Судья Джефрис снова стал собираться уходить, но в эту минуту к нему подошёл один из коронных обвинителей и шепнул что-то на ухо.
— Верно, верно, а я было и позабыл об этом! — воскликнул Джефрис. — Эй, пристав, ведите преступников назад. Вы, может быть, воображаете, что под плантациями я подразумеваю американские владения его величества. Нет, туда вас не пошлют. Там и без вас, к сожалению, много еретиков, таких же, как вы. В Америке вам трудно спасти душу. Попав в среду единомышленников, вы только ещё больше развратитесь. Нельзя тушить огонь, подкидывая в костёр новые поленья. И потому вас в Америку не отправят. Под плантациями я разумею Барбадос и Индию. Там вы будете жить вместе с другими рабами. Кожа у этих рабов чернее, чем у вас, но души у них куда белее ваших — за это я вам ручаюсь!
Этой речью закончилось судебное заседание, и нас повели по кишащим народом улицам обратно в тюрьму, из которой мы пришли в суд.
На всех перекрёстках улиц мы видели качающиеся на виселицах изуродованные тела наших товарищей. Головы их, с оскаленными зубами, торчали на колах и пиках. Я уверен, что в самых диких странах языческой Африки не творилось никогда ужасов, свидетелем которых был старый английский город Таунтон во время пребывания в нем Джефриса и Кирке. Смерть господствовала всюду, горожане ходили, как тени, не осмеливаясь даже надеть траура. На их глазах казнили их родственников и друзей. Горесть и скорбь были строго воспрещены. Все огорчённые были бы сочтены изменниками.
Едва мы успели вернуться в тюрьму, как в наше помещение вошёл отряд солдат с сержантом во главе. Впереди караула шёл долговязый, бледный, с огромными, выдающимися вперёд зубами человек. Одет он был в ярко-голубой камзол и шёлковые панталоны. Пряжки на башмаках и эфес шпаги были вызолочены. Очевидно, это был один из лондонских франтов, приехавший по делу, или из-за любопытства в Таунтон поглядеть на усмирение бунтовщиков.
Он двигался вперёд на цыпочках, словно французский танцмейстер, помахивая перед своим огромным носом надушённым платком. В левой руке он нёс пузырёк с ароматическими солями, который поминутно подносил к носу.
— Клянусь Богом! — воскликнул он. — От этих жалких негодяев идёт страшная вонь. Я задыхаюсь, клянусь Богом, что я задыхаюсь! Право, я не стал бы бунтовать уже из-за одного того, чтобы не находиться в такой вонючей компании. Сержант, скажите, нет ли среди них кого-нибудь, больного лихорадкой? А?
— Они здоровы как тараканы, ваша честь, — ответил сержант, делая под козырёк.
Франт залился пронзительным, дребезжащим смехом:
— Ха! ха! ха! Нечасто, видно, вам делают визит такие высокопоставленные лица? В этом я готов держать пари. А я прибыл сюда по делу, сержант, по делу. Меня привела сюда «Auri sacra fames». Вы помните, сержант, как это говорит Гораций Флакк?
— Никогда, сэр, не слыхал, как этот господин говорил. По крайней мере, при мне они ничего не изволили сказывать.
— Ха! ха! ха! Так вы никогда не слыхали Горация Флакка? Ваш ответ бесподобен, сержант. Когда я расскажу о вас у Слафтера, все будут кататься со смеху; за это я ручаюсь. Вообще, я умею смешить людей. На меня даже у Слафтера жалуются. Когда я начинаю какой-нибудь рассказ, даже прислуга останавливается и слушает, и начинается полный беспорядок. О, пусть мне снесут голову, но эти арестанты грязный и противный народ. Сержант, скажите, чтобы мушкетёры стали поближе ко мне: я боюсь, что арестанты кинутся на меня.
— Не беспокойтесь ваша честь, мы вас убережём.
— Мне разрешено взять дюжину. А капитан Пограм обещал мне заплатить по двенадцати фунтов за голову. Но мне нужны здоровые ребята. Мне нужен крепкий, выносливый скот. Их много мрёт во время перевозки, да и климат тамошний на них действует. Но вот, я вижу одного; этот мне годится. Он ещё очень молодой человек, и в нем много жизни, много силы. Отметьте его, сержант, для меня, отметьте.
— Слушаю, ваша честь, слушаю, его зовут Кларком. Я его для вас отметил.
Франт поднёс к носу голубой пузырёк и воскликнул:
— Нашёл дурака, надо искать под пару рыбака. Ха-ха-ха! Вы понимаете эту остроту, сержант? Проникли ли вы в смысл шутки вашим медленным умом? Ах, черт меня возьми, я прямо прославился в столице своим остроумием. Сержант, отметьте для меня также вот этого черноволосого, да, кстати, и того молоденького, что рядом с ним стоит. Отметьте его: он — мой. Ай-ай! Молоденький махает на меня рукой. Сержант, защитите меня! Где мой пузырёк? Чего вы, молоденький, успокойтесь.
Молодой крестьянин, на которого указал франт, ответил:
— Прошу милости у вашей чести. Раз вы меня выбрали в свою партию, возьмите и моего отца. Вот он. Мы вместе поедем.
— Пфуй! Пфуй! — закричал франт. — Вы, молоденький, сошли с ума, прямо сошли с ума. Слыхано ли когда что-либо подобное? Моя честь запрещает мне такие поступки. Могу ли я подсунуть старика моему честному другу капитану Пограму. Фи-фи-фи! Удавите меня, если капитан Пограм не скажет, что я его обманул. А вот тот рыжий мне нравится, сержант. Вид у него весёлый. Негры подумают, что он — огненный. Итак, эти люди — мои, да запишите вот этих шестерых мужиков. Они — прездоровые. И это будет, значит, моя дюжина.
— Да, вы забрали самых лучших, — заметил сержант.
— Ну, конечно. Я всегда умею выбрать, что нужно. Двенадцать раз двенадцать. Это выходит около полутораста фунтов, сержант, и деньги эти мне достались даром, друг. Я сказал всего два слова — и готово. Знаете, что я сделал.
У меня жена — очень красивая женщина. Я велел ей одеться по моде, и она поехала к моему доброму приятелю секретарю. Он и подарил ей дюжину бунтовщиков. «Вам сколько?» — спросил секретарь, а жена и говорит: «Довольно будет дюжины». Несколько строчек на бумагу — и дело сделано. Дура моя жена. Отчего она не спросила сотню. Но кто это такой, сержант, кто это такой?
В тюрьму уверенно и властно, бряцая шпорами, влетел маленьких человек, быстрый в движениях, с лицом, похожим на яблоко. Он был одет в верховой камзол и высокие сапоги. За ним тащилась старинная шпага, шёл он, помахивая длинным бичом.
— Здравствуете, сержант! — крикнул он громко и повелительно. — Вы, конечно, слыхали про меня? Я мастер Джон Вутон из Лангмир-Хауза близ Дольвертона. Я восстал против бунтовщиков во имя короля, и мэстер Гостольфин в Палате Общин назвал меня одним из местных столпов отечества. Именно так мэстер Гостольфин и выразился. Не правда ли, это прекрасное выражение? Выражение «столпы» указывает на уподобление государства дворцу или храму — верные королю люди. Один из таких столпов — я. Я — местный столп, я имею, сержант, королевское разрешение взять себе из числа этих арестантов десять здоровенных плутов и продать их. Такова награда за мои труды в пользу отечества. Подведите арестантов. Я буду выбирать.
Лондонский франт приложил руку к сердцу и поклонился новопришедшему так низко, что его шпага поднялась остриём к потолку.
— Стало быть, сэр, мы пришли сюда по одному и тому же поводу, — произнёс он, — позвольте представиться: готовый служить вам сэр Джордж Дониш, ваш вечно преданный и покорный слуга! Распоряжаетесь мною, как вам заблагорассудится. Я, сэр, вне себя от радости по случаю того, что имею высокую честь с вами познакомиться.
Сельский помещик, по-видимому, опешил от этого потока лондонских комплиментов.
— Гм, сэр! Да, сэр! — бормотал он, тряся головой. — Рад вас видеть, сэр, чертовски рад, но я теперь буду выбирать людей, сержант. Время не терпит. Завтра Шептонская ярмарка, и я должен спешить туда. У меня там продажный скот. Вот этот здоровый малый, — при этом помещик показал на меня, — я его возьму.
— Извините, сэр, я предупредил вас, — воскликнул придворный, — как мне ни неприятно огорчать вас, но этот человек принадлежит мне.
— В таком случае я возьму этого, — произнёс помещик, указывая кнутом на другого пленника.
— Это тоже мой. Хе-хе-хе! Как хотите, но это выходит забавно.
— Черт побери? Да скольких вы взяли? — крикнул помещик из Дольвертона.
— Дюжину — хе-хе-хе! Целую дюжину! Все,, которые стоят по этой стороне, — мои. Я взял верх над вами, хе-хе-хе! Пусть меня повесят, если я вру. Кто раньше встал… вы, конечно, знаете эту пословицу?
— Это прямо позор! — горячо воскликнул помещик. — Мы сражаемся, мы рискуем собственной шкурой, а когда все кончено, являются ливрейные лакеи и выхватывают у порядочных людей из-под носа лучшие куски.
— Ливрейные лакеи, сэр! — взвизгнул франт. — Чтобы вы издохли, сэр! Вы самым чувствительным образом затронули мою честь, сэр. Я умею проливать кровь, сэр! Вы будете через минуту зиять ранами, сэр! Возьмите скорее свои слова назад, сэр!
— Пойди прочь, шест для просушки белья! — презрительно бросил помещик. — Вы похожи на птицу, питающуюся падалью. Черт вас возьми, разве о вас говорили в парламенте? Разве вас называли столпом отечества? Прочь от меня, разряженный манекен!
— Ах вы, дерзкий мужик! — закричал франт. — Ах вы, грубый неотёсанный невежа! Какой вы столп? Вас самих надо привязать к столбу и отхлестать плетьми… Ай-ай-ай, сержант, он обнажает шпагу. Уймите его поскорее, а то… я его убью.
— Ну-ну, джентльмены! — крикнул сержант. — Здесь ссориться нельзя. У нас в тюрьме на этот счёт строго, но против тюрьмы есть лужок. Там можете драться как вам угодно. Не хотите ли, я вас туда проведу?
Но предложение сержанта не понравилось разгневанным джентльменам, и они продолжали переругиваться, стращая друг друга поединком и хватаясь то и дело за шпаги. Наконец наш хозяин-франт ушёл, а сельский помещик выбрал себе десять человек и ушёл, проклиная жителей Лондона, придворных, сержанта, пленных и неблагодарное правительство, которое так плохо оплатило его преданность и усердие. Эта была только первая из многочисленных сцен в этом же роде. Правительство хотело удовлетворить всех своих сторонников и пообещало больше, чем могло исполнить. Грустно мне это говорить, но не только мужчины, а и женщины, в том числе титулованные дамы, ломали руки и жаловались на правительство. Им всем хотелось получить в свою собственность бедных сомерсетских крестьян и затем продать их в рабство.
Толковать с этими дамами было совершенно бесполезно. Они не понимали гнусности дела. Им казалось, что торг сомерсетскими крестьянами — чистое и честное дело.
Да, милые внучата, зима-то вот и проходит. Длинная она была и скучная, и все вечера мы с вами проводили в воспоминаниях о прошедшем. Я вам рассказываю о событиях и о людях, которые давно лежат в сырой земле. Мало осталось таких седых стариков, как я. Ты, Иосиф, кажется, записываешь все, что я рассказываю. Каждое утро, как я замечаю, ты сидишь и пишешь. Это ты хорошо придумал. Ваши дети и внучата прочтут эту рукопись с удовольствием. Они будут, надеюсь, гордиться делами своих предков. Но теперь, дети, скоро наступит весна. Снег с земли сойдёт, и покажется зелёная травка. Вам станет веселее, вы найдёте себе занятие получше, чем сидеть и слушать россказни болтливого старика. Ну-ну, не качайте головами! Вы — молодые ребята, вам надо бегать, укрепляться телесно.
Какая вам польза сидеть в душной комнате и слушать дедушку? Да кроме того, моя история подходит к концу. Я ведь собирался рассказать вам только о восстании на западе Англии. Правда, моя история вышла скучная и грустная, в ней нет звона колоколов и свадебных пиров, которые полагаются в книгах, но в этом не меня вините, а историю. Правда — это строгая хозяйка. Уж если взялся говорить правду, то и говори её до самого конца; жизнь не всегда бывает похожа на голландский садик с подстриженными и аккуратными деревцами. В жизни много горя, зла и дикости.
Три дня спустя после суда нас повели на Северную улицу и поставили против дворца. Там уже стояло много других пленных, которые должны были разделить нашу участь. Нас поместили по четверо и обвязали верёвками. Таких групп я насчитал до пятидесяти. Стало быть, всех арестантов было человек двести. По обеим сторонам стояли драгуны, а посреди нас поставили нескольких мушкетёров. Боялись, что мы сделаем попытку освободиться и убежать.
Было это десятого сентября. Насув таком виде и в дорогу погнали. Граждане Таунтона провожали нас с печальными лицами. Иные плакали. Многие провожали братьев и сыновей и изгнание, и им позволено было проститься с уходящими, обнять их в последний раз. Многие из этих горожан, морщинистые старики и плачущие старухи, провожали нас несколько миль по большой дороге. Наконец солдаты, ехавшие сзади, рассердились и, накинувшись на провожатых, прогнали их назад с ругательствами и побоями.
В первый день нам пришлось миновать Иовиль и Шерборн. На следующий день мы прошли Северные Дюны и достигли Бландфорда. Нас, словно скотину, заперли в сарае, и мы провели здесь ночь. На третий день мы снова тронулись в путь, миновали Вимбург и целый ряд красивых деревушек Дорсетского графства. Видом родной страны многие из нас любовались в последний раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77