Тщательно сличил фотографию с оригиналом, с мучительным выражением на лице вгляделся в буковки на фиолетовой печати.
— Милый мой! — взмолился Валентин. — Здесь же не по-английски написано! Ты в школе учился?
Коротышка незлобиво посмотрел на него, кинул пропуск на стол:
— Топай.
— Вот спасибочки! — Валентин спрятал пропуск. — Прямо затюкал вас Дрофа, ей-богу!
Взлетев на пару этажей, он промчался ветвистым коридором, сокращая путь, заглянул в атлетический зал.
Здесь уже вовсю громыхало железо, потея и охая, тузили по мешкам, «гнули» на матах шпагат. На расположенном в середине зала двойном ринге петушками подскакивали обряженные в трусы-шаровары раскрасневшиеся парнишки. Еще совсем юные и тем менее непоправимо повзрослевшие. Жизнь еще не отняла у них мальчишечьих лиц, но уже наделила недетскими мышцами. В движениях рук, спины, в скользящем угрожающем шаге угадывался опыт мастеров.
Кто-то ткнул Валентина в плечо. Обернувшись, он увидел Сазика. Конечно!
Кто же еще!.. Не проходило и недели, чтобы Сазик не уговаривал его на полновесный трехминутный спарринг. Вечно улыбающийся, подвижный, Сазик принадлежал к породе живчиков, в любую минуту готовых сорваться с места, ринуться в самое сумасшедшее предприятие. Он и сейчас нетерпеливо переминался с ноги на ногу, ноздри его широкого приплюснутого носа возбужденно подрагивали.
— Перепихнемся? — Он весело стукнул перчаткой о перчатку. — Или слабо?
— С Яшей перепихивайся. — На всякий случай Валентин поправил на плече сумку. — Чапа сюда не забегал?
— А что ему здесь делать? Как всегда, на месте. Или дрыхнет где-нибудь в уборной. Дождется, что выгонят в три шеи. — Сазик сделал выпад, но Валентин отбил перчатку ладонью.
— Что, кто-то об этом уже говорил?
— Слушай, старик, я не отдел кадров и в эти дела не мешаюсь. — Сазик изобразил серию ударов снизу и сбоку. — И честно говоря, на Чапу твоего мне плевать.
— Зато мне не плевать. — Валентин отвернулся.
— Эй! Так как насчет пары раундов?
— Считай, что договорились.
Спустившись по винтовой лестнице, он задержался, осматривая коридор.
Крадучись приблизился к двери кладовой, приоткрыл ее на ширину ладони. В нос ударил запах тряпок и размокшего дерева — тусклое царство кастелянш и уборщиц.
— Гоша, ты здесь? Из темноты не донеслось ни звука. Еще раз осмотрев коридор, Валентин аккуратно прикрыл дверь.
А через пару минут он уже входил в комнату сторожей.
На широком потускневшем столе валялась знакомая широкополая шляпа — отзвук ковбойской молодости Чапы. Сам Чеплугин сидел в кресле и остекленевшими глазами смотрел прямо перед собой. Как выглядит роскошная медвежья шуба, изъеденная молью, так приблизительно выглядел и этот подточенный многочисленными страстями великан. Скинув сумку, Валентин присел напротив сторожа, осторожно коснулся огромной безжизненной кисти. Взор Чапы ожил, медленно обратился к вошедшему.
— Ты узнал меня? — спросил Валентин. Чапа открыл рот, хрипло простонал:
— Какого черта?.. Суки вы все! Неужели нельзя найти кого-нибудь другого?!
— Так ты узнал меня?
— А чего тебя узнавать. Ты не генсек и не Сулик. — Чеплугин повернулся сначала в одну, потом в другую сторону.
— Что потерял? Случайно не это? — Валентин подцепил с пола клочок таблеточной упаковки. — Сана-пакс? Значит, снова за свое?
— А кому какое дело? Ты же не побежишь закладывать коллегу?
— Уже побежал. — Валентин скомкал остатки упаковки, швырнул в корзину для мусора. — Если уж Сазик об этом знает, стало быть, знают и все остальные.
Помяни мое слово, за эту самую наркоту тебя и выпрут.
— Ну и плевать. — Чапа перегнулся через ручку кресла и действительно плюнул в сторону корзины. — Может быть, я хочу, чтобы меня выперли.
— Ты действительно этого хочешь?
— Само собой! — Он хрипло закудахтал, что означало у него приступ смеха. — Выйду на пенсию, буду рыбачить, заведу кур, свиней.
— По-моему, ты их уже завел. — Поднявшись, Валентин приблизился к окну, распахнул створки. Обернувшись, пояснил:
— Запах, во всяком случае, как в хлеву, это точно.
Засопев, Чапа выставил на стол бутылку недопитого коньяка и грязный, с пожелтевшими стенками стакан.
— Еще ты мне будешь это говорить!
— А что? Кто-то еще говорил? — Валентин скрестил на груди руки. — Так, может быть, мы правы, Чапа? Извини, но от тебя пахнет немытыми женщинами…
Желтый стакан, как из пращи, вылетев из руки сторожа, ударился в стену справа от Валентина. Лицо Чапы побагровело.
— Ладно, не пыхти — не паровоз. — Валентин усмехнулся. — Допивай свой коньяк, а то ты и впрямь не в себе. С двух шагов промазать в человека стаканом!
Чапа послушно припал к бутылке. Было слышно, как с бульканьем жидкость перетекает из посудины в человеческое чрево. Капельки пота, двинувшись от виска пьющего, медленно поползли к небритому подбородку. Черные спутанные волосы, сосульками свисающие до плеч, обрюзгшее лицо шестидесятилетнего пропойцы.
Насколько Валентин помнил, Чапе едва перевалило за сорок.
— Кстати, о немытых женщинах. — Чапа перевел дух и с недоумением воззрился на опустевшую бутылку. — Вчера их сюда навели не меньше роты. Наверное, согнали из подшефных гостиниц. Такой табор устроили! До семи утра кочевряжились, так что санапакс мне пришелся в самый раз.
— Надеюсь, в оргиях ты не принимал участия?
— Что я — вольтанутый? Этих болячек мне больше не надо. — Чапа передернул плечами. — Но одним глазком глянул, само собой. Из интереса. Все наши шмурики и кодланы были там — Степчик, Сулик, эта обезьяна Мартыныч… Кто в трусах, кто в галстуке, кто нагишом… Это у них юмор такой, значит, — нацепить на шею бабочку и разгуливать без штанов. Жирные, как боровы, и по десятку девиц на каждого. Зойка там тоже задом вертела. Про тебя, между прочим, спрашивала.
— С чего бы это?
— Известно с чего. Ты у нас здесь один, считай, не трахал ее. А это уже, сам понимаешь, западло. Дамочке обидно.
— Переживет.
— Ну и зря. Девочка яркая. Я бы на твоем месте не терялся. — Чапа хмыкнул.
— Правда, клейкая она, как осьминог. И ненасытная. Осторожно с такими надо.
Душу высосет. Кстати, шепнула мне, что Колета загребли. Этот идиот по пьяни пару машин колупнул. Так что теперь ты здесь надолго.
— Надолго так надолго. — Валентин кивнул на стену с коньячным пятном:
— Не забудь осколки прибрать.
Чапа шумно вздохнул. Все равно как кит или мамонт. За один присест он, должно быть, вдыхал и выдыхал литров по восемь воздуха.
— Сам виноват. Я тебя предупреждал: не доводи до греха.
— Велика барыня. — Валентин потер нос, с упреком покосился на пальцы.
Видимо, от этой привычки ему уже не избавиться. — Кстати, мне не звонили?
Рыхлый изъязвленный подбородок сторожа дрогнул. Валентин приготовился услышать знакомое кудахтанье, но вместо этого Чапа раскашлялся. Кое-как справившись с перханьем в груди, прохрипел:
— Скажи уж прямо: мол, интересует Алоис. Так вот, никто тебе не звонил и звонить не будет. Прими мой совет, Валек, отдавай швартовы и отваливай от этого скопидома. Тут одно к одному. И начальство к тебе присматривается, и Колет загремел. Вот и соображай.
Валентин улыбнулся:
— Что-то мне все сегодня советы дают. Только никто не объясняет, почему я должен рвать с Алоисом.
— А тут и объяснять нечего. Навар невелик, а риска — под самый кадык. Так что меняй «крышу», пока не поздно. Алоис думает, что он локомотив, только я-то знаю, что это не так. Между нами, он и на дрезину не тянет.
— Тебе-то лично чем он не угодил?
— А чем он мне угодил? — Чеплугин стал тяжело подниматься. Огромное, обтянутое черным свитером тело росло и росло. Он был выше Валентина на целую голову. Без двух сантиметров Примо Карнера. Самый высокий человек на стадионе.
Когда-то — и самый сильный.
— Я ведь редко кому намекаю, ты меня знаешь. — Чапа оперся о стол бревнообразными ручищами, и стол под ним скрипнул. — Но тебе, дураку молодому, даю наводку. Потому как догадываюсь, к чему все идет. И не идет даже, а катится. Твой Алоис стал поперек горла нашим пацанам. К майданному делу подкрался, торговлишку прибирает к рукам, а на общак кидает мелочевку — только чтоб отмазаться. Он-то думает, что всех обводит вокруг пальца, а на самом деле его уже приговорили. Выждут момент и кончат.
— Откуда ты это знаешь? Про приговор, про майданные дела?
— Слухами земля полнится. Вот еще слышал, например, что кто-то сдал Папику четыре вагона с китайской фарцой. А Папик — кент Малютина.
— Ну и что?
— А то, что вагоны те тоже принадлежат Малютину. Интересный оборот, правда?
— Зачем ты мне это рассказываешь?
— Затем, что жареным пахнет, Валя.
— А может, тебе это приснилось? Про вагоны, про фарцу?
— Ты ведь знаешь, я не мастак фантазировать. Умел бы сочинять, давно бы катал книжки. Про коньков-горбунков. Так что, можешь мне поверить, с Алоисом кончено. — Чапа шумно вздохнул. — И соображай… Пока ты еще в штате Сулика, но если не отколешься от Алоиса вовремя — со стадиона тебя попросят. Найдут кого-нибудь вместо Колета и попросят.
— Чего ж раньше не попросили?
— Спроси, если интересно. Только не у меня, а у Дрофы. Может, сыграть с Алоисом хотели. В подкидного.
— Ага, через меня.
— Почему бы нет? В общем, я сказал — ты думай. Сторож стадиона — это и деньги, и крыша.
— Алоис мне тоже платит. И кстати, это ведь он устроил меня сюда.
— Значит, тоже имел на тебя, дурака, виды. Но это их политика, Валя. ИХ, а не твоя. И тебе в эти дела лучше не соваться. Целее будешь.
— Это как сказать! Шкурой-то я рискую, не ты! Это, может, твои шмурики списали Алоиса, но я-то его через день вижу. И на ребяток его любуюсь. Бригада там — будь здоров! Любого прижмут в случае чего.
— Ловчишь, Валек. Ох ловчишь! — Чапа покачал головой. — Только на двух стульях не усидеть. Выбирай, пока за тебя не выбрали. Либо Сулик, либо Алоис.
— Значит, советуешь переметнуться?
— Все правильно, сынок. Мы с тобой люди маленькие — те самые, о которых ноги вытирают. Так что не строй из себя девочку. Ты не Труфальдино, чтобы иметь двух хозяев… — Чапа настороженно повернулся. Через раскрытое окно долетело далекое треньканье трамвая. — В общем, я сказал, ты услышал. Дальше решай сам.
— Спасибо, — кротко поблагодарил Валентин. — Я подумаю.
— Подумай, подумай. — Чапа криво ухмыльнулся. — Только не тяни долго.
— Кстати, — Валентин взглянул на часы, — можешь отправляться домой. Твоя смена уж два часа как закончилась. А я пока пройдусь по территории.
Уже в дверях Валентин обернулся:
— Гоша не заглядывал?
— Гоша? Это тот мужичонка зачуханный? Вроде нет, не помню. Карзубый заходил, а этот нет. Зачем он тебе?
— Так… Стихи брал почитать и все никак не вернет.
— Чего-чего? Стихи? — Чапа выглядел обескураженным. — Этот чухонец читает стихи?
Не отвечая, Валентин вышел.
* * *
«Зачуханного мужичонку» он обнаружил в щитовой. А перед этим еще раз побывал в кладовых, заглянул в пустующий душ. Именно в таких местах Гоша прятался от людей. Забитое существо, вызывающее у одних жалость, у других смех.
Костлявый и нелепый, он был обряжен в такую же нелепую одежду: мышиного цвета брюки, боты на металлических молниях, вельветовая куртка времен шестидесятых и лыжная шапочка, не покидающая головы в течение всего года. Разнорабочий стадиона скрывал под ней лысину — главный объект насмешек. «Шмурики, откуда у нашего Гоши плешь? Червонец тому, кто расколется!..» Обычно не раскалывался никто, зато все с удовольствием хохотали. Гоша работал на стадионе уже пятнадцать лет и все это время неизменно числился в категории разнорабочих. Его посылали за пивом и сигаретами, под плохое настроение награждали оплеухами и пинками. И Гоша выполнял все безропотно, умудряясь, однако, сохранять при этом толику достоинства. Он играл роль отзывчивого малого, не желая признаваться ни себе, ни окружающим, что мало-помалу превратился в забитого раба. Именно эта несостыковка кажущегося и реального подтолкнула Валентина взять над Гошей опеку. Опека оказалась обременительной, и тем не менее от Гоши постепенно отступились.
Разглядев в полумраке скрюченную угловатую фигуру, Валентин повернул тумблер и шагнул в щитовую.
— Привет, пролетарий!
С радостной суетливостью Гоша соскочил с лавки, пожав протянутую руку, неуклюже поклонился. Он действительно был рад Валентину, но улыбался смущенно и неестественно. Жизнь крепко поработала над ним, коли отучила делать такие простые вещи. Встречаясь с Гошей, Валентин нередко испытывал приступы раздражения. Согбенная фигура несчастного разнорабочего вызывала в нем слепую безадресную ярость. Он с трудом брал себя в руки. В жизни мириться приходилось не только с этим, но именно в случае с Гошей он сознавал полное свое бессилие.
— Садись. — Валентин кивнул на скамью, а то Гоша так бы и стоял перед ним, словно рядовой перед генералом. — Садись и рассказывай.
Что-то пробормотав, Гоша зачем-то обошел скамью кругом и только потом неловко присел на самый краешек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38