех надо кормить.
Сейчас же Пантрик учил свое потомство жизни. Он выволок на середину кухни крупную, еще живую крысу и мастерски демонстрировал личные профессиональные навыки. С быстротой молнии мелькали острые, отточенные на двери Тараса Кораблева когти, хищно сверкали желтые глаза, под пронзительный, истошный писк судорожно подергивался лысый розовый хвост. А вообще-то крыса была черная, самая что ни на есть холерно-чумная. Молодые коты в составе полуотделения мурзились, быстро усваивали азы и активно вмешивались в процесс, помогая себе веселым боевым кличем. Пантрикова же супруга во всю эту суету не вмешивалась: лежа на подоконнике, она степенно доедала хека, подолгу задумываясь о своем, о женском, — в скором времени она вновь готовилась стать матерью.
— Нет, это просто черт знает что такое. — Мадам Досталь придирчиво обнюхала фритюрницу и затрясла головой, усеянной термобигуди. — Это кошкин дом какой-то. Правильно Маршак жаловался: «нет от племянничков житья, топить их в речке надо».
Сегодня она намеревалась приготовить печень по-японски, с красным перцем и жареными мандаринами.
— Правильно, Генриетта… э-э… Батьковна. — Таня Дергункова яростно жарила яичницу, во все стороны летели брызги масла и капли слюны. — Младших утопить, старшего кастрировать и на помойку, вместе с проституткой своей. Триста граммов, — она страдальчески закатила глаза и прижала сальные ладони к щекам, — триста граммов отборнейшей вырезки, с аппетитнейшей мозговой косточкой! Да чтоб ты задавился, сволочь хвостатая!
Вот уже неделю Таня Дергункова пребывала в миноре. А чему радоваться-то? Молодость проходит, не за горами климакс, а где оно, счастье? В который уже раз судьба повернулась к Тане задом, — ее последнее увлечение, усатое и по-кавалерийски кривоногое, оказалось совершеннейшим дерьмом. Господи, ну где же он, настоящий полковник?
— Ладно вам на котика-то наезжать. — Валя Новомосковских сделался суров, уныло отхлебнул кофе «Чибо» и вонзился зубами в бутерброд с сыром. — Что, может, вам крысы больше по нутру? Шастали бы по столам, разносили гепатит! Болезнь века! Вон Березовский и тот не уберегся, желтый весь, как гусиное дерьмо. Да вы Пантрика еще благодарить должны, пайку ему давать. А младших заберут, верняк. За объявление уплочено.
Настроение у Вали было тоже не очень. Реформы, мать их за ногу. Бизнес трещал по швам, вместо благороднейшей балтийской «шестерки» приходилось пить растворимое экстрагированное дерьмо с недозрелым пошехонским сыром. Все перестройка, демократия, гласность. За что боролись, на то и напоролись.
Пантрик тем временем крысу придушил и поволок под стол четы Борисовых, однако же ни Гриша, ни супруга его Оля не обратили на кота ни алейшего внимания. С печальным видом, со слезой во взоре, они сосредоточенно сушили сухари. Собственно, основание для столь скорбного действа было не такое уж и веское — всего-то подписка о невыезде, однако, как говорится, от сумы и от тюрьмы… А все дело было в том, что с неделю назад Борисову наконец-то выдали зарплату, правда, не вожделенными дензнаками, а какой-то особо сложной, полученной от смежников по бартеру электроникой. Не мудрствуя лукаво, Гриша разобрал приборы на части, уложил составляющие в чемоданчик и отправился на ярмарку «Юнона» — делать свой маленький бизнес. Оплатил торговое место, осмотрелся и только принялся выкладывать товар, как бизнес был сделан! Невесть откуда вынырнувший статный мужчина в фирменных очках на ломаном русском предложил продать все оптом за восемьдесят долларов. Господи, за восемьдесят долларов! Гип-гип-гип-гип ура! Таких денег Гриша не держал в руках сроду! Он тут же согласился, долго, ликуя, рассматривал портреты Гранта, Джексона и Гамильтона, в ближайшем валютнике слил десять баксов и, накупив еды, решил устроить пир. Чтоб на весь мир — с пельменями «Останкинскими», колбасой «Телячьей» и молдавским, полунатуральным, восхитительнейшим томатным соком. Только спокойно переварить яства ему не дали. Борисова взяли сразу после обеда, приехали на трех машинах с сиренами, надели наручники и увезли в дивное серое строение у Невы, такое высокое, что из его подвалов, говорят, отлично видна Колыма…
— Что, гад, продал родину? — Спросили у него в просторном кабинете с решетчатыми окнами и железной, вмурованной в пол табуреткой. — Ну как, будем признаваться или будем запираться?
Запираться Гриша не стал. Подробно, как на духу, он рассказал, что до женитьбы занимался онанизмом, в школе был тайно влюблен в Людмилу Гурченко и супруге изменил лишь единожды, да и то частично, петтингом. Суровые дядьки внимательно слушали его, хмурились, переглядывались друг с другом, а потом старший приказал водворить Гришу в одиночную камеру:
— Ничего, посиди-ка пока, может, перестанешь валять дурака.
Поздно вечером Борисова повели на очную ставку с давешним покупателем. Тот оказался злостным шпионом-диверсантом, давно уже мозолившим глаза нашим органам. Ему-то Гриша и продал за восемьдесят долларов секретное оружие родины — спин-торсионный психотронный генератор. Но, слава труду, враг далеко не ушел!
В то же самое время в квартире на Кирочной происходил обыск. Понятыми взяли Тараса Кораблева и мадам Досталь, искали в комнате Борисовых, в местах общего пользования, в коридоре, в чулане, на кухне. В качестве вещдоков забрали семьдесят долларов, спрятанные Борисовым на черный день, и старый телевизор тети Фиры, уже не поддающийся восстановлению и убранный Снегиревым в чулан. Наверное, он был очень похож на спинтор-сионный генератор.
Вернулся Гриша уже под утро, голодный, злой, пропахший парашей, и, наплевав на высокую роль интеллигента в российском постперестроечном процессе, громко выругал по матери и демократию, и приватизацию, и мудака гаранта, и всю эту сволочь, которая мешает людям жить. Народ смотрел на него по-разному. Новомосковских с уважением, Таня Дергункова косо, мадам Досталь — как на врага народа. Тарас же Кораблев кивал с полнейшим пониманием, ему тоже в свое время пришлось нюхнуть параши. Снегирев пялиться на Гришу не стал, вечером сунул ему под дверь сотню баксов, — кто-кто, а уж он-то хорошо знал, какие у наших чекистов чистые руки, горячие сердца и холодные головы.
Сейчас же Алексей сидел на кухне и, невзирая на кошачьи игрища, невозмутимо занимался тремя вещами сразу: пил чай, наблюдал, как чинят тети-Фирину «Оку», и, содрогаясь, листал бульварный, убойно-эротический роман. Книжечка была еще та, о приключениях наших разведчиков на просторах Снопа. Главный герой, Тарас Тарасович Максаев, гинеколог по специальности, был завербован, обрезан и отправлен в Тель-Авив, где под видом банщика Хайма Соломона внедрился и начал новую жизнь. Рядом с ним, бок о бок, сражались на невидимом фронте радист-трансвестит Вася Хренов, активный извращенец Нодар Сукашвили, связист-онанист Моня Лившиц и глубоко законспирированная советская разведчица полковник Давалова, ради интересов родины сменившая даже свою сексуальную ориентацию.
"…Агафья Ивановна пробудилась пополудни с тяжелой головой, после вчерашнего ее тошнило. Состояние полковницы осложнялось тем, что в области гениталий наблюдался сильный зуд, — это не на шутку разгулялись маленькие въедливые насекомые, которыми с разведчицей щедро поделилась какая-то империалистическая сволочь. «Пора менять легенду». Остервенело почесываясь, Давалова зевнула, а из парной уже вовсю доносилось мерзкое зловоние — это генерал Хайм Соломон готовил в шайке утренний коктейль для улучшения здоровья и нейтрализации коктейля вчерашнего.
Когда тазик с лекарством опустел и чекистам полегчало, тронулись. В пути пели песни и в целях конспирации блевали не в придорожные кусты, а в специальную емкость, опломбированную личной печатью Хайма Соломона. Наконец сделали привал, чтобы оправиться и размяться, и тут Агафья Ивановна с брезгливостью обнаружила, что ни Нодар Сукашвили, ни Моня Лившиц на ее девичьи прелести более не реагируют, а усиленно сожительствуют с Васей Хреновым, который необычайно похорошел и заневестился.
— Извращенцы поганые, — сплюнула Давалова и со злости занялась своим пошатнувшимся здоровьем.
Отойдя в сторонку, она, присев, начала энергично искоренять пушистость в паху, которая, на удивление всем, была у нее не рыжей, а черной, словно происки империализма.
— Э, девонька, это пустое, — мягко произнес заинтересовавшийся процессом Хайм Соломон, — эдак мандей не изведешь, только красоту свою нарушишь. Надо бы машинным маслом, а еще лучше дегтем.
Мгновенно, по знаку его, Моня Лившиц нырнул под машину, добыл из коробки передач стакан чего-то горячего и вонючего, и исстрадавшаяся полковница наложила обильный компресс на лобок и промежность.
А солнце стояло высоко, и в машине, несмотря на кондиционер, было жарко, сильно пахло коктейлем и сдобренными трансмиссионным маслом гениталиями Агафьи Ивановны. Некоторое время ехали в молчании, втайне сочувствуя издыхающим насекомым, вдруг внизу у колес что-то завизжало, раздался страшный скрежет, и машина, дернувшись пару раз, остановилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53