- Кого-то
коровы кормят, а кого-то, значит, и овцы с голубями.
- А тебя, стало быть, собаки.
- И что с того? Виноградный сок - то же кровь. Только сладкая. Однако
пьем, не смущаемся.
- Ох и устала же я, - потянувшись, Зоя потрепала Мазика по голове. -
Пойдем-ка почивать, золотце. Если хочешь, заснешь у меня.
- Я здесь останусь, - Мазик насупился.
- Не спорь, малец, - Митя погрозил ему пальцем. - То, что мужик ты
самостоятельный, знаем. Но сегодня тебе лучше побыть под присмотром.
- Иди к черту! Я здесь останусь. С бабушкой... - На глазах у
подростка показались слезы.
- Пусть остается, - вмешался я. - Он знает что делает.
- Знаю, - глазенки моего голубиного подельника сердито блеснули. - И
знаю, что ни Виктор, ни ты не выпили ни капли. Трезвыми хотите остаться?
- Хотим, - в тон ему подтвердил я. - Потому что на этот день у нас
намечено важное дельце.
Мазик растерянно заморгал.
- Правда, важное?
- Очень...
Старик-китаец слеповато поглядел на часы.
- Тогда давайте, господа хорошие, сворачиваться. Шестой час уже.
Можно сказать, утро.
- Да... Ночка выдалась славная, гори она синим пламенем.
- Пошли, Мазик, - я подмигнул подростку. - Прогуляемся перед сном.
- Куда? На улицу? - Зоя протестующе округлила глаза.
- Да нет. В подъезде немного подышим.
Виктор окинул нас понимающим взором, незаметно для остальных пожал
мне локоть.

УТРО. ПЛОЩАДЬ. ДВОРЕЦ
Говорят, утро вечера мудренее. Видимо, далеко не всякое. Да и какое
там утро, если мы практически не сомкнули глаз. Проходя мимо Зоиной
квартиры, я услышал приглушенный плач. А возможно, это мне только
показалось. Чего не примерещится после такой ночи.
С домом я не прощался. Он мало что значил для меня. Впрочем, как и
Митяй с Горынычем. Увы и еще раз увы... К расставаниям и нескончаемой
смене старых и новых лиц я успел привыкнуть. Помашите вслед уходящему
поезду, - рука обязательно устанет. Попробуйте пропустить мимо себя
несколько эшелонов и вы не заметите, как сами собой руки окажутся в
карманах, горечь и острота сгладятся. Когда-то все было иначе. Расставаясь
на неделю, мы впадали в скорбь, а, прощаясь с гостеприимными хозяевами, не
стеснялись плакать. И даже дом этот - кирпичную пятиэтажку, утопающую по
весне в яблоневом белоснежном мареве, я, конечно, любил. Но сколько
печальных секунд пролетело с тех пор, сколько безвинных щепок просыпалось
на грешную землю! Соседи из новеньких начинали жизнь в нашем доме с пилы и
топора. Вероятно, их можно было понять, - кому-то яблони застилали свет,
кто-то опасался ворья, заползающего в квартиры под прикрытием густых
насаждений. Каждый из них спилил совсем понемногу - по три-четыре деревца,
но в сумме этого хватило. Дом оказался в окружении безобразных пеньков, а
я, охладев поначалу к соседям, постепенно охладел и к дому. Что-то он
безвозвратно утерял. Глядя на него, я отчего-то вспоминал "Вишневый сад"
Чехова. Наверное, у нас приключилось что-то похожее. И мое расставание с
домом, с живущими в нем, а, вернее сказать, внутренний разрыв, произошло
значительно раньше. Но Мазику я все же кое-что сказал. Еще до того, как он
отправился спать. Иначе могло бы получиться жестоко. Я и без того бросал
его в тяжелой ситуации. Мы просто вынуждены были объясниться. То есть,
разумеется, я не стал посвящать его в наши сумасшедшие подробности, я
только намекнул, что мы можем не вернуться. Всего-навсего. И я обещал, что
не забуду о нем, если все обойдется. Обиженно пошмыгав, Мазик
поинтересовался степенью вероятности нашего возвращения. Я предположил,
что это где-то пятьдесят на пятьдесят, и Мазик немедленно сказал: "врешь".
Я не стал ломаться и отнекиваться. Он действительно был без пяти минут
мужчиной, и с ним не стоило хитрить.
Там же в подъезде я подарил ему свой "Глок", объяснив, как найти
спрятанные под паркетинами патроны. Мы пожали друг другу руки и разошлись.
Честно говоря, меня подмывало проститься и с Зоей. Я хотел проворковать ей
на прощание что-нибудь доброе, ласковое - и я почти решился, но в
последний момент дрогнул и передумал. Может быть, сделав вывод, что
причиню ей лишнюю боль, а, может, подобным образом попросту обманув себя.
Самообман - лакомая вещь. От него трудно отказаться. Зачастую совершенно
невозможно...

Мы шагали по улице молча. Каждый, вероятно, думал о своем. Я
размышлял о странном слове "мессия", пытаясь припомнить его этимологию,
повторяя и так и эдак на все лады. Уже через несколько минут оно утеряло
первоначальный смысл, расплывшись в туманно-неразборчивые созвучия. Я все
еще был напряжен, но штурвал самоконтроля все больше ускользал из моих
рук. Я устал бояться. В какой-то степени мне было уже все равно.
В метро, которым нам пришлось воспользоваться, взволнованно гудели о
каком-то взрыве в центре, о попытке захватить телебашню, ругали
террористов и кое-кого из особо говорливых флэттеров. Прислушиваясь к
обрывкам разговоров, я гадал, как скоро наступят дни реакции. Она давно
маячила на горизонте, и власти нетерпеливо перебирали ногами, поджидая
подходящего момента. Мускулистый организм страны кололся стероидами,
готовясь к решающему прыжку. Зверь, в возбуждении покусывающий самого
себя, змея, гложущая собственный хвост...
Если я был прав и все действительно обстояло так плохо, нас должны
были остановить еще на подходе к Площади. Кстати сказать, я по-прежнему не
сомневался, что так оно и случится. С равнодушием семидесятилетнего старца
я размышлял, какого уровня пытки к нам применят, и в конце концов приходил
к выводу, что пытать нас скорее всего не будут. С диверсантами и
подозрительными лицами власти обходились значительно проще. Меткие и
безжалостные мальчики разводили своих жертв по городским закуткам и,
скороговоркой зачитав выдержки из наиболее грозных уголовных статей,
пускали в ход оружие с глушителями. Следы расстрелов списывали на
бандитизм. Во всяком случае именно таких версий придерживались скандально
знаменитые плавающие каналы. Часть людей этому верила, и кажется, я
принадлежал к этой самой части людей.

Метро осталось позади. Перед глазами простиралась мощеная багровым
булыжником Площадь. Как все произошло, я даже не рассмотрел. Не рассмотрел
по той простой причине, что намеренно глядел в землю, на отшлифованные
столетиями камни. Но так или иначе контрольный пропускник мы благополучно
миновали, и ни одна душа в узорчатых погонах не попыталась нас остановить.
Ни к каким хитростям мы не прибегали. Подобно ледоколу Виктор шел прямо на
них, и они покорно расступались - недоуменно, с растерянностью на лицах,
иногда с пугливым непониманием того, почему они собственно это делают. Все
так же беспрепятственно мы прошли за ворота и приблизились к мраморной
дворцовой лестнице. Это и было самое их логово! Выдержка изменила мне, я
поневоле перешел на виноватый шаг нашкодившего ребенка. Но я зря опасался.
Караульные офицеры не повели и бровью. Строгие их лица были обращены к
Площади, в глазах сверкал холодок стали, - нас же они словно и не видели.
Ноги мои заплетались, я с трудом заставлял себя следовать за Виктором.
Единственного властного окрика хватило бы, чтобы развернуть меня и послать
аллюром до самого дома. Телесная оболочка превратилась в хрупкий скафандр.
Вокруг царствовал вакуум, шипела и пузырилась голимая радиация. Находиться
здесь было строго противопоказано всем живым существам, и меня не покидало
ощущение, что мы спускаемся в жерло дремлющего вулкана. В любой момент
вулкан мог пробудиться.
Ничего, однако же, не произошло ни через минуту, ни через пять.
Миновав анфиладу роскошно обставленных залов, мы вышли под изумрудный
купол, и слились с толпами переговаривающихся флэттеров. Я было
задержался, но Виктор подхватил меня под руку и уверенно повлек в сторону
башенки президиума.
Я все еще не верил в окружающую действительность. Мы стояли на
середине прохода и пялились на золоченую трибуну, с которой выступал
знакомый мне по телепередачам министр национальной петардики. Время от
времени флэттеры подбадривали его энергичными рукоплесканиями. Не все, но
многие. В зале стоял гул, кто-то поглощал кофе с бутербродами, тут и там
прохаживались люди в мундирах, с солнечными бляхами на груди. Операторы
колдовали у телемониторов, широкоплечие детины в штатском аплодировали
вместе со всеми, неуклюже изображая тех, кем в действительности не
являлись. Надо отдать им должное, последние покушения и беспорядки
кое-чему их научили. Шипастая подозрительность обступала президиум и
трибуну, удерживая присутствующих в настороженных объятиях. Намордник на
лице общественности... Все казалось бессмысленным и безнадежным. Дворец
был пастью изголодавшегося удава, и мы сами по собственной воле заявились
в эту пасть, легкомысленно провоцируя глотательное движение.
И все-таки нас по-прежнему не замечали. То есть, материальности своей
мы не утеряли - нам то и дело наступали на ноги, торопливо извинялись,
возбужденно отталкивали, пробираясь к микрофонам, но мы, конечно же,
отдавали себе отчет в том, что выглядело поведение окружающих. Никто из
них будто и не видел моих потертых джинсов, серого и ветхого плаща
Виктора. Мы разительно отличались от парадно разодетых флэттеров и
одновременно сливались с ними, как сливаются волны в шумливом море.
В груди у меня болезненно дернулось. Я без сил опустился в пустующее
кресло. Пытаться щипать себя не имело смысла. Спутать эту помпезную
реальность с чем-либо привидевшимся во сне было невозможно. Справа и слева
проворно строчили авторучки, лысоватые и обрюзгшие, давным-давно оглохшие
флэттеры напряженно внимали витиеватому многословию. Голос оратора,
усиленный электричеством, властно гулял под сводами Дворца. Я перевел взор
на Виктора. Он был готов действовать. Это угадывалось по лицу, по всей его
напружиненной фигуре.
Покончив с докладом, министр петардики, пыхтя, сошел с трибуны.
Полистав списки, председательствующий зачитал фамилию очередного
докладчика, но на лобном месте уже возник Виктор. Заседатели обернулись в
его сторону, встревоженно зашелестели. Кто-то в передних рядах недоуменно
хихикнул.
- Простите, вы записывались на выступление?
- Нет, - голос Виктора прозвучал непривычно глухо. Внутри у меня все
затрепетало. Господи, какими же мы оказались глупцами! Не было, конечно,
никакого чуда! Два свихнувшихся олуха поверили в сказочную блажь! Поверили
и пошли уверять всех прочих, что это не сказка и не блажь, а самая
настоящая правда. Но почему столь очевидное не дошло до меня раньше? Что
за нелепая пелена застила мое зрение, мой разум? Стоящий на трибуне
человек был самым что ни на есть обыкновенным - с обыкновенным, севшим от
волнения голосом. Святое небо! Как же мы осмелились забраться сюда!..
Пухлый, с привлекательными ямочками на щеках флэттер, судя по
эмблеме, представитель партии глэдмэнов, топтался перед трибуной и с
вежливой вопросительностью поглядывал на заседателей. Сдвинув кустистые
брови, председательствующий вновь просмотрел списки и сурово потребовал.
- Пожалуйста, объявите ваш личный код. Или же покиньте трибуну.
Покинуть трибуну!.. Я чуть было не вскочил с места. Еще не поздно
было уйти! Возможно, нам даже удалось бы оставить Дворец незамеченными.
Только бы Виктор не прекословил!
Увы, он и не думал отступать. Сухо откашлявшись и окинув
переполненный зал мрачноватым взором, Виктор глухо заговорил...

МЕССИЯ
- Я не назову кода. У меня его нет. Я - тот, кто прекратит этот
балаган и прекратит немедленно. Боюсь, не самым вежливым образом, но... -
Он развел руками и твердо утвердил их на трибуне, - другого выхода я не
вижу.
С моего места было видно, как председательствующий суетливо шарит
рукой под столом. Возможно, он пытался отключить микрофон, но у него
ничего не получалось. Подчиняясь неслышимой команде, от стены отделились
двое и стремительно метнулись к Виктору. Я невольно привстал, но моей
помощи не потребовалось. Виктор вскинул ладонь, и они остановились.
- Не пытайтесь помешать мне. Я все равно выполню то, что задумал.
В зале зашумели. Кто-то протестующе затопал ногами, послышался свист.
Председательствующий торопливо склонился над микрофоном.
- Прошу соблюдать спокойствие! Это всего лишь недоразумение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11