А Лукиан, опять же – на хорах. Он несколько лет провел на Афоне! Музыку всю помнит, в книги не подглядывает и на стенах не делает граффити. И еще он немного схоластик… С ним трудно спорить, ведь он слово в слово повторит по памяти многие листы из многих книг. А книг у него! – Здесь Глебушка покачал головой и уже сам для себя принялся повторять шепотом. – Возвышенный человек! Возвышенный человек!
Потом, когда уже звучал канон, Глебушка не мог стоять спокойно – все как бы с недовольством озирался на хоры. И вот потянул Береста за плечо, чтобы тот нагнулся, и прошептал в самое ухо:
– Сладкозвучное хвалословие…
Но игрец не понял, похвала это или насмешка. Тогда Глебушка пояснил ему громче:
– Музыку слушай. И вовсе не слушай слова. Позже я скажу тебе слова другие. И это будет канон Петра не хуже, чем тот, что ты слышишь. Слова могут быть и умными, и красивыми и могут, однако, обмануть. А музыка никогда не обманет. Наверное, в этом одном мы и сходимся с Лукианом.
Тут Глебушка в самых высоких и добрых словах принялся хвалить музыку канона и неповторимое искусство деместика, но ничего не сказал о голосах самих поющих. Только после того, как монахи кончили петь, Глебушка сухо поблагодарил их и одарил денарием, принятым от Эйрика. Те взяли денарий с поклоном.
Когда монастырь остался за спиной, Глебушка сказал обещанные слова – живые слова для киевского канона в честь святого Петра. Вначале он напомнил, что Петр трижды отрекался от Христа, в чем потом и раскаялся. После этого Глебушка спросил у игреца, в чьи же глаза смотрел Петр, когда отрекался, и в чьи он смотрел глаза, когда каялся; спросил, какова цена своевременному отречению и какова цена позднему раскаянию… Лица, как и слова, сказал Глебушка, часто могут быть лживыми. И лицо, обращенное к небу, – это еще не есть мысль, обращенная к Богу. Равно как и лицо, обращенное к князю, не означает верноподданничества. Даже если это лицо озарено согласием. Как много языческого и неуправляемого заключено в каждом! Как велико и беспощадно в человеке противоборство двух начал, доброго и злого, божественного и бесовского! Волхвы подняли головы, глядят гордо, выходят из дремучих лесов и возрождают старые капища. Созывают народ. Рады волхвы вражде на Руси, рады княжеской усобице. Имя Мономахово клянут, потому что Мономах всеми своими мыслями и делами крепит Русь. А Русь единая, подначальная Киеву – это еще и длинная рука митрополичья. Та рука душит волхвов, душит язычников. Вот и выходит, что приятна волхвам княжья вражда и людская кровь и разгороженная земля. А люди все разгорожены – каждый разделен в себе. Двойные несут имена: языческое имя, что прячут, и христианское, что не к сердцу. Имеют двойную веру: в церкви отпразднуют, потом – на святилище. Молитву вознесут, потом спешат жертвовать. Перед Господом повенчаются, потом валяются в грязи перед мертвым Идолищем, кланяются истукану. А где двойная вера, там и двойное действие, и разобщенность, и легкая потеха иноземцам… И еще сказал Глебушка: как много отречений! как мало раскаяний! Вот канон! А слышали мы сегодня только хвалословие!..
Выслушал игрец Глебушку, но не признался ему, что сам имеет и двойное имя, и двойную веру, не признался, что легче ему понять желания Велеса, чем деяния апостолов, и березовые рощи под Смоленском ему милее и ближе, чем иерусалимская гора Сион, которую он никогда не видел и о которой только слышал из третьих или четвертых уст.
Но что скрывать! Глебушка обо всем и сам знал. Бесовские песни скоморохов-гудошников своим весельем, живостью, выдумкой-плясом превосходили самые восторженные и возвышенные, чуждые христианские каноны и тропари. А скоморошьи маски и хари и личины волхвов будоражили самых спокойных и пугали, и радовали, и разгоняли по жилам застоявшуюся кровь, в то время как полухристиане, приведенные в храм за руку, дремали перед холодными иконами и слушали длинные проповеди, часто произносимые по-гречески и потому непонятные. И, бывало, в стужу, в слякоть на святилище негде было ступить от тесноты, в многоголосый говор невозможно было вставить слово – в натопленных же церквях царили пустота и тишина. Еще замечали в народе, что волхвы и ведуны оживляли больше усопших, нежели священники, и делали это быстрее и дешевле. От недугов исцеляли также с большим умением. А уж дьяволов изгонять из людей – на то были волхвы непревзойденные искусники. Выжигали дьяволов углями, выколачивали обухом, и брали их утоплением, и совали под лед, и вырезали из чрева ножами. Оттого в народе было к волхвам больше доверия. К тому же людям милы гонимые. А волхвы были гонимы ото всех сторон: и церковниками, и боярами, и князьями, и православной паствой. Княжьи отроки и переодетые монахи ловили волхвов по лесам. Собирали народ. И перед толпами сажали волхвов на дыбу. Или вместе с ведьмами и бесами сжигали в кострах. Или распинали в лесу на пнях, говоря: «Креста не достоин! Грех – прахом твоим поганить крест». Волхвы не оставались в долгу, с миссионерами поступали так же. Временами нападали волхвы на пустыни-монастыри и повсюду своим дерзким словом отвращали паству от церкви, а паломников – от святых мест.
Так и Берест часто склонялся к гонимым. И если случалось помочь им, помогал без раздумья. А когда не мог помочь, сочувствовал. Мимо него однажды проходил одетый в кольчугу княжий отрок и нес кованый гвоздь для запястья волхва. Игрец подставил ему ногу, оттого отрок упал и больно ушиб плечо. За тот поступок Береста едва не высекли, но вступились другие сочувствующие волхву. А так как было их слишком много, то княжьи люди побоялись дальше озлоблять народ и игреца тут же отпустили. Однако если бы в тот раз на месте волхва оказался распинаем отрок или монах, то игрец проникся бы сочувствием к ним и, не задумываясь, оттолкнул бы волхва.
Всего этого Берест не сказал Глебушке. Они распрощались у северной окраины Подолия возле Щековицы, при дороге на Вышгород…
Глава 7
Скоро взгляду Береста открылся славный Вышгород – северные ворота Киева, городище с мощными земляными валами на высоком днепровском берегу. Берест уже видел этот город недавно – когда на скейде Рагнара спускался к Киеву. Здесь их заставили причалить, проверили товар и предупредили о спокойствии. Потом варягам предложили осмотреть усыпальницу русских святых Бориса и Глеба, но Гёде отговорил своих людей от этого необдуманного шага, ведь всякое могло случиться в чужом городе, в чужой стране. Лучше уж было им до Киева держаться всем вместе, да поближе к воде, чтобы усыпальница русских князей не стала еще и усыпальницей варяжских купцов. Кроме того, они торопились.
И Берест теперь спешил, не стал задерживаться для поклонения Борису и Глебу. Только приостановил коня на торжище, чтобы выменять хлеб. А как оглядел себя, то увидел, что выменять не на что. Недолго раздумывал, сорвал с конского потника чеканную медную бляху и отдал торговцу за краюху. С тем и покинул Вышгород.
К вечеру ближе, оглянувшись, игрец увидел далеко позади себя четверых всадников. Те, наверное, скакали очень быстро, потому что за спиной у них вилось облачко пыли. Когда игрец оглянулся во второй раз, то увидел, что всадники намного приблизились и, призывая его к вниманию, размахивали над собой пиками с бунчуками.
И догнали наконец. Окружили Береста с четырех сторон. Встали, засмеялись. Кони под ними от долгого бега тяжело поводили боками, с удил капала слюна. А у самих всадников сапоги с внутренней стороны были мокрыми от конского пота, и тот же пот мелкими капельками блестел на стальных шпорах, на звездочках-репейках.
Одного из всадников игрец узнал. Это был лях Богуслав. Тот скинул шапку и утер ладонью свою бритую голову, пригладил седой чуб. Лях радовался больше всех.
Он сказал Бересту:
– Ты обронил одну вещицу.
И протянул на ладони бляху от потника, и опять засмеялся.
Другие всадники сказали:
– Поедешь, игрец, с нами. Обратно в Киев.
– Со вчерашнего дня тебя ищем!
Но Берест отказался подчиниться, развернул коня и поднял его на дыбы. Конь замолотил копытами в воздухе. Тогда лях Богуслав перегородил игрецу дорогу. Ловкий и быстрый – легко это сделал. И наполовину обнажил меч. Сказал так:
– Ярослав еще пирует. Он и его гости желают послушать твою игру на дудке. Нижайше просим тебя, игрец, едем поскорее с нами ко двору.
И вогнал меч в ножны.
А другие всадники сказали:
– Птенец, голову отвернем!
И принудили Береста вернуться в Киев.
К Ярославу Стражнику прибыли уже ночью, Но увидели в оконцах свет и подумали, что не все еще разошлись гости. Так и было. Сам тиун сидел во главе стола, по правую руку – Олав из Бирки. Возле Олава прямо на скамье спал Эйрик. А через стол, напротив Ярослава, угощали друг друга винами четверо или пятеро воевод-сотников – крепких и тяжелых, почти подобных самому тиуну, его любимцев, его апостолов. Остальные столы были убраны и составлены в углу один на один. На освободившемся пространстве вели плясовую игру гудошники-скоморохи. И было их четверо: гусляр, два свирца со свирелями и бубенщик. Все в нарядных рубахах с длинными, подобранными к плечам рукавами.
Когда вошли, лях Богуслав сказал Ярославу:
– За Вышгородом словили игреца.
А те трое, что были с ляхом, добавили:
– Строптивый! В клеть бы его.
Тем временем гудошники не прерывали игры. Да украдкой бросали на Береста любопытные взгляды. Бубенщик поднял бубен над головой, стучал, поглядывал через плечо. Свирцы согнулись в поясе, обеими руками держали свирели и взмахивали локтями, как птицы крыльями. А гуселыцик бородат был и стар. Борода его спадала на гусельки, перепутываясь со струнами, но не мешала и свисала с колков на широкий открылок. Одной рукой старик дергал струны, другой – струны глушил. И вся-то игра! Зато на Береста, нового игреца, взглянул гуселыцик недобро, как будто с высокомерием. До седин дожил, а не понял, что высокомерие – худший из пороков. С ним не сладится никакая игра. Не ладилась и эта…
Ярослав взмахнул пустым кубком, остановил гудошников. Спросил игреца:
– Половцев отпустил?
– Отпустил, господин.
– Добрая душа! А если я тебя, как советуют, вместо тех половцев в клеть упрячу?
– Твоя воля, господин. Только дудку с собой дай. – Берест кивнул на свирель стоявшего возле него свирца. – Вон ту!
На это свирец ничего не сказал, колесом откатился в темный угол и оттуда скорчил Бересту свирепую рожу. Ярослав сказал:
– Нет, брат-игрец! С твоей дудкой клеть – не клеть. И в клети слушал бы твою игру. Да жаль, бежишь от меня…
– На цепь его! Не убежит, – подсказали воеводы. Свирцы с удивлением смотрели на Береста – дурень, от легкого блага бежит, ешь-пей три дня, пока тиун в тереме, пока дарит серебром, а уйдет тиун на полгода, с девками гуляй. Что он тебе тогда? Старый гусляр отводил, глаза, прятался – наверное, понял уже, что не напрасно Ярослав хвалит игреца, ведь понимает Ярослав в музыке.
Видно, в своей игре старик давно не был уверен. И играл он не потому, что игралось, а потому, что нужно было есть. Бубенщик же поглядывал на нового игреца с любопытством – почему с ним так долго разговаривает сам Ярослав?
Всех прибывших тиун посадил за стол. Бересту указал место возле себя, по левую руку. И разговорами не отвлекал, дал поесть. Гудошников снова заставил плясать. Пустились по кругу свирцы и бубенщик, со всей громкостью принялись сопеть в свирели и бить в бубен. Да всё взмахивали широкими белыми рукавами. Старик же играл хуже прежнего. Вместо гусельных струн, было, дергал пряди собственной бороды и не те глушил звуки. Потом вовсе перестал играть. Тогда и свирцы с бубенщиком остановились, не узнавали своего гусляра. Старик сказал:
– Прошу тебя, господин… Жаден слух мой – спешит услышать игреца. Вон того, что со свирелью согласен идти в клеть.
– Сыграй! – просили апостолы.
– Сыграй, Петр! – сказал Олав.
Ярослав согласно кивнул. А Эйрик все спал.
Не мог отказать Берест. Вышел из-за стола, взял у старца гусельки. Попробовал струны, подтянул колки. Но не принял гуселек – боялся, что слабы еще его пальцы и не справятся со струнами. Хотел свирель. Подошел к свирцу, тому, что корчил рожу. И отдал свирец свою дудку, на этот раз без ужимок, и отступил в уголок.
Тогда вот что сыграл Берест: сыграл, как птицы щебечут-перекликаются в березовой роще. Светло и зелено вверху, среди листвы, внизу же и того светлее от белых стволов. Это легко представилось слушающим… Потом осень пришла с грустным напевом. А оборвался тот напев вороньим карканьем. И увидели все множество ворон на голых уже и серых березовых ветвях. Другие птицы снялись, полетели. Но вот ослабла одна из птиц – умирала, падала. Вместе с ней умирала осень, шла зима… Четыре всего отверстия у простой свирели, однако все слышали, как ветер свистел в крыльях падающей мертвой птицы. Видели, каким серым и безрадостным было небо…
Так игрец опробовал свирель и пальцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Потом, когда уже звучал канон, Глебушка не мог стоять спокойно – все как бы с недовольством озирался на хоры. И вот потянул Береста за плечо, чтобы тот нагнулся, и прошептал в самое ухо:
– Сладкозвучное хвалословие…
Но игрец не понял, похвала это или насмешка. Тогда Глебушка пояснил ему громче:
– Музыку слушай. И вовсе не слушай слова. Позже я скажу тебе слова другие. И это будет канон Петра не хуже, чем тот, что ты слышишь. Слова могут быть и умными, и красивыми и могут, однако, обмануть. А музыка никогда не обманет. Наверное, в этом одном мы и сходимся с Лукианом.
Тут Глебушка в самых высоких и добрых словах принялся хвалить музыку канона и неповторимое искусство деместика, но ничего не сказал о голосах самих поющих. Только после того, как монахи кончили петь, Глебушка сухо поблагодарил их и одарил денарием, принятым от Эйрика. Те взяли денарий с поклоном.
Когда монастырь остался за спиной, Глебушка сказал обещанные слова – живые слова для киевского канона в честь святого Петра. Вначале он напомнил, что Петр трижды отрекался от Христа, в чем потом и раскаялся. После этого Глебушка спросил у игреца, в чьи же глаза смотрел Петр, когда отрекался, и в чьи он смотрел глаза, когда каялся; спросил, какова цена своевременному отречению и какова цена позднему раскаянию… Лица, как и слова, сказал Глебушка, часто могут быть лживыми. И лицо, обращенное к небу, – это еще не есть мысль, обращенная к Богу. Равно как и лицо, обращенное к князю, не означает верноподданничества. Даже если это лицо озарено согласием. Как много языческого и неуправляемого заключено в каждом! Как велико и беспощадно в человеке противоборство двух начал, доброго и злого, божественного и бесовского! Волхвы подняли головы, глядят гордо, выходят из дремучих лесов и возрождают старые капища. Созывают народ. Рады волхвы вражде на Руси, рады княжеской усобице. Имя Мономахово клянут, потому что Мономах всеми своими мыслями и делами крепит Русь. А Русь единая, подначальная Киеву – это еще и длинная рука митрополичья. Та рука душит волхвов, душит язычников. Вот и выходит, что приятна волхвам княжья вражда и людская кровь и разгороженная земля. А люди все разгорожены – каждый разделен в себе. Двойные несут имена: языческое имя, что прячут, и христианское, что не к сердцу. Имеют двойную веру: в церкви отпразднуют, потом – на святилище. Молитву вознесут, потом спешат жертвовать. Перед Господом повенчаются, потом валяются в грязи перед мертвым Идолищем, кланяются истукану. А где двойная вера, там и двойное действие, и разобщенность, и легкая потеха иноземцам… И еще сказал Глебушка: как много отречений! как мало раскаяний! Вот канон! А слышали мы сегодня только хвалословие!..
Выслушал игрец Глебушку, но не признался ему, что сам имеет и двойное имя, и двойную веру, не признался, что легче ему понять желания Велеса, чем деяния апостолов, и березовые рощи под Смоленском ему милее и ближе, чем иерусалимская гора Сион, которую он никогда не видел и о которой только слышал из третьих или четвертых уст.
Но что скрывать! Глебушка обо всем и сам знал. Бесовские песни скоморохов-гудошников своим весельем, живостью, выдумкой-плясом превосходили самые восторженные и возвышенные, чуждые христианские каноны и тропари. А скоморошьи маски и хари и личины волхвов будоражили самых спокойных и пугали, и радовали, и разгоняли по жилам застоявшуюся кровь, в то время как полухристиане, приведенные в храм за руку, дремали перед холодными иконами и слушали длинные проповеди, часто произносимые по-гречески и потому непонятные. И, бывало, в стужу, в слякоть на святилище негде было ступить от тесноты, в многоголосый говор невозможно было вставить слово – в натопленных же церквях царили пустота и тишина. Еще замечали в народе, что волхвы и ведуны оживляли больше усопших, нежели священники, и делали это быстрее и дешевле. От недугов исцеляли также с большим умением. А уж дьяволов изгонять из людей – на то были волхвы непревзойденные искусники. Выжигали дьяволов углями, выколачивали обухом, и брали их утоплением, и совали под лед, и вырезали из чрева ножами. Оттого в народе было к волхвам больше доверия. К тому же людям милы гонимые. А волхвы были гонимы ото всех сторон: и церковниками, и боярами, и князьями, и православной паствой. Княжьи отроки и переодетые монахи ловили волхвов по лесам. Собирали народ. И перед толпами сажали волхвов на дыбу. Или вместе с ведьмами и бесами сжигали в кострах. Или распинали в лесу на пнях, говоря: «Креста не достоин! Грех – прахом твоим поганить крест». Волхвы не оставались в долгу, с миссионерами поступали так же. Временами нападали волхвы на пустыни-монастыри и повсюду своим дерзким словом отвращали паству от церкви, а паломников – от святых мест.
Так и Берест часто склонялся к гонимым. И если случалось помочь им, помогал без раздумья. А когда не мог помочь, сочувствовал. Мимо него однажды проходил одетый в кольчугу княжий отрок и нес кованый гвоздь для запястья волхва. Игрец подставил ему ногу, оттого отрок упал и больно ушиб плечо. За тот поступок Береста едва не высекли, но вступились другие сочувствующие волхву. А так как было их слишком много, то княжьи люди побоялись дальше озлоблять народ и игреца тут же отпустили. Однако если бы в тот раз на месте волхва оказался распинаем отрок или монах, то игрец проникся бы сочувствием к ним и, не задумываясь, оттолкнул бы волхва.
Всего этого Берест не сказал Глебушке. Они распрощались у северной окраины Подолия возле Щековицы, при дороге на Вышгород…
Глава 7
Скоро взгляду Береста открылся славный Вышгород – северные ворота Киева, городище с мощными земляными валами на высоком днепровском берегу. Берест уже видел этот город недавно – когда на скейде Рагнара спускался к Киеву. Здесь их заставили причалить, проверили товар и предупредили о спокойствии. Потом варягам предложили осмотреть усыпальницу русских святых Бориса и Глеба, но Гёде отговорил своих людей от этого необдуманного шага, ведь всякое могло случиться в чужом городе, в чужой стране. Лучше уж было им до Киева держаться всем вместе, да поближе к воде, чтобы усыпальница русских князей не стала еще и усыпальницей варяжских купцов. Кроме того, они торопились.
И Берест теперь спешил, не стал задерживаться для поклонения Борису и Глебу. Только приостановил коня на торжище, чтобы выменять хлеб. А как оглядел себя, то увидел, что выменять не на что. Недолго раздумывал, сорвал с конского потника чеканную медную бляху и отдал торговцу за краюху. С тем и покинул Вышгород.
К вечеру ближе, оглянувшись, игрец увидел далеко позади себя четверых всадников. Те, наверное, скакали очень быстро, потому что за спиной у них вилось облачко пыли. Когда игрец оглянулся во второй раз, то увидел, что всадники намного приблизились и, призывая его к вниманию, размахивали над собой пиками с бунчуками.
И догнали наконец. Окружили Береста с четырех сторон. Встали, засмеялись. Кони под ними от долгого бега тяжело поводили боками, с удил капала слюна. А у самих всадников сапоги с внутренней стороны были мокрыми от конского пота, и тот же пот мелкими капельками блестел на стальных шпорах, на звездочках-репейках.
Одного из всадников игрец узнал. Это был лях Богуслав. Тот скинул шапку и утер ладонью свою бритую голову, пригладил седой чуб. Лях радовался больше всех.
Он сказал Бересту:
– Ты обронил одну вещицу.
И протянул на ладони бляху от потника, и опять засмеялся.
Другие всадники сказали:
– Поедешь, игрец, с нами. Обратно в Киев.
– Со вчерашнего дня тебя ищем!
Но Берест отказался подчиниться, развернул коня и поднял его на дыбы. Конь замолотил копытами в воздухе. Тогда лях Богуслав перегородил игрецу дорогу. Ловкий и быстрый – легко это сделал. И наполовину обнажил меч. Сказал так:
– Ярослав еще пирует. Он и его гости желают послушать твою игру на дудке. Нижайше просим тебя, игрец, едем поскорее с нами ко двору.
И вогнал меч в ножны.
А другие всадники сказали:
– Птенец, голову отвернем!
И принудили Береста вернуться в Киев.
К Ярославу Стражнику прибыли уже ночью, Но увидели в оконцах свет и подумали, что не все еще разошлись гости. Так и было. Сам тиун сидел во главе стола, по правую руку – Олав из Бирки. Возле Олава прямо на скамье спал Эйрик. А через стол, напротив Ярослава, угощали друг друга винами четверо или пятеро воевод-сотников – крепких и тяжелых, почти подобных самому тиуну, его любимцев, его апостолов. Остальные столы были убраны и составлены в углу один на один. На освободившемся пространстве вели плясовую игру гудошники-скоморохи. И было их четверо: гусляр, два свирца со свирелями и бубенщик. Все в нарядных рубахах с длинными, подобранными к плечам рукавами.
Когда вошли, лях Богуслав сказал Ярославу:
– За Вышгородом словили игреца.
А те трое, что были с ляхом, добавили:
– Строптивый! В клеть бы его.
Тем временем гудошники не прерывали игры. Да украдкой бросали на Береста любопытные взгляды. Бубенщик поднял бубен над головой, стучал, поглядывал через плечо. Свирцы согнулись в поясе, обеими руками держали свирели и взмахивали локтями, как птицы крыльями. А гуселыцик бородат был и стар. Борода его спадала на гусельки, перепутываясь со струнами, но не мешала и свисала с колков на широкий открылок. Одной рукой старик дергал струны, другой – струны глушил. И вся-то игра! Зато на Береста, нового игреца, взглянул гуселыцик недобро, как будто с высокомерием. До седин дожил, а не понял, что высокомерие – худший из пороков. С ним не сладится никакая игра. Не ладилась и эта…
Ярослав взмахнул пустым кубком, остановил гудошников. Спросил игреца:
– Половцев отпустил?
– Отпустил, господин.
– Добрая душа! А если я тебя, как советуют, вместо тех половцев в клеть упрячу?
– Твоя воля, господин. Только дудку с собой дай. – Берест кивнул на свирель стоявшего возле него свирца. – Вон ту!
На это свирец ничего не сказал, колесом откатился в темный угол и оттуда скорчил Бересту свирепую рожу. Ярослав сказал:
– Нет, брат-игрец! С твоей дудкой клеть – не клеть. И в клети слушал бы твою игру. Да жаль, бежишь от меня…
– На цепь его! Не убежит, – подсказали воеводы. Свирцы с удивлением смотрели на Береста – дурень, от легкого блага бежит, ешь-пей три дня, пока тиун в тереме, пока дарит серебром, а уйдет тиун на полгода, с девками гуляй. Что он тебе тогда? Старый гусляр отводил, глаза, прятался – наверное, понял уже, что не напрасно Ярослав хвалит игреца, ведь понимает Ярослав в музыке.
Видно, в своей игре старик давно не был уверен. И играл он не потому, что игралось, а потому, что нужно было есть. Бубенщик же поглядывал на нового игреца с любопытством – почему с ним так долго разговаривает сам Ярослав?
Всех прибывших тиун посадил за стол. Бересту указал место возле себя, по левую руку. И разговорами не отвлекал, дал поесть. Гудошников снова заставил плясать. Пустились по кругу свирцы и бубенщик, со всей громкостью принялись сопеть в свирели и бить в бубен. Да всё взмахивали широкими белыми рукавами. Старик же играл хуже прежнего. Вместо гусельных струн, было, дергал пряди собственной бороды и не те глушил звуки. Потом вовсе перестал играть. Тогда и свирцы с бубенщиком остановились, не узнавали своего гусляра. Старик сказал:
– Прошу тебя, господин… Жаден слух мой – спешит услышать игреца. Вон того, что со свирелью согласен идти в клеть.
– Сыграй! – просили апостолы.
– Сыграй, Петр! – сказал Олав.
Ярослав согласно кивнул. А Эйрик все спал.
Не мог отказать Берест. Вышел из-за стола, взял у старца гусельки. Попробовал струны, подтянул колки. Но не принял гуселек – боялся, что слабы еще его пальцы и не справятся со струнами. Хотел свирель. Подошел к свирцу, тому, что корчил рожу. И отдал свирец свою дудку, на этот раз без ужимок, и отступил в уголок.
Тогда вот что сыграл Берест: сыграл, как птицы щебечут-перекликаются в березовой роще. Светло и зелено вверху, среди листвы, внизу же и того светлее от белых стволов. Это легко представилось слушающим… Потом осень пришла с грустным напевом. А оборвался тот напев вороньим карканьем. И увидели все множество ворон на голых уже и серых березовых ветвях. Другие птицы снялись, полетели. Но вот ослабла одна из птиц – умирала, падала. Вместе с ней умирала осень, шла зима… Четыре всего отверстия у простой свирели, однако все слышали, как ветер свистел в крыльях падающей мертвой птицы. Видели, каким серым и безрадостным было небо…
Так игрец опробовал свирель и пальцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55