От снов, от мыслей, от прошлого. Ему хотелось вымотать себя до обморочной усталости. Прямо с утра. Дымя выхлопами, мимо проносились редкие машины, и он задерживал дыхание, пытаясь терпеть до последней возможности.
Только так можно было добиться желаемого! Вытеснить муками и усталостью воспоминания.
Кавалькада велосипедистов ехала в направлении городского пруда, и он не раздумывая повернул за ними. Солнце только-только показалось над крышами.
Длинные тени смешили своей худобой и призрачной незавершенностью. Остановившись возле пруда, он скинул с себя одежду. Радужная пленка, плавающая там и тут, не пугала. Он по-прежнему испытывал перед водной стихией благоговейный трепет.
Никто и никогда не откроет всей правды морей и океанов. Ни физики, ни величайшие из поэтов и художников. Когда-то давно его спасла мелкая, захлебывающаяся на перекатах речушка… Вода была его талисманом, в ней заключалось спасение. Набрав полную грудь воздуха, Валентин нырнул…
Домой он вернулся успокоенный. Наскоро ополоснулся под душем и, вытираясь полотенцем, прошел на кухню. Дед уже вернулся из магазина и, распаковывая авоськи, вполголоса материл чиновников и народных депутатов, которых, елки зеленые, не мешало бы на месячишко заставить пожить на пенсию простых людей.
Делал он это, как всегда, беззлобно, даже немного нараспев. На вошедшего Валентина взглянул осуждающе:
— Все гулеванишь? За комнату плотишь, а не ночуешь. Не жаль рублишек-то?
Или деньги легкие?
— Не легкие, дед, — дурные.
— То-то и оно, что дурные, а то бы считал копеечку!
— Беднее нищего, дед, умирающий с голоду.
— Дурак ты, Валя. Ну, да ничего, поживешь с мое — образумишься. А может, и раньше поймешь. Подцепит какая-нибудь грудастая и подарит парочку писунов. Враз поумнеешь.
— Разве ж я спорю? — Валентин улыбнулся.
— А кто тебя просит соглашаться? Спорь, возражение имей! На то тебе голова и дана!.. — Что-то неожиданно вспомнив, дед оборвал самого себя:
— А я вот тебе не рассказывал, что углядел давеча на нашем столе? Не здесь, а во дворе — где с доминошниками обычно собираемся?
— Ну?
— Вот тебе и ну! Идем мы туда, а на столе сидит ястреб-птичник и мышь кромсает. И ведь, главное, мыто совсем рядышком! Так хоть бы что подлецу! Знай долбит и долбит клювом. А давеча еще филина видели…
— Тоже на столе?
— Почему на столе? На дереве… Седой, старый такой, сидит и глазом не моргнет. А под деревом целая толпа ребятишек. Точно в зоопарке. Вот и выходит, Валек, форменная карусель. В лесу ни единой пичуги, а в городе — вон какие чудеса творятся. Потек хищник в города. Ой потек! Что дальше-то будет?
— Что-нибудь да будет.
— Что-нибудь! — передразнил дед. — Квелые вы какие-то, честное слово! Даже дурить толком разучились. Ни тебе размаха, ни тебе удали. Все исподтишка да невесело. Посмотришь на иную компаху — прямо зевать тянет. Стоят, плюются, в затылках чешут.
Дед вытряхнул авоську над раковиной и поморщился: — Разве ж это репа?
— А что?
— Во-первых, мелкая, во-вторых, твердая… И думал ведь, когда брал, что обманут, а все одно взял, старый дуралей. Хотел запаковать в эмалированное ведерко и в холодок на хранение… Эх, Валек! Посмотрел бы ты репу, какая раньше была. Вот репа так репа! А вкус — послаще нынешнего сахара.
— Слышал я про такую репку. Позвал дед бабку, а бабка Жучку — и так далее.
— Это тебе сейчас сказкой кажется. А раньше и впрямь иную бомбищу из земли было не выдернуть. Вдвоем тягали — один лопатой подкапывает, второй за хвост ее… — Хвост — это как?
— А так. — Дед крякнул. — Видал у кобылы хвост? Вот и у репы такой же.
Только ботвой называется.
— Что-то много ты критиканствуешь сегодня. — Валентин подошел ближе, заглянул в раковину. — Да ну!.. Репа как репа. Желтенькая.
— Желтенькая! — Дед фыркнул. — Ты попробуй раскуси ее — зубы обломаешь.
— Капризный ты, дед. С норовом. Государство пахало, сеяло, выращивало, а тебе все неладно. Не хочешь есть сырую, свари суп. — Суп из репы?
— А что такого? По крайней мере, мягче будет.
— Мягче… Иди уж, советчик, отсыпайся!
— Уже иду. — Намотав полотенце на голову, Валентин покинул кухню. Вдогонку дед крикнул:
— И чтоб ночевать мне где положено! Завел подружку — веди в дом. А то ить мне что? Обратно твои деньги отдавать?..
Заперевшись у себя в комнате, Валентин прошел в угол и аккуратно, стараясь не греметь и не скрежетать, передвинул громоздкий торшер. Паркет в этом месте разбирался, открывая взору потайную нишу. Именно здесь хранился невостребованный компромат на Малютина и Сулика. Забрав упакованную в полиэтилен стопку Документов, он вновь уложил паркетины. Занял привычное место и торшер.
Прежде чем выйти из комнаты, Валентин придирчиво осмотрел себя в зеркале.
Расчесав спутанные волосы, мизинцем провел по губам. Не кожа, а рашпиль! Разве ж так можно?.. Порывшись на полках, нашел тюбик с кремом, рассеянно прочитал надпись: «Для рук». Пожав плечами, помазал губы. Вот так, господин министр!
Совесть тоже надо иметь! И кстати, мог бы заняться этим еще вчера…
Прищурившись, он выдал самому себе оценку. Тройка с плюсом, не больше.
Возможно, после ликвидации щетины получится четверка, но этим он займется позже.
Дед по-прежнему бормотал что-то на кухне. Телефон был свободен, и Валентин набрал привычную комбинацию цифр.
Взял трубку сам Алоис.
— Босс?.. Если все остается в силе, я выезжаю прямо сейчас.
— Хорошо, жду.
В трубке зазвучали гудки. Валентин позволил себе усмехнуться. Нелепый разговор. Во всяком случае, для Алоиса. Для Валентина он был крайне важен. Юрий сказал, что отсчет времени уже пошел. Стало быть, непредвиденное могло произойти в любую минуту. Сейчас он по крайней мере знал, что с Алоисом все в порядке и к нему МОЖНО выезжать.
Уже в подъезде он с удовольствием пожевал губами, мельком подумал, что к вечеру они станут мягкими и нежными. Как у теленка. Хотя при чем здесь теленок?
* * *
Ему следовало понять это давно. Темное время суток, сопровождаемое призрачным полетом субмарин, не годилось для исполнения приговоров. От постоянного ночного недосыпания у Николая стали трястись руки, а пугающие видения преследовали уже непрерывно.
День!.. Как ясно и просто! Множество снующих по улице людей, кошек, голубей и собак, среди которых так легко затеряться, отсутствие ненавистных фонарей и надежная защита городского транспортного шума. Время, когда человеческий взгляд теряется, не умея сосредоточиться ни на чем устойчивом, и потому уходит вглубь, разглядывая самое себя и ничто другое…
Николай ожидал своего недруга под аркой тяжелого пятиэтажного здания.
Мысли крутились вокруг сегодняшней даты — он не был уверен, что это не выходной. Смущение росло, и он тщетно пытался выжать из памяти хоть какую-нибудь информацию. В самом деле! Где можно узнать сведения о текущем дне?
В газетах, по телевидению?.. Но он давным-давно не видел ни того ни другого.
Спрашивать прохожих не решался, опасаясь привлечь внимание. Время шло, и Николай продолжал нервничать. В душе поднималась злость на тех, кто придумал календарь с его тремястами шестьюдесятью пятью наименованиями, с месяцами и семидневным циклом. Кому могло понадобиться столько лишних слов?
Город постепенно просыпался. Люди выходили на улицы, плотными колоннами спешили на работу. Николай успокоился. Значит, он не ошибся. Это был рабочий день, и многоголосый бич будильников дотягивался до спящих, поднимая с постелей, заставляя умываться и глотать холодные, наспех приготовленные завтраки. В конце концов должен был появиться и тот, которого ждал под аркой Николай.
Вышло, однако, несколько иначе. Располневший Костыль, его бывший старшина, первым заметил Николая. На пухлом лице отразилось радостное удивление.
— Ха! Зема! Какими судьбами? — Он хлопнул Николая по плечу и протянул руку:
— Держи петуха, корешок! Тебя ведь Колей зовут, верно? Видишь, не забыл…
Николай машинально пожал крепкую ладонь. Глаза его напряженно следили за старшиной. Да, это был Костылев. Тот самый, что организовывал веселенькие представления для новобранцев. Так сказать, наглядные уроки по военно-политической подготовке. «Первое дело в армии — боевой дух, сынки!..» И боевой дух в них вбивали с самых первых дней службы, тыча носом в устав, намолачивая кулаками по спине до тех пор, пока испытуемый не заходился в кашле.
Кашлять тоже запрещалось. За нарушение «тишины» немедленно выдавалась добавка… Сейчас Николай находился в растерянности. Он не узнавал Костыля и не понимал, почему тот хлопает его по плечам, мнет в грубоватых объятиях.
— А ты, я вижу, как был доходной, так и остался. Зря, паря. — Костылев гоготнул. — Жизнь — штука вкусная!.. Слушай, может, забежим ко мне, дерябнем по рюмашке? Я ведь здесь один, кроме Митяя, никого не вижу. Ты хоть помнишь нашего Митяя?
Николай заторможенно кивнул. Горло перехватило судорогой. Он не мог произнести ни звука.
— Что-то ты какой-то нерадостный. — Костылев нахмурился. — Ладно, старик, я же понимаю. Молодые были, глупые. Но что прошло, то прошло. Как-никак вместе отбарабанили два года. Армия — это святое.
— Да, конечно, — просипел Николай. Он избегал смотреть на говорившего.
Мысли, злые, кусачие, оборвав постромки, стаей носились по закоулкам мозга.
Тонкий разноголосый вой замораживал душу. Он вдруг почувствовал, что и сам вот-вот завоет.
Костылев тряхнул его за плечо:
— Слышь, корешок! Ты, может, что против имеешь? Так лучше забудь. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. Пошли, примем по одной, чтоб похорошело. А на работу я чихал. Один звонок — и мне все устроят. Я, брат ты мой, на хорошем счету, — стерпят и не такое. Ты-то как, свободен?
Николай с изумлением ощутил, что идет, ведомый заботливой рукой Костылева.
Сильные пальцы стиснули локоть, и он пугливо вздрогнул. Эти пальцы он узнал бы из тысячи. Старшина уважал чистоплотность и ежедневно делал маникюр. За отсутствием парикмахерш работу эту исполняли Николай и ему подобные. Впрочем, памятен был не только маникюр. Толстые ухоженные пальцы любили поразмяться. Они легко выкручивали кисти стриженым пацанам, дергали за уши с такой силой, что слышался треск, а в голове от боли начинало шуметь. Николай помнил многое. Два года — срок действительно немалый. Семьсот тридцать дней — семьсот тридцать попыток выжить. Сутки, прошедшие без зуботычин, превращались в праздник. И вот теперь этот человек вел его к себе домой, чтобы поболтать о том о сем, чтобы рюмашкой отметить неожиданную встречу. Дернувшись, Николай замычал.
— Ты чего? — На гладком лице Костылева проступило раздражение. — Не хочешь пить?
Он замолчал, потому что в следующую секунду увидел в руке Николая нож. И не испугался. Николай это сразу понял.
— Вот оно что… А я-то гадал, кто это Севку грохнул. Выходит, ты, лемех?
Испустив нечленораздельный вопль, Николай взмахнул оружием. Лезвие полоснуло по ладони противника — старшина успел защититься.
— Паскуда! — Костыль с ожесточением взглянул на кровоточащую рану. — Да знаешь, что я с тобой сделаю! Жаба ты поганая!..
Николай ринулся вперед, но наткнулся на выброшенный кулак. Радугой полыхнуло в глазах, и он без сил опустился на колени.
— На кого клюв поднял, плевок! — Старшина шагнул к нему и ударил в грудь.
Николай с хрипом опрокинулся на кирпичную стену. Затылок обморочно загудел, в горле болезненно клокотнуло. Прыгнув к лежащему, скользкими от крови руками Костылев принялся его душить. Николай змеей извивался под ним, силясь вырваться. На мгновение взор Костылева упал вниз, и оба вмиг осознали, что сейчас произойдет. Описав короткую дугу, нож вошел в тело Костыля с омерзительным хрустом.
— Вот погань! Ты же меня… Ты же меня зарезал… — Обмякнув, старшина еще больше навалился на Николая. Грузное раздобревшее тело не желало расставаться с жизнью.
Напрягая силы, Николай пытался оторваться от него, но руки врага будто прилипли к нему. Он отбивался ножом и кулаками, но все было тщетно. Словно огненный смерч ворвался под арку, дрогнувшей спиралью коснулся головы Николая.
Воздух взорвался перед глазами обезумевшего человека, он почти ослеп.
Реальность перестала существовать, вокруг царила багровая пустота, и посреди этой пустоты зловещим провалом чернел рот врага, язвительно шевелящийся, изрыгающий ругательство за ругательством. Эти губы, этот язык были ему знакомы.
Сколько раз с дьявольской артикуляцией они источали словесный яд! Сколько ненависти проистекло через это зубастое отверстие! Теперь Николай возвращал все сторицей…
Очнулся он от женского крика. Какие-то люди маячили вдали, показывали в его сторону руками. Оторвавшись от безжизненного тела, спотыкаясь на каждом шагу, Николай метнулся через улицу. Кто-то шарахнулся от него, со скрежетом затормозила машина. Почти не видя, куда бежит, сквозь крики он мчался по неведомому маршруту. Глухие дворы, заборы, развешенное на столбах белье…
Паника осталась далеко позади, никто не преследовал беглеца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Только так можно было добиться желаемого! Вытеснить муками и усталостью воспоминания.
Кавалькада велосипедистов ехала в направлении городского пруда, и он не раздумывая повернул за ними. Солнце только-только показалось над крышами.
Длинные тени смешили своей худобой и призрачной незавершенностью. Остановившись возле пруда, он скинул с себя одежду. Радужная пленка, плавающая там и тут, не пугала. Он по-прежнему испытывал перед водной стихией благоговейный трепет.
Никто и никогда не откроет всей правды морей и океанов. Ни физики, ни величайшие из поэтов и художников. Когда-то давно его спасла мелкая, захлебывающаяся на перекатах речушка… Вода была его талисманом, в ней заключалось спасение. Набрав полную грудь воздуха, Валентин нырнул…
Домой он вернулся успокоенный. Наскоро ополоснулся под душем и, вытираясь полотенцем, прошел на кухню. Дед уже вернулся из магазина и, распаковывая авоськи, вполголоса материл чиновников и народных депутатов, которых, елки зеленые, не мешало бы на месячишко заставить пожить на пенсию простых людей.
Делал он это, как всегда, беззлобно, даже немного нараспев. На вошедшего Валентина взглянул осуждающе:
— Все гулеванишь? За комнату плотишь, а не ночуешь. Не жаль рублишек-то?
Или деньги легкие?
— Не легкие, дед, — дурные.
— То-то и оно, что дурные, а то бы считал копеечку!
— Беднее нищего, дед, умирающий с голоду.
— Дурак ты, Валя. Ну, да ничего, поживешь с мое — образумишься. А может, и раньше поймешь. Подцепит какая-нибудь грудастая и подарит парочку писунов. Враз поумнеешь.
— Разве ж я спорю? — Валентин улыбнулся.
— А кто тебя просит соглашаться? Спорь, возражение имей! На то тебе голова и дана!.. — Что-то неожиданно вспомнив, дед оборвал самого себя:
— А я вот тебе не рассказывал, что углядел давеча на нашем столе? Не здесь, а во дворе — где с доминошниками обычно собираемся?
— Ну?
— Вот тебе и ну! Идем мы туда, а на столе сидит ястреб-птичник и мышь кромсает. И ведь, главное, мыто совсем рядышком! Так хоть бы что подлецу! Знай долбит и долбит клювом. А давеча еще филина видели…
— Тоже на столе?
— Почему на столе? На дереве… Седой, старый такой, сидит и глазом не моргнет. А под деревом целая толпа ребятишек. Точно в зоопарке. Вот и выходит, Валек, форменная карусель. В лесу ни единой пичуги, а в городе — вон какие чудеса творятся. Потек хищник в города. Ой потек! Что дальше-то будет?
— Что-нибудь да будет.
— Что-нибудь! — передразнил дед. — Квелые вы какие-то, честное слово! Даже дурить толком разучились. Ни тебе размаха, ни тебе удали. Все исподтишка да невесело. Посмотришь на иную компаху — прямо зевать тянет. Стоят, плюются, в затылках чешут.
Дед вытряхнул авоську над раковиной и поморщился: — Разве ж это репа?
— А что?
— Во-первых, мелкая, во-вторых, твердая… И думал ведь, когда брал, что обманут, а все одно взял, старый дуралей. Хотел запаковать в эмалированное ведерко и в холодок на хранение… Эх, Валек! Посмотрел бы ты репу, какая раньше была. Вот репа так репа! А вкус — послаще нынешнего сахара.
— Слышал я про такую репку. Позвал дед бабку, а бабка Жучку — и так далее.
— Это тебе сейчас сказкой кажется. А раньше и впрямь иную бомбищу из земли было не выдернуть. Вдвоем тягали — один лопатой подкапывает, второй за хвост ее… — Хвост — это как?
— А так. — Дед крякнул. — Видал у кобылы хвост? Вот и у репы такой же.
Только ботвой называется.
— Что-то много ты критиканствуешь сегодня. — Валентин подошел ближе, заглянул в раковину. — Да ну!.. Репа как репа. Желтенькая.
— Желтенькая! — Дед фыркнул. — Ты попробуй раскуси ее — зубы обломаешь.
— Капризный ты, дед. С норовом. Государство пахало, сеяло, выращивало, а тебе все неладно. Не хочешь есть сырую, свари суп. — Суп из репы?
— А что такого? По крайней мере, мягче будет.
— Мягче… Иди уж, советчик, отсыпайся!
— Уже иду. — Намотав полотенце на голову, Валентин покинул кухню. Вдогонку дед крикнул:
— И чтоб ночевать мне где положено! Завел подружку — веди в дом. А то ить мне что? Обратно твои деньги отдавать?..
Заперевшись у себя в комнате, Валентин прошел в угол и аккуратно, стараясь не греметь и не скрежетать, передвинул громоздкий торшер. Паркет в этом месте разбирался, открывая взору потайную нишу. Именно здесь хранился невостребованный компромат на Малютина и Сулика. Забрав упакованную в полиэтилен стопку Документов, он вновь уложил паркетины. Занял привычное место и торшер.
Прежде чем выйти из комнаты, Валентин придирчиво осмотрел себя в зеркале.
Расчесав спутанные волосы, мизинцем провел по губам. Не кожа, а рашпиль! Разве ж так можно?.. Порывшись на полках, нашел тюбик с кремом, рассеянно прочитал надпись: «Для рук». Пожав плечами, помазал губы. Вот так, господин министр!
Совесть тоже надо иметь! И кстати, мог бы заняться этим еще вчера…
Прищурившись, он выдал самому себе оценку. Тройка с плюсом, не больше.
Возможно, после ликвидации щетины получится четверка, но этим он займется позже.
Дед по-прежнему бормотал что-то на кухне. Телефон был свободен, и Валентин набрал привычную комбинацию цифр.
Взял трубку сам Алоис.
— Босс?.. Если все остается в силе, я выезжаю прямо сейчас.
— Хорошо, жду.
В трубке зазвучали гудки. Валентин позволил себе усмехнуться. Нелепый разговор. Во всяком случае, для Алоиса. Для Валентина он был крайне важен. Юрий сказал, что отсчет времени уже пошел. Стало быть, непредвиденное могло произойти в любую минуту. Сейчас он по крайней мере знал, что с Алоисом все в порядке и к нему МОЖНО выезжать.
Уже в подъезде он с удовольствием пожевал губами, мельком подумал, что к вечеру они станут мягкими и нежными. Как у теленка. Хотя при чем здесь теленок?
* * *
Ему следовало понять это давно. Темное время суток, сопровождаемое призрачным полетом субмарин, не годилось для исполнения приговоров. От постоянного ночного недосыпания у Николая стали трястись руки, а пугающие видения преследовали уже непрерывно.
День!.. Как ясно и просто! Множество снующих по улице людей, кошек, голубей и собак, среди которых так легко затеряться, отсутствие ненавистных фонарей и надежная защита городского транспортного шума. Время, когда человеческий взгляд теряется, не умея сосредоточиться ни на чем устойчивом, и потому уходит вглубь, разглядывая самое себя и ничто другое…
Николай ожидал своего недруга под аркой тяжелого пятиэтажного здания.
Мысли крутились вокруг сегодняшней даты — он не был уверен, что это не выходной. Смущение росло, и он тщетно пытался выжать из памяти хоть какую-нибудь информацию. В самом деле! Где можно узнать сведения о текущем дне?
В газетах, по телевидению?.. Но он давным-давно не видел ни того ни другого.
Спрашивать прохожих не решался, опасаясь привлечь внимание. Время шло, и Николай продолжал нервничать. В душе поднималась злость на тех, кто придумал календарь с его тремястами шестьюдесятью пятью наименованиями, с месяцами и семидневным циклом. Кому могло понадобиться столько лишних слов?
Город постепенно просыпался. Люди выходили на улицы, плотными колоннами спешили на работу. Николай успокоился. Значит, он не ошибся. Это был рабочий день, и многоголосый бич будильников дотягивался до спящих, поднимая с постелей, заставляя умываться и глотать холодные, наспех приготовленные завтраки. В конце концов должен был появиться и тот, которого ждал под аркой Николай.
Вышло, однако, несколько иначе. Располневший Костыль, его бывший старшина, первым заметил Николая. На пухлом лице отразилось радостное удивление.
— Ха! Зема! Какими судьбами? — Он хлопнул Николая по плечу и протянул руку:
— Держи петуха, корешок! Тебя ведь Колей зовут, верно? Видишь, не забыл…
Николай машинально пожал крепкую ладонь. Глаза его напряженно следили за старшиной. Да, это был Костылев. Тот самый, что организовывал веселенькие представления для новобранцев. Так сказать, наглядные уроки по военно-политической подготовке. «Первое дело в армии — боевой дух, сынки!..» И боевой дух в них вбивали с самых первых дней службы, тыча носом в устав, намолачивая кулаками по спине до тех пор, пока испытуемый не заходился в кашле.
Кашлять тоже запрещалось. За нарушение «тишины» немедленно выдавалась добавка… Сейчас Николай находился в растерянности. Он не узнавал Костыля и не понимал, почему тот хлопает его по плечам, мнет в грубоватых объятиях.
— А ты, я вижу, как был доходной, так и остался. Зря, паря. — Костылев гоготнул. — Жизнь — штука вкусная!.. Слушай, может, забежим ко мне, дерябнем по рюмашке? Я ведь здесь один, кроме Митяя, никого не вижу. Ты хоть помнишь нашего Митяя?
Николай заторможенно кивнул. Горло перехватило судорогой. Он не мог произнести ни звука.
— Что-то ты какой-то нерадостный. — Костылев нахмурился. — Ладно, старик, я же понимаю. Молодые были, глупые. Но что прошло, то прошло. Как-никак вместе отбарабанили два года. Армия — это святое.
— Да, конечно, — просипел Николай. Он избегал смотреть на говорившего.
Мысли, злые, кусачие, оборвав постромки, стаей носились по закоулкам мозга.
Тонкий разноголосый вой замораживал душу. Он вдруг почувствовал, что и сам вот-вот завоет.
Костылев тряхнул его за плечо:
— Слышь, корешок! Ты, может, что против имеешь? Так лучше забудь. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. Пошли, примем по одной, чтоб похорошело. А на работу я чихал. Один звонок — и мне все устроят. Я, брат ты мой, на хорошем счету, — стерпят и не такое. Ты-то как, свободен?
Николай с изумлением ощутил, что идет, ведомый заботливой рукой Костылева.
Сильные пальцы стиснули локоть, и он пугливо вздрогнул. Эти пальцы он узнал бы из тысячи. Старшина уважал чистоплотность и ежедневно делал маникюр. За отсутствием парикмахерш работу эту исполняли Николай и ему подобные. Впрочем, памятен был не только маникюр. Толстые ухоженные пальцы любили поразмяться. Они легко выкручивали кисти стриженым пацанам, дергали за уши с такой силой, что слышался треск, а в голове от боли начинало шуметь. Николай помнил многое. Два года — срок действительно немалый. Семьсот тридцать дней — семьсот тридцать попыток выжить. Сутки, прошедшие без зуботычин, превращались в праздник. И вот теперь этот человек вел его к себе домой, чтобы поболтать о том о сем, чтобы рюмашкой отметить неожиданную встречу. Дернувшись, Николай замычал.
— Ты чего? — На гладком лице Костылева проступило раздражение. — Не хочешь пить?
Он замолчал, потому что в следующую секунду увидел в руке Николая нож. И не испугался. Николай это сразу понял.
— Вот оно что… А я-то гадал, кто это Севку грохнул. Выходит, ты, лемех?
Испустив нечленораздельный вопль, Николай взмахнул оружием. Лезвие полоснуло по ладони противника — старшина успел защититься.
— Паскуда! — Костыль с ожесточением взглянул на кровоточащую рану. — Да знаешь, что я с тобой сделаю! Жаба ты поганая!..
Николай ринулся вперед, но наткнулся на выброшенный кулак. Радугой полыхнуло в глазах, и он без сил опустился на колени.
— На кого клюв поднял, плевок! — Старшина шагнул к нему и ударил в грудь.
Николай с хрипом опрокинулся на кирпичную стену. Затылок обморочно загудел, в горле болезненно клокотнуло. Прыгнув к лежащему, скользкими от крови руками Костылев принялся его душить. Николай змеей извивался под ним, силясь вырваться. На мгновение взор Костылева упал вниз, и оба вмиг осознали, что сейчас произойдет. Описав короткую дугу, нож вошел в тело Костыля с омерзительным хрустом.
— Вот погань! Ты же меня… Ты же меня зарезал… — Обмякнув, старшина еще больше навалился на Николая. Грузное раздобревшее тело не желало расставаться с жизнью.
Напрягая силы, Николай пытался оторваться от него, но руки врага будто прилипли к нему. Он отбивался ножом и кулаками, но все было тщетно. Словно огненный смерч ворвался под арку, дрогнувшей спиралью коснулся головы Николая.
Воздух взорвался перед глазами обезумевшего человека, он почти ослеп.
Реальность перестала существовать, вокруг царила багровая пустота, и посреди этой пустоты зловещим провалом чернел рот врага, язвительно шевелящийся, изрыгающий ругательство за ругательством. Эти губы, этот язык были ему знакомы.
Сколько раз с дьявольской артикуляцией они источали словесный яд! Сколько ненависти проистекло через это зубастое отверстие! Теперь Николай возвращал все сторицей…
Очнулся он от женского крика. Какие-то люди маячили вдали, показывали в его сторону руками. Оторвавшись от безжизненного тела, спотыкаясь на каждом шагу, Николай метнулся через улицу. Кто-то шарахнулся от него, со скрежетом затормозила машина. Почти не видя, куда бежит, сквозь крики он мчался по неведомому маршруту. Глухие дворы, заборы, развешенное на столбах белье…
Паника осталась далеко позади, никто не преследовал беглеца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38