В правом ухе половца была большая золотая серьга в виде кольца, а его длинные волосы были заплетены в одну толстую косу.
Окот Бунчук вышел из полуземлянки встречать гостей. Братьям он только кивнул, а с третьим половцем обнялся и, приглашая в свой дом, назвал его Кергетом. Здесь игрец вспомнил, что команы в своих разговорах часто упоминали Кергета и относились к этому имени уважительно, как к имени самого хана. И еще говорили команы, что Кергет хоть и невелик, но необычайно силен; говорили, он сделал для себя большие вилы, которыми легко поднимал целый стог сена; наездником же был непревзойденным и так ловко владел арканом, что вызывал изумление у тех, кто видел его искусство.
Берест и Эйрик вернулись в свой угол.
Эйрик сказал:
– Ярослав отпустил ханов. Отпустят ли они нас?
На это игрец ответил:
– Кумай – не Киев. Хан Окот – не Ярослав. Сыграет ли кто-нибудь на дудочке?.. Нет, Эйрик, ханы не узнают нас. Посмотри, какие мы стали!
Больше не разговаривали. Сидели без движения, изнывали от духоты. Был полдень, был почти нестерпимый зной. Жизнь в степи замерла, как замирает ящерица на камне. Очень хотелось пить. Эйрик встряхнул кувшин и, убедившись, что он пуст, в раздражении швырнул его в самый дальний угол. Кувшин ударился о глиняную стену и разлетелся на мелкие осколки.
Никто не принес им воды.
Сидели, дремали. Время от времени снаружи доносился прежний приглушенный говор, но голосов стало больше. Это Окот пировал с гостями, с братьями. Игрец пытался вслушиваться в произносимые речи, но тщетно. Он услышал лишь отдельные слова, которые не открывали ему никакого смысла. Кажется, прозвучало слово «судьба». И игрец задумался о своей судьбе, прежде всего о том, как его судьба переплелась с судьбами половецких ханов. И удивился, когда это сплетение представилось ему чем-то вроде колеса арбы. Колесо сделало пол-оборота, и все перевернулось. Теперь Атай и Будук сидят наверху, теперь палаты обратились в подземелье, небо опрокинулось в шуршащий под ногами овечий помет, а тот, кто сожалел, уже сам достоин сожаления. Но кое-что осталось неизменным. Вот зазвучал маленький курай – такой знакомый! И наигрыш – медленный и печальный, был знаком игрецу. Это его он однажды сыграл в подземелье, в клети. Но только уже не половец стоял прикованный к столбу, а он сам. И он же плакал от своей музыки и с благодарностью глядел на игреца. А игрецом теперь был сам тиун Ярослав. Маленькая тростниковая дудочка терялась в его огромных руках. И казалось неправдоподобным, чтоб из-под таких толстых грубых пальцев могла звучать такая нежная музыка. Но она звучала. А тиун Ярослав, зажав под мышками оглобли, тянул за собою команскую арбу. Одно колесо арбы тяжело переваливалось через ноги Береста. Кости его трещали, вминались в мягкую землю, но не ломались. Бересту было больно…
– Эмигдеш!
Игрец вздрогнул, очнулся от дремоты.
На голос Окота девочка сразу отозвалась. Она соскользнула на землю с соломенной крыши овчарни.
– Эмигдеш, приведи этих людей.
Игрец с Эйриком переглянулись.
Берест спросил:
– Ты слышал, как играл курай?
– Нет, было тихо.
Тогда игрец сказал с сожалением, что задремал и что в дреме ему почудилось, будто Ярослав Стражник собирается их выручить.
Здесь опять заскрипела плетеная дверь. И безмолвная Эмигдеш показалась в проеме. Она была очень худенькая, эта девочка, быстрая, пугливая и легкая как пушинка. Глаза Эмигдеш были чернее ее черного платка и выделялись на лице, подобно угольям на снегу.
Жилище Окота оказалось просторным, и оно было прохладным, даже несмотря на то, что в очаге горел огонь. Глинобитный дом на половину своей высоты был вкопан в землю и оттого, наверное, летом хранил прохладу, а зимой – тепло. Дым отсюда выходил наружу через несколько отверстий в соломенной крыше, и свет попадал через них же, а также через узкие оконца в стенах, затянутые рыбьей кожей или бычьим пузырем. Длинные жерди, поддерживающие крышу, имели по многу крючков, с которых свисали толстые связки сушеной рыбы, куски вяленого мяса, коренья и травы, пучки аира и осоки. Стены были сплошь увешаны овчинами и волчьими шкурами, а также головами диких кабанов и рысей, одеждами, оружием, амулетами. Тростниковые циновки и рогожи покрывали земляной пол.
Хозяева и гости сидели вокруг низенького стола, вылепленного из глины, – едва заметного возвышения возле очага, которое, вероятно, могло служить не только столом, но и ложем. В большом котле, подвешенном на треноге, варилась целая баранья голова. Еще одна голова, с отбитыми рогами и полуобглоданная, лежала на бронзовом блюде перед Окотом Бунчуком. Хан длинным изогнутым ножом выковыривал из головы кусочки лакомого мяса и угощал ими братьев, Кергета, Яську. Простым всадникам не полагалось мясо из головы за столом хана. Возле гостей стояли широкие блюда, полные вареных бобов и гороха, полные мяса, вяленой и отварной рыбы; стояли чашки с коровьим маслом, а из лепешек овечьего сыра складывались высокие горки. Обильный стол!.. Здесь были и тюрмек, и курут, и тоненькие хлебцы без начинки, и кувшины с кумысом, и огурцы, и тонко нарезанные дыни, и сушеные дыни – лакомство кипчаков. А еще каждый брал себе конское ребро, копченное в кишке.
Девочка Эмигдеш оставила пленников перед лицом Окота и по высоким каменным ступеням выбежала наружу, хлопнув дощатой дверью.
Все половцы замолчали и, не прекращая трапезы, обернулись к вошедшим. Руки и лица гостей были масленые, на их щеках то вспыхивали, то угасали отблески пламени из очага. Атай и Будук, честные ханы, тут же узнали, кого к ним ввели. Они со значением переглянулись. А Атай взял Окота за руку и уже раскрыл было рот, чтобы заговорить, но хан опередил его:
– Посмотри-ка, Кергет! Вот эти слуги Мономаха, которые теперь будут моими слугами. Посмотри, Кергет, и на те руки… – Он указал ножом на руки игреца. – Они держали меч, который раскроил череп твоего любимца. Но я не буду метить эти руки огнем и не буду выламывать пальцы. Они сделают для меня много полезного. И тот рус, и этот рус еще не скоро станут ичкин. Они очень дорого стоят, потому что я везих издалека.
Бунчук-Кумай пожевал кусочек дыни и еще так сказал:
– Коней их, что происходят из конюшен Ярусаба, я тебе подарю, Кергет. Пусть не будет в твоем сердце печали! Оружие русов, дорогое и крепкое, без сожаления уступлю брату Будуку. Что еще нужно витязю, имеющему доблесть!.. Там вуглу лежат русские гусельки. Их я с радостью подарю брату Атаю. Он умеет играть не только на курае.
Затем хан вынул из-за пазухи кожаный кошель, развязал его и вытряхнул себе на ладонь изделия Максима-златокузнеца: перстенек-скань и трехбусиновые серьги.
– А это Яське!..
Окот потянул женщину за руку. Яська, довольная, засмеялась и легла спиной на циновку, а голову положила хану на бедро. И выгнулась-потянулась, заглядывая Окоту в глаза. Гости, поглядывая искоса на шалость Яськи, затаили дыхание. И даже через одежду они увидели, какая у Яськи высокая и упругая грудь и как она вздрагивает при смехе Яськи. И все невольно позавидовали Окоту.
Хан снял с головы женщины шапку из белого войлока и распустил ее волосы, которые оказались не черные, как у всех половчанок, а темно-коричневые с краснотой. Команы и здесь позавидовали Окоту. А он почувствовал это; и это сегодня было ему приятно. Окот взглянул на игреца и усмехнулся, потом сам надел Яське серьги и перстенек и дал ей маленькое зеркальце.
– Подобрано с любовью! – выразили гости свой восторг.
– Владычица степей!
– О, Яська!..
И еще так сказали:
– Она сведет нас с ума!
А Яська посмотрелась в зеркальце, поправила серьги и поднялась с бедра Окота; села, как все, поджав под себя ноги.
– Что ж эти pyсы молчат? – спросила она. – Что так недобро глядят на меня? Пусть они тоже скажут, какая я красивая…
– Скажите ей! – приказал Окот Бунчук.
Тогда сказал игрец:
– Вижу, лис обвешал сороку ворованным серебром…
– Упрямый рус! – разозлился Окот. – Ты будешь всю ночь сидеть в тесных колодках.
А Яська ничего не сказала, но она так сверкнула на Береста глазами, что даже некоторые из доблестных половцев, сидящих здесь, ощутили тревожный холодок между лопаток. Команы знали – ее сдержанный гнев мстит изощренно. И качали команы головами: этот рус не боится, потому что не знает, как надо бояться Яськи! Пусть поглядел бы, неразумный, в ее глаза – желтые, неподвижные, лютые глаза рыси…
Были среди гостей услужливые люди, которые тут же, неизвестно из какого угла, достали деревянные колодки с тремя отверстиями – для шеи и для рук. И принялись эти люди развязывать у колодок ремешки.
Но здесь заговорил Атай:
– Вели убрать колодки, брат. И успокой своих воинов – были бы они так прытки в бою, как сноровисты здесь, то мы все давно бы уже сидели в Киеве на высокой-высокой горе да правили бы Русью и Великой Куманией, а Атрак, сын Шарукана, состригал бы ногти с твоих ног.
– Ты хорошо сказал! – похвалил Окот. – Однако не пойму, к чему ведешь свои речи.
– Речи мои простые, я их доскажу. Эти русы, что стоят перед тобой и ведут себя так достойно и не боятся тебя, однажды не побоялись и Ярусаба Катила. Они вступились за нас. Подумай только, они сумели разжалобить сердце Ярусаба! И даже не спросили с нас выкупа!
– Что же ты хочешь?
– Отпусти их, брат.
Ничего не ответил Атаю хан Окот, но людям своим он сделал знак, чтоб убрали колодки.
Тогда Будук сказал, младший брат:
– Хорошо ли будет, если Бунчук-Кумай, первый витязь команских степей, прослывет Бунчуком неблагодарным? Нет, нехорошо это будет! Великодушие хана – вот лучшая слава для него. Вспомни, брат Окот, что говорят в народе про мудрого хана Осеня, нашего деда. Ведь это ему принадлежат слова: хан обретает силу в своих людях. А где будет твоя сила, брат, если все, боясь тебя, отойдут от тебя?
– Эти русы слишком дорого стоят, – раздраженно ответил Окот.
Но Атай и Будук настаивали:
– Отпусти этих людей, брат. И дай им в дорогу лучшего верблюда, и верни им их оружие. Вспомни, как горевал ты, пока мы сидели в подземелье Ярусаба, Мы бы и поныне сидели там, если б не эти двое…
Здесь Окот Бунчук поднялся со своего места. И братья, видя, что он взбешен, опустили глаза и замолчали.
Окот схватил с блюда баранью голову и кинул ее в руки Атаю.
– Вот одна голова! Другая варится в котле! А две головы в одном котле не сварятся! И ничьи советы мне не нужны, потому что я – Бунчук-Кумай!
После этих слов хан прогнал Береста и Эйрика обратно в овчарню и продолжил пиршество.
Хан Атай, именуемый в народе Атай-курайсы – за большое умение игры на курае, сам отнес невольникам-русам еду, много-много еды со стола Бунчука-Кумая. И еще он послал девочку Эмигдеш на бахчу за дынями, сказал дыни взять из-под листа, чтоб были прохладные. А воды велел принести из глубокого колодца – самой холодной воды в аиле. Потом послал кого-то в свой шатер за двумя волчьими шкурами, чтобы русам было чем укрываться ночью.
Атай не спешил возвращаться к гостям. Атай сказал игрецу:
– Когда Окот назовет тебя ичкин, возьмешь свои гусельки. А пока я буду хранить их. Сейчас Окот злой, очень злой. Свои слова больше слушает, чем свое сердце. Своей насмешке больше рад, чем честному поступку. Отомстить Ярусабу замышляет и грядущей местью горд. Стал хан не похожим на себя и даже не может по-своему поступить. Окот Бунчук стал Бунчуком-Кумаем.
Еще вот что сказал Атай:
– Яська – женщина Окота. Кроме Окота, ее никто не знал, хотя желали многие. Настойчивые плохо кончили. И ты, рус-курайсы, больше не задевай Яську. Бойся даже глаза на нее поднять. Знай – те, кто хоть однажды видели ее обнаженную, тут же и обезумели от ее красоты. А Яська очень коварна: кого возненавидит, того обязательно лишит разума. Яська уже посмотрела на тебя холодно, не оставайся с ней наедине, рус.
И еще Атай подарил игрецу свою дудочку – тот самый курай, на котором Берест играл в душной клети тиуна Ярослава. Это был очень удачный курай; редкое везение – вырезать такой. Атай всем говорил, что звук его сумел погасить огонь жестокости в душе Ярусаба. И давно уже никто не сомневался в большой магической силе маленького курая. Теперь Атай верил, что и злобу Окота они сумеют погасить.
Когда курайсы играет, он прижимает кончик своей дудочки к зубам. Так легче играть. Для плотного же прилегания он делает на кончике курая округлый вырез. Атай заметил, что его дудочка плотно прилегает к резцу Береста, как стрела к тетиве перед выстрелом. Поэтому в руках Береста курай играл так же легко и звонко, как в руках самого курайсы. Атай увидел в этом хороший знак.
Глава 10
В первое время невольникам-русам приходилось тяжелее других рабов. Виною тому было пристрастие Бунчука-Кумая. Весь аил знал об особой ненависти хана к этим двоим русам – не простым русам, а слугам проклятой птицы Мономах. Отсюда, думали, и происходила ненависть Окота, ибо в Кумании и в самом аиле Кумай жило немало всяких русов – и вольных, ичкин, и невольных, и приближенных к ханам, но на всех их Окот Бунчук смотрел так же спокойно, как на любого из кипчаков или печенегов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Окот Бунчук вышел из полуземлянки встречать гостей. Братьям он только кивнул, а с третьим половцем обнялся и, приглашая в свой дом, назвал его Кергетом. Здесь игрец вспомнил, что команы в своих разговорах часто упоминали Кергета и относились к этому имени уважительно, как к имени самого хана. И еще говорили команы, что Кергет хоть и невелик, но необычайно силен; говорили, он сделал для себя большие вилы, которыми легко поднимал целый стог сена; наездником же был непревзойденным и так ловко владел арканом, что вызывал изумление у тех, кто видел его искусство.
Берест и Эйрик вернулись в свой угол.
Эйрик сказал:
– Ярослав отпустил ханов. Отпустят ли они нас?
На это игрец ответил:
– Кумай – не Киев. Хан Окот – не Ярослав. Сыграет ли кто-нибудь на дудочке?.. Нет, Эйрик, ханы не узнают нас. Посмотри, какие мы стали!
Больше не разговаривали. Сидели без движения, изнывали от духоты. Был полдень, был почти нестерпимый зной. Жизнь в степи замерла, как замирает ящерица на камне. Очень хотелось пить. Эйрик встряхнул кувшин и, убедившись, что он пуст, в раздражении швырнул его в самый дальний угол. Кувшин ударился о глиняную стену и разлетелся на мелкие осколки.
Никто не принес им воды.
Сидели, дремали. Время от времени снаружи доносился прежний приглушенный говор, но голосов стало больше. Это Окот пировал с гостями, с братьями. Игрец пытался вслушиваться в произносимые речи, но тщетно. Он услышал лишь отдельные слова, которые не открывали ему никакого смысла. Кажется, прозвучало слово «судьба». И игрец задумался о своей судьбе, прежде всего о том, как его судьба переплелась с судьбами половецких ханов. И удивился, когда это сплетение представилось ему чем-то вроде колеса арбы. Колесо сделало пол-оборота, и все перевернулось. Теперь Атай и Будук сидят наверху, теперь палаты обратились в подземелье, небо опрокинулось в шуршащий под ногами овечий помет, а тот, кто сожалел, уже сам достоин сожаления. Но кое-что осталось неизменным. Вот зазвучал маленький курай – такой знакомый! И наигрыш – медленный и печальный, был знаком игрецу. Это его он однажды сыграл в подземелье, в клети. Но только уже не половец стоял прикованный к столбу, а он сам. И он же плакал от своей музыки и с благодарностью глядел на игреца. А игрецом теперь был сам тиун Ярослав. Маленькая тростниковая дудочка терялась в его огромных руках. И казалось неправдоподобным, чтоб из-под таких толстых грубых пальцев могла звучать такая нежная музыка. Но она звучала. А тиун Ярослав, зажав под мышками оглобли, тянул за собою команскую арбу. Одно колесо арбы тяжело переваливалось через ноги Береста. Кости его трещали, вминались в мягкую землю, но не ломались. Бересту было больно…
– Эмигдеш!
Игрец вздрогнул, очнулся от дремоты.
На голос Окота девочка сразу отозвалась. Она соскользнула на землю с соломенной крыши овчарни.
– Эмигдеш, приведи этих людей.
Игрец с Эйриком переглянулись.
Берест спросил:
– Ты слышал, как играл курай?
– Нет, было тихо.
Тогда игрец сказал с сожалением, что задремал и что в дреме ему почудилось, будто Ярослав Стражник собирается их выручить.
Здесь опять заскрипела плетеная дверь. И безмолвная Эмигдеш показалась в проеме. Она была очень худенькая, эта девочка, быстрая, пугливая и легкая как пушинка. Глаза Эмигдеш были чернее ее черного платка и выделялись на лице, подобно угольям на снегу.
Жилище Окота оказалось просторным, и оно было прохладным, даже несмотря на то, что в очаге горел огонь. Глинобитный дом на половину своей высоты был вкопан в землю и оттого, наверное, летом хранил прохладу, а зимой – тепло. Дым отсюда выходил наружу через несколько отверстий в соломенной крыше, и свет попадал через них же, а также через узкие оконца в стенах, затянутые рыбьей кожей или бычьим пузырем. Длинные жерди, поддерживающие крышу, имели по многу крючков, с которых свисали толстые связки сушеной рыбы, куски вяленого мяса, коренья и травы, пучки аира и осоки. Стены были сплошь увешаны овчинами и волчьими шкурами, а также головами диких кабанов и рысей, одеждами, оружием, амулетами. Тростниковые циновки и рогожи покрывали земляной пол.
Хозяева и гости сидели вокруг низенького стола, вылепленного из глины, – едва заметного возвышения возле очага, которое, вероятно, могло служить не только столом, но и ложем. В большом котле, подвешенном на треноге, варилась целая баранья голова. Еще одна голова, с отбитыми рогами и полуобглоданная, лежала на бронзовом блюде перед Окотом Бунчуком. Хан длинным изогнутым ножом выковыривал из головы кусочки лакомого мяса и угощал ими братьев, Кергета, Яську. Простым всадникам не полагалось мясо из головы за столом хана. Возле гостей стояли широкие блюда, полные вареных бобов и гороха, полные мяса, вяленой и отварной рыбы; стояли чашки с коровьим маслом, а из лепешек овечьего сыра складывались высокие горки. Обильный стол!.. Здесь были и тюрмек, и курут, и тоненькие хлебцы без начинки, и кувшины с кумысом, и огурцы, и тонко нарезанные дыни, и сушеные дыни – лакомство кипчаков. А еще каждый брал себе конское ребро, копченное в кишке.
Девочка Эмигдеш оставила пленников перед лицом Окота и по высоким каменным ступеням выбежала наружу, хлопнув дощатой дверью.
Все половцы замолчали и, не прекращая трапезы, обернулись к вошедшим. Руки и лица гостей были масленые, на их щеках то вспыхивали, то угасали отблески пламени из очага. Атай и Будук, честные ханы, тут же узнали, кого к ним ввели. Они со значением переглянулись. А Атай взял Окота за руку и уже раскрыл было рот, чтобы заговорить, но хан опередил его:
– Посмотри-ка, Кергет! Вот эти слуги Мономаха, которые теперь будут моими слугами. Посмотри, Кергет, и на те руки… – Он указал ножом на руки игреца. – Они держали меч, который раскроил череп твоего любимца. Но я не буду метить эти руки огнем и не буду выламывать пальцы. Они сделают для меня много полезного. И тот рус, и этот рус еще не скоро станут ичкин. Они очень дорого стоят, потому что я везих издалека.
Бунчук-Кумай пожевал кусочек дыни и еще так сказал:
– Коней их, что происходят из конюшен Ярусаба, я тебе подарю, Кергет. Пусть не будет в твоем сердце печали! Оружие русов, дорогое и крепкое, без сожаления уступлю брату Будуку. Что еще нужно витязю, имеющему доблесть!.. Там вуглу лежат русские гусельки. Их я с радостью подарю брату Атаю. Он умеет играть не только на курае.
Затем хан вынул из-за пазухи кожаный кошель, развязал его и вытряхнул себе на ладонь изделия Максима-златокузнеца: перстенек-скань и трехбусиновые серьги.
– А это Яське!..
Окот потянул женщину за руку. Яська, довольная, засмеялась и легла спиной на циновку, а голову положила хану на бедро. И выгнулась-потянулась, заглядывая Окоту в глаза. Гости, поглядывая искоса на шалость Яськи, затаили дыхание. И даже через одежду они увидели, какая у Яськи высокая и упругая грудь и как она вздрагивает при смехе Яськи. И все невольно позавидовали Окоту.
Хан снял с головы женщины шапку из белого войлока и распустил ее волосы, которые оказались не черные, как у всех половчанок, а темно-коричневые с краснотой. Команы и здесь позавидовали Окоту. А он почувствовал это; и это сегодня было ему приятно. Окот взглянул на игреца и усмехнулся, потом сам надел Яське серьги и перстенек и дал ей маленькое зеркальце.
– Подобрано с любовью! – выразили гости свой восторг.
– Владычица степей!
– О, Яська!..
И еще так сказали:
– Она сведет нас с ума!
А Яська посмотрелась в зеркальце, поправила серьги и поднялась с бедра Окота; села, как все, поджав под себя ноги.
– Что ж эти pyсы молчат? – спросила она. – Что так недобро глядят на меня? Пусть они тоже скажут, какая я красивая…
– Скажите ей! – приказал Окот Бунчук.
Тогда сказал игрец:
– Вижу, лис обвешал сороку ворованным серебром…
– Упрямый рус! – разозлился Окот. – Ты будешь всю ночь сидеть в тесных колодках.
А Яська ничего не сказала, но она так сверкнула на Береста глазами, что даже некоторые из доблестных половцев, сидящих здесь, ощутили тревожный холодок между лопаток. Команы знали – ее сдержанный гнев мстит изощренно. И качали команы головами: этот рус не боится, потому что не знает, как надо бояться Яськи! Пусть поглядел бы, неразумный, в ее глаза – желтые, неподвижные, лютые глаза рыси…
Были среди гостей услужливые люди, которые тут же, неизвестно из какого угла, достали деревянные колодки с тремя отверстиями – для шеи и для рук. И принялись эти люди развязывать у колодок ремешки.
Но здесь заговорил Атай:
– Вели убрать колодки, брат. И успокой своих воинов – были бы они так прытки в бою, как сноровисты здесь, то мы все давно бы уже сидели в Киеве на высокой-высокой горе да правили бы Русью и Великой Куманией, а Атрак, сын Шарукана, состригал бы ногти с твоих ног.
– Ты хорошо сказал! – похвалил Окот. – Однако не пойму, к чему ведешь свои речи.
– Речи мои простые, я их доскажу. Эти русы, что стоят перед тобой и ведут себя так достойно и не боятся тебя, однажды не побоялись и Ярусаба Катила. Они вступились за нас. Подумай только, они сумели разжалобить сердце Ярусаба! И даже не спросили с нас выкупа!
– Что же ты хочешь?
– Отпусти их, брат.
Ничего не ответил Атаю хан Окот, но людям своим он сделал знак, чтоб убрали колодки.
Тогда Будук сказал, младший брат:
– Хорошо ли будет, если Бунчук-Кумай, первый витязь команских степей, прослывет Бунчуком неблагодарным? Нет, нехорошо это будет! Великодушие хана – вот лучшая слава для него. Вспомни, брат Окот, что говорят в народе про мудрого хана Осеня, нашего деда. Ведь это ему принадлежат слова: хан обретает силу в своих людях. А где будет твоя сила, брат, если все, боясь тебя, отойдут от тебя?
– Эти русы слишком дорого стоят, – раздраженно ответил Окот.
Но Атай и Будук настаивали:
– Отпусти этих людей, брат. И дай им в дорогу лучшего верблюда, и верни им их оружие. Вспомни, как горевал ты, пока мы сидели в подземелье Ярусаба, Мы бы и поныне сидели там, если б не эти двое…
Здесь Окот Бунчук поднялся со своего места. И братья, видя, что он взбешен, опустили глаза и замолчали.
Окот схватил с блюда баранью голову и кинул ее в руки Атаю.
– Вот одна голова! Другая варится в котле! А две головы в одном котле не сварятся! И ничьи советы мне не нужны, потому что я – Бунчук-Кумай!
После этих слов хан прогнал Береста и Эйрика обратно в овчарню и продолжил пиршество.
Хан Атай, именуемый в народе Атай-курайсы – за большое умение игры на курае, сам отнес невольникам-русам еду, много-много еды со стола Бунчука-Кумая. И еще он послал девочку Эмигдеш на бахчу за дынями, сказал дыни взять из-под листа, чтоб были прохладные. А воды велел принести из глубокого колодца – самой холодной воды в аиле. Потом послал кого-то в свой шатер за двумя волчьими шкурами, чтобы русам было чем укрываться ночью.
Атай не спешил возвращаться к гостям. Атай сказал игрецу:
– Когда Окот назовет тебя ичкин, возьмешь свои гусельки. А пока я буду хранить их. Сейчас Окот злой, очень злой. Свои слова больше слушает, чем свое сердце. Своей насмешке больше рад, чем честному поступку. Отомстить Ярусабу замышляет и грядущей местью горд. Стал хан не похожим на себя и даже не может по-своему поступить. Окот Бунчук стал Бунчуком-Кумаем.
Еще вот что сказал Атай:
– Яська – женщина Окота. Кроме Окота, ее никто не знал, хотя желали многие. Настойчивые плохо кончили. И ты, рус-курайсы, больше не задевай Яську. Бойся даже глаза на нее поднять. Знай – те, кто хоть однажды видели ее обнаженную, тут же и обезумели от ее красоты. А Яська очень коварна: кого возненавидит, того обязательно лишит разума. Яська уже посмотрела на тебя холодно, не оставайся с ней наедине, рус.
И еще Атай подарил игрецу свою дудочку – тот самый курай, на котором Берест играл в душной клети тиуна Ярослава. Это был очень удачный курай; редкое везение – вырезать такой. Атай всем говорил, что звук его сумел погасить огонь жестокости в душе Ярусаба. И давно уже никто не сомневался в большой магической силе маленького курая. Теперь Атай верил, что и злобу Окота они сумеют погасить.
Когда курайсы играет, он прижимает кончик своей дудочки к зубам. Так легче играть. Для плотного же прилегания он делает на кончике курая округлый вырез. Атай заметил, что его дудочка плотно прилегает к резцу Береста, как стрела к тетиве перед выстрелом. Поэтому в руках Береста курай играл так же легко и звонко, как в руках самого курайсы. Атай увидел в этом хороший знак.
Глава 10
В первое время невольникам-русам приходилось тяжелее других рабов. Виною тому было пристрастие Бунчука-Кумая. Весь аил знал об особой ненависти хана к этим двоим русам – не простым русам, а слугам проклятой птицы Мономах. Отсюда, думали, и происходила ненависть Окота, ибо в Кумании и в самом аиле Кумай жило немало всяких русов – и вольных, ичкин, и невольных, и приближенных к ханам, но на всех их Окот Бунчук смотрел так же спокойно, как на любого из кипчаков или печенегов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55