В один из таких дней, когда Окота в аиле не было, Яська зазвала игреца в ханский дом, сказав, что есть работа. Спустился Берест по ступеням в дом и увидел, что работы там не было. Яська же лежала возле очага, укрывшись новым чепраком, и как будто бы едва заметно дрожала. Удивился этому игрец, подумал – тепло на дворе, тепло и в доме, отчего же Яське дрожать. Потом подумал, что она заболела, что у нее жар – глаза Яськи лихорадочно блестели.
Игрец спросил, какая будет работа. На это женщина Окота ничего не ответила, а только медленно дрожащей рукой приподняла край чепрака и затем вовсе откинула его. И показала игрецу свою наготу и, не стыдясь, показала родинку в паху. Тело Яськи было так прекрасно, так нежно и свежо и, натертое греческими маслами, так притягательно, что Берест, забыв обо всем на свете, шагнул к Яське и протянул к ней руки, желая обладать ею. Может, так и остался бы игрец зачарованным и обезумевшим, если бы при шаге своем он не наступил на горячий очажный камень. Ожегшись, Берест вздрогнул и отвел от Яськи глаза. Здесь-то и припомнил он предостережение хана Атая. И совсем одумался и ушел, оставив коварную Яську в недоумении…
В этот вечер был особенно грустен игрец. Загрубевшие руки он долго отчищал золой и песком, потом отмачивал в прохладной речной воде. И только в сумерки почувствовал, что пальцы стали гибкими – почти такими же, как прежде, и, отдохнувшие после тяжелого заступа, привычно расположились на отверстиях курая. Так на берегу реки и заиграл Берест. А половцы, как услышали его игру, так и вспомнили, что сети у них давно уже лежат неразобранные, и пришли на берег. Также женщины поспешили к Донцу, принесли в корзинах белье для полоскания. Кергет пришел посмотреть на реку, посмотреть на восточное и западное небеса, которые соединялись над рекой, – он знал много разных примет и вернее всех говорил, когда одно дело сменять другим, когда за зеленым листом ждать желтого, а за дождем снегопада. И девочка Эмигдеш уже была тут – она вышла из камыша и села на песок, она сняла с ног мокрые чарыки и заткнула дыры в них пучками сена.
И сидели половцы, слушали курай. В сумерках какие ж сети! Женщины быстро выполоскали белье, оказалось его немного. Сели возле корзин. И слушали курай. А доблестный воин Кергет дольше обычного глядел на небо, все не находил нужных примет. Слушал Кергет да прислушивался.
Эйрик принес для Эмигдеш горячую еще лепешку, испеченную в золе. Девочка разломила лепешку и половину ее положила к ногам Береста, а другую половину поделила с Эйриком. И всегда делилась с кем-нибудь едой девочка Эмигдеш – так у нее повелось от младенчества.
На берегу, у самой воды, команы разожгли костры. Смотрели на медленное течение реки, слушали медленный наигрыш.
Чуть слышно журчала вода, тихо шелестели камышовые листья.
Не знали половцы, о чем думал Берест, когда играл им в этот вечер. Но, плененные его игрой, сидели до темноты. Будто завороженные, внимали кураю. Позабыли о заботах своих, сегодняшних и завтрашних. И у каждого из команов стало на сердце так тяжело, как может быть тяжело человеку, навсегда разлучившемуся с близкими. Команы прятали друг от друга глаза, отворачивали от света лица. Но все играл и играл Берест, колдовал, будто всесильный волхв. Оттого щемило у половцев на сердце. Тревогу и печаль источала маленькая дудочка и пробирала слушающих до дрожи, и властвовала над ними так сильно, что вздумай игрец сейчас пойти в темноту в степь, полную голодных волков и сов, целящих когтями в глаза, полную ползучих гадов, – и люди пошли бы за ним, за его волшебным кураем, и шли бы, пока звучал тот курай.
Где-то не выдержало, сорвалось половецкое сердце. Красавица Яська пришла из аила. Подумали команы – тоже хочет послушать. Потеснились, освободили ей хорошее место. Но Яська, даже не взглянув, прошла мимо этого места и легкой тенью скользнула к игрецу. Освещенная кострами, остановилась над ним. И тут увидели команы перекошенное ненавистью красивое лицо Яськи. Сведенные брови, подобно крыльям взлетающей птицы, изогнулись и раскинулись над висками. Тонкие ноздри затрепетали, как листья на ветру. А в золотых глазах ярче, чем в каких-нибудь других, отразилось пламя костров.
Яська вынула из-за пояса кнут, и пока Берест не заметил ее, торопливо размахнулась и ударила его по рукам и по кураю. Как ожгла руки игреца! Выпал курай и здесь же, среди желтой травы и плавника, затерялся. И губы Береста задела Яська, кровь скользнула уголком рта, заструилась по подбородку.
– Не будешь играть! – прошипела Яська и бросила кнут на колени игрецу.
Многие из команов сразу засобирались в аил. Не хотели попадаться на глаза Яське. И девочка Эмигдеш растаяла в темноте. Сверкнув серьгой, ушел Кергет. А за ним даже самые смелые витязи не решились перечить женщине Окота. Не безумцы же они – впадать в ханскую немилость с приближением зимы! Эйрик остался сидеть неподвижно и продолжал глядеть себе под ноги. Он так же, как и сам Берест, ничего не мог сделать. Лишь одна старуха вступилась за игреца, та самая старуха, что носила на голове убор с серебряными рогами.
Старуха спросила Яську:
– За что ты ударила его? Он хорошо играл, тешил слух многих.
Ответила Яська:
– Он плохо играл!.. И всегда, когда он играет, я вижу себя жалкой, нищей и безобразной.
– Это оттого, что ты недобрая, – сказала старуха. Яська засмеялась, но в смехе ее звучала обида.
– Могу ли я быть доброй? Я еще слишком красива.
– Нет. Ты безобразна, потому что никого не любишь…
– Что говоришь ты, выжившая из ума!
Игрец поискал глазами курай, но в темноте не нашел его.
Когда обозленная Яська ушла, снова появилась Эмигдеш. Девочка вытерла кровь с подбородка Береста и приложила к рассеченной губе разжеванный ею целительный листок. И еще, как будто случайно, Эмигдеш легонько провела ладонью по щеке игреца. Один раз, другой… Потом коснулась лбом его груди и оглянулась на Эйрика – не замечает ли тот. Но Эйрик в это время пытался отыскать курай и, освещая берег реки факелом, ворошил один за другим сухие наносы плавника. Никак не мог найти – ведь легко затеряться тростинке в куче тростника. И, видя, что Эйрик занят и не смотрит на нее, девочка еще раз, опять как бы невзначай, коснулась груди Береста лбом. Но тут же она вздрогнула от громкого окрика Яськи:
– Эмигдеш! Ведь этот раб еще не ичкин. Оставь его и больше никогда не прикасайся к нему!
Сказав так, Яська увела за собой послушную ей, робкую и безмолвную Эмигдеш. А Берест и Эйрик смотрели им вслед до тех пор, пока темнота не поглотила их очертания. Тогда игрец сказал, что не может держать зла против Яськи. А Эйрик совсем не удивился этому. Они еще немного поговорили между собой и решили, что ни тот, ни другой в жизни своей еще не видали женщины красивее Яськи.

Глава 11

Шли дни. Уже заметно похолодало, поэтому стада овец перевели из загонов в овчарни, где днем и ночью протапливались кизяком маленькие печки. Русы-невольники жили тут же, среди овец. Только Эйрику отгородили угол в одной овчарне, а Бересту в другой. Их работа была несложна: поддерживать огонь в печи, чистить пол и выгребную яму и кормить овец. Иногда в овчарни заходили Окот или Кергет и говорили русам, каких овец они должны откормить на мясо, а каких лишь поддерживать, чтобы прожили до весны и способны были родить ягнят. Эмигдеш, как прежде, приносила невольникам пищу с ханского стола, но прикоснуться к кому-нибудь из русов рукой или заговорить с ними уже не смела, помнила неудовольствие Яськи. Однажды Эмигдеш принесла игрецу его утерянный курай и положила ему на ложе. Наверное, не один день искала Эмигдеш дудочку А когда нашла, то оказалось, что дудочка сломана. Однако все равно принесла ее Бересту. Красавица Яська больше не трогала игреца. Она не заставляла его работать, когда другие невольники отдыхали, она не искала игрецу дел сверх означенных самим Окотом, она не звала к себе в дом и не пыталась свести Береста с ума видом своей наготы. Да и Окот Бунчук уже долгое время никуда не уезжал.
Однажды Кергет сказал:
– Снегом запахло. Близится зима.
И долго стоял лицом к ветру, как бы проверяя – не ошибся ли.
Нет, Кергет не ошибся. Зима в аил Кумай пришла ночью. И всю ночь падал снег, и на следующий день он сыпал до полудня. А потом растаял. И был большой вороний грай и слякоть. И хотя холода наступили не скоро, Кергет сказал, что зима пришла, и подкрепил свои слова, указав на небо. Небо же было цвета льда.
Но была и еще одна примета наступившей зимы. К людскому жилью стали все чаще и все ближе подходить волки, и особенно дерзкими они были по ночам. Целыми стаями волки кружили возле аила Кумай, наводя ужас на скот и смущая покой команских собак. Уже не отпугивали волков ни крики, ни стук, ни вид огня. И не спасали высокие плетни – если хищники не могли перемахнуть через них, они прогрызали в них широкие дыры, а то и прорывали под плетнями целые норы. Даже мерзлая земля не могла противостоять им. И больше всех страдали от волков команы-беднота, те, чьи ветхие кибитки располагались по окраинам аила. То коня у них задерут волки, то перережут овец, спрятанных под колесами арбы, то унесут ребенка. Бывали случаи, когда стая окружала арбу и набрасывалась на собак, привязанных к колесам. Люди просыпались от грызни и визга, просыпались оттого, что качалась повозка – это волки отрывали от колес задушенных ими собак. Команы же сидели тихо, ничего не могли поделать. А проехать от зимника к зимнику и не встретиться с волчьей стаей – даже днем было делом невозможным. Атай и Будук, наезжая из Балина, брали с собой не менее десятка всадников, брали свору черных псов и всю дорогу жгли приготовленные заранее факелы. Одинокому же путнику было вовсе не пробиться через степь. Волки в Кумании – это настоящее бедствие. Поэтому зимой, когда на землю ложится постоянный снежный покров, на них часто устраивали большие охоты. В этих охотах участвовали все, способные держать в руках дубинку, все, желающие отомстить волку.
И в тот год недолго терпели команы-беднота. Едва только посыпал второй снег, команы пришли на двор к Бунчуку-Кумаю и просили его призвать доблестное всадничество на волчью охоту. Быстро договорились половцы со своим ханом; снег же сыпал так густо, что и за короткое время беседы успел покрыть плечи людей толстым рыхлым слоем. Это был хороший знак. Половцы порадовались ему – ведь по глубокому снегу легче будет настичь волка, не так он быстр в снегу, как на голой земле, и совсем не верток.
Бунчук-Кумай сказал половцам, чтобы назавтра собирались.
Недолги сборы комана-бедняка: надеть на босые ноги чувяки из кожи – это вместо коня, вырвать из плетня подходящую дубинку и вскинуть ее на правое плечо, а на левое плечо набросить крепкий аркан, да свистнуть косматую собаку. Именно косматую – потому что каждый половец знает, что собака с длинной шерстью в схватке ловка, в беге стремительна, а в служении хозяину не ласкова, не льстива, однако более других преданна.
Недолги и сборы доблестного всадника: любимого коня, выносливого и смелого, неприхотливого коня оседлать, взять испытанный лук с многожильной тетивой, взять берестяной колчан, полный стрел, и достать из-под кровли дубинку с костяными шипами, сажу оттереть с рукоятки, вдеть запястье в петлю, потом одеться в теплые волчьи шкуры и перетянуть их крепкими ремнями с бронзовыми пряжками…
Собрались команы на майдане еще затемно.
Берест и Эйрик тоже были здесь. Ночью поднял их Бунчук-Кумай и сказал каждому: «Одевайся, ичкин!», и каждому дал коня и гладкую дубинку в рост человека.
Видно, многим навредили лютые волки – собралось на майдане столько людей, что было мало им места.
Выступили при свете множества факелов, под лай предвкушающих драку псов. Благо, недалеко нужно было идти команам, ибо то предутреннее время было самое волчье время и аил Кумай, испускающий вокруг себя притягательные запахи теплого человеческого жилья, запахи овечьего и конского пота, был осажден истекающими слюной волками, будто неприятельским войском.
Первая схватка состоялась сразу за плетнями, на дороге между заваленными снегом бахчами. Волки, отбежавшие было в степь при появлении шумной толпы людей с факелами, сбились в темноте в одну большую стаю с несколькими вожаками и, воодушевленные своей многочисленностью, подгоняемые голодом, сами набросились на команов. Единым потоком, черным и рычащим, тускло поблескивающим сотнями зеленоватых глаз, волки устремились в бой.
–Айва! – призвал доблестный Бунчук-Кумай, и пылающие факелы полетели в стаю.
Бешеный поток отозвался визгом и рычанием, перешедшим в хрип, но не остановился. В наступившей темноте первые волки упали под конские копыта, зубы в зубы сцепились с косматыми псами, повисли, разъяренные, на удилах. И началась волчья охота, дубинки застучали по волчьим хребтам. Перепуганные кони завертелись на месте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55