это всего лишь карикатурные отходы обычного человечества в худших его проявлениях, того человечества, которое знал уже Даниель1, желавший ему гибели, планировавший его гибель и в значительной мере к этой гибели причастный. Через несколько дней я получил лишнее тому подтверждение, наблюдая некое подобие празднества, устроенное дикарями. Стояло полнолуние, и среди ночи меня разбудил вой Фокса; резкий, ритмичный, назойливый звук барабанов бил по нервам. С биноклем в руке я поднялся на вершину центральной башни. Все племя собралось на поляне, они разожгли огромный костёр и выглядели крайне возбуждёнными. Сборищем руководил вожак, восседавший, как мне показалось, на старом продавленном сиденье от автомобиля и облачённый в футболку с надписью «Ibiza Beach» и высокие ботинки; его ноги и половые органы были обнажены. Он подал знак, ритм барабанов замедлился, и члены племени встали в круг, очертив нечто вроде арены, в центр которой двое подручных вождя выволокли, безжалостно пиная, двух пожилых дикарей — явно самых старых в племени, на вид им можно было дать лет шестьдесят. Оба, совершенно голые, держали в руках кинжалы с короткими широкими лезвиями — точно такие же, какие я нашёл в чулане замка. Схватка началась в полнейшей тишине, но при виде первой крови дикари закричали, засвистели, подбадривая противников. Я сразу понял, что это смертельный поединок, имеющий целью уничтожить наименее жизнеспособного индивида; противники наносили друг другу жестокие удары, метя в лицо и в наиболее чувствительные места. После первых трех минут был устроен перерыв, и они, сидя на корточках в противоположных концах арены, обтирались губкой и пили большими глотками воду. Тот, что потолще, видимо, был серьёзно ранен, он потерял много крови. По знаку вождя бой возобновился. Толстяк поднялся, шатаясь; в тот же миг противник бросился на него и вонзил кинжал ему в глаз. Несчастный рухнул на землю с залитым кровью лицом, и пиршество началось. Самцы и самки, подняв кинжалы, с рёвом устремились к раненому, пытавшемуся отползти на безопасное расстояние; снова забили барабаны. Сперва дикари вырезали куски мяса и жарили их на угольях, но исступление нарастало, и они стали просто пожирать тело жертвы, лакать её кровь, запах которой их явно пьянил. Через несколько минут от толстого дикаря остались лишь кровавые лохмотья, разбросанные по поляне в радиусе нескольких метров. Голова лежала в стороне, нетронутая, если не считать выколотого глаза. Один из дикарей поднял её и отдал вожаку; тот встал и помахал ею в свете звёзд; музыка снова смолкла, а племя затянуло какой-то нечленораздельный речитатив, медленно хлопая в ладоши. По моим предположениям, это мог быть некий объединительный ритуал, способ укрепить внутригрупповые связи — и в то же время избавиться от ослабевших или больных особей; такой ритуал нисколько не противоречил имевшимся у меня сведениям о человечестве.
Когда я проснулся, на лугах лежал тоненький слой инея. Остаток утра прошёл в сборах и подготовке к последнему, как я надеялся, этапу моего странствия. Фокс вприпрыжку бегал за мной по комнатам. Я знал, что, продвигаясь на запад, попаду на равнину, где климат теплее; значит, одеяло больше не потребуется. Не знаю, почему, собственно, я вернулся к своему изначальному замыслу — попробовать добраться до Лансароте; идея присоединиться к какому-нибудь неочеловеческому сообществу по-прежнему не внушала мне особого энтузиазма, к тому же никаких новых свидетельств существования подобного сообщества у меня не появилось. Просто, видимо, сама мысль провести остаток своих дней в местности, наводнённой омерзительными дикарями, — даже в обществе Фокса, даже зная, что я внушаю им смертельный страх, куда больший, чем они мне, и что они наверняка будут держаться от меня на почтительном расстоянии, — после этой ночи мне стала невыносима. И тогда я понял, что постепенно отрезаю себе все возможности; видимо, в этом мире нет для меня места.
Я долго колебался, глядя на карабины. Громоздкие, тяжёлые, они мешали бы мне двигаться так же быстро, как раньше; к тому же я нисколько не тревожился за свою безопасность. С другой стороны, неизвестно, сумеет ли Фокс с той же лёгкостью добывать себе пропитание в районах, по которым придётся идти. Положив голову на передние лапы, он следил за мной взглядом, словно понимая причину моих сомнений. Когда я поднялся, держа в руке более короткий карабин и сунув в сумку небольшой запас патронов, он тоже вскочил и весело замахал хвостом. Он явно пристрастился к охоте; да и я тоже, в какой-то мере. Теперь я даже испытывал нечто вроде радости, убивая животных, избавляя их от феноменального бытия; разумом я понимал, что ошибаюсь, что освобождения можно достичь лишь путём аскезы: этот пункт в наставлениях Верховной Сестры сейчас, как никогда, казался мне бесспорным; но я сам, наверное, стал человечнее — в худшем смысле этого слова. Каждый акт уничтожения одной из форм органической жизни есть шаг вперёд к свершению нравственного закона; по-прежнему уповая на пришествие Грядущих, однако, должен был отыскать себе подобных или же нечто аналогичное им. Застёгивая рюкзак, я вспомнил Марию23: она отправилась на поиски любви и наверняка не нашла её. Фокс скакал вокруг меня, вне себя от счастья, что мы снова пускаемся в путь. Я окинул взглядом леса, равнину — и мысленно помолился об освобождении всякой живой твари.
Было позднее утро, погода на дворе стояла тёплая, почти жаркая; иней растаял, зима только начиналась, и вскоре я окончательно покину холодные регионы. Зачем я живу? Я здесь инородное тело. Перед уходом я решил в последний раз прогуляться вокруг озера с карабином в руках — не для того, чтобы поохотиться по-настоящему, я все равно не смог бы унести дичь с собой, а просто чтобы напоследок доставить Фоксу удовольствие, дать ему полазить по кустам, надышаться запахами подлеска, прежде чем мы выйдем на равнину.
Вокруг был мир, здесь и теперь, были его леса, луга, животные во всей своей невинности — ходячие, снабжённые зубами пищеварительные трубки, вся жизнь которых сводилась к поискам других пищеварительных трубок и пожиранию их, дабы восполнить свои запасы энергии. Несколькими часами раньше я понаблюдал за стойбищем дикарей: большинство спали, переваривая сильные эмоции, полученные накануне в ходе кровавой оргии. Они стояли на верхней ступени пищевой лестницы, хищников в природе почти не осталось, поэтому им приходилось самим уничтожать состарившихся или ослабленных особей, дабы поддержать здоровье племени на должном уровне. Они не могли полагаться на естественный отбор, поэтому организовали социальную систему контроля за доступом к вульве самок, дабы сохранить генетический капитал племени. Всё это было в порядке вещей, и день стоял до странного тёплый. Я уселся на берегу озера, а Фокс скрылся в кустах. Временами из воды выпрыгивала рыба, и тогда по поверхности расходились лёгкие волны, замиравшие у берега. Чем дальше, тем меньше я понимал, зачем покинул абстрактное, виртуальное сообщество неолюдей. Мы с самого начала вели существование, лишённое страстей, — существование стариков; мы смотрели на мир с пониманием, но без участия. Мы изучили царство животных, мы изучили все человеческие сообщества: в них не осталось загадок, от них нечего было ждать, кроме бесконечной бойни. «Если есть это, то есть и то», — машинально твердил и твердил я про себя, пока не впал в какое-то гипнотическое состояние.
Прошло два с лишним часа, когда я наконец поднялся — возможно, успокоенный, во всяком случае, полный решимости продолжать свои поиски; при этом я заранее смирился с возможной неудачей и, как следствие, с собственной гибелью. И тут я заметил, что Фокс исчез: наверное, напал на след и забрался глубже в подлесок.
Больше трех часов, до самых сумерек, я шарил по кустам вокруг озера; иногда, через равные промежутки времени, я звал его, но ответом была лишь удручающая тишина. Уже почти совсем стемнело, когда я нашёл его тело, пронзённое стрелой. Оно ещё не успело остыть. Наверное, он умер страшной смертью, в его остекленевших глазах застыло выражение ужаса. В пароксизме жестокости дикари отрезали ему уши; видимо, они спешили, опасаясь, как бы я их не заметил, срез остался грубый, вся его мордочка и грудь были заляпаны кровью.
Ноги у меня подкосились, я рухнул на колени перед ещё тёплым трупом моего маленького спутника; быть может, появись я на пять-десять минут раньше, дикари не посмели бы приблизиться. Мне предстояло выкопать могилу, но пока у меня не было сил. Опускалась ночь, над озером клубился холодный туман. Я долго, очень долго смотрел на изувеченное тело Фокса; потом слетелись мухи, совсем немного.
То было тайное место, и заветное слово было: базилик.
Я остался один. Озеро постепенно погружалось в темноту, и моё одиночество было безысходно. Фокс не оживёт никогда — ни он, ни другая собака с тем же набором генов; он окончательно ушёл в ничто, к которому отныне, следом за ним, стремлюсь и я. Теперь я точно знал, что изведал любовь, потому что ведал страдание. На миг мне вспомнился рассказ о жизни Даниеля: я сознавал, что за несколько недель путешествия получил упрощённое, но исчерпывающее представление о человеческой жизни. Я шёл всю ночь, и весь следующий день, и всю следующую ночь, и большую часть третьего дня: время от времени останавливался, принимал капсулу минеральных солей, выпивал глоток воды и шагал дальше; усталости я не чувствовал совсем. Мои познания в биохимии и физиологии были весьма ограниченны, род Даниелей не отличался пристрастием к науке, однако я помнил, что превращение неолюдей в автотрофов сопровождалось рядом структурных и функциональных изменений гладкой мускулатуры. По сравнению с человеком я обладал повышенной гибкостью, выносливостью и способностью к автономному функционированию. Конечно, моя психология также сильно отличалась от человеческой: я не знал страха и, хоть и мог страдать, не испытывал во всей полноте того, что люди называли чувством утраты ; оно существовало во мне, но не имело никакой ментальной проекции. Я уже ощущал какую-то пустоту, когда вспоминал ласки Фокса, то, как он уютно устраивался у меня на коленях, его купания, беготню, а главное — радость, читавшуюся в его глазах, ту радость, которая всегда потрясала меня, потому что была мне совершенно чужда; однако это страдание, эта тоска представлялись мне неизбежными уже потому, что они существовали . Мысль, что все могло быть иначе, просто не возникала в моём мозгу: ведь когда я видел горную гряду, мне не приходило в голову, что она может вдруг исчезнуть, а на её месте появится равнина. Наверное, в этом сознании абсолютного детерминизма и состояло главное различие между нами и нашими предшественниками-людьми. Подобно им, мы были всего лишь разумными механизмами, но, в отличие от них, сознавали, что мы — не более чем механизмы.
Я шёл около сорока часов, ни о чём не думая, движимый лишь смутным воспоминанием о маршруте, обозначенном на карте; в уме у меня стоял плотный туман. Не знаю, что заставило меня остановиться и очнуться — возможно, странный характер окружающей местности. Должно быть, я приближался к развалинам древнего Мадрида: во всяком случае, вокруг, сколько хватало глаз, тянулось громадное заасфальтированное пространство, лишь вдали смутно виднелись невысокие, пожухлые холмы. Местами почва вспучилась, образуя чудовищные пузыри, словно под действием какой-то устрашающей волны подземного жара. Полосы асфальта длиной в десятки метров вздымались вверх и обрывались, рассыпаясь грудами каменей и чёрных глыб; земля была усыпана металлическими обломками и осколками стекла. Вначале я решил, что нахожусь на шоссе, возле какого-нибудь автовокзала, но, не обнаружив нигде никаких указателей, в конце концов понял, что стою прямо в центре бывшего аэропорта Барахас. Я пошёл дальше на запад и вскоре обнаружил следы человеческой деятельности: телевизоры с плоским экраном, груды разбитых вдребезги CD, громадный рекламный щит с изображением певца Давида Бисбаля. Это место подверглось сильнейшей бомбардировке на завершающей стадии межчеловеческого военного конфликта; наверное, здесь ещё сохранялся повышенный уровень радиации. Я сверился с картой: вершина разлома должна была находиться совсем рядом; чтобы двигаться прежним курсом, мне следовало свернуть к югу, а значит, пройти по древнему центру города.
В районе пересечения шоссе М45 и R2 я немного задержался, пробираясь через груды расплавленных остовов автомобилей. Первых городских дикарей я заметил, шагая по территории бывших складов концерна «Ивеко». Небольшая, около пятнадцати особей, группка сидела под металлическим навесом гаража, в полусотне метров от меня. Я быстро прицелился и выстрелил: одна фигура упала, остальные забились в глубь гаража.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51