..
Шу-шу-шу, шу-шу-шу...
- А знаешь, за что Грымзу Молотка взносом обложили? Он к Щикасту на
день опоздал со взяткой. А тот заявил, будто Грымза его обсчитал...
Шу-шу-шу, шу-шу-шу... Поминали, конечно, при этом разгромленную лавку
Апельсина, и почти всегда при таких разговорах случался невзначай Котелок.
Во дворец, разумеется, донесли. Доминату, не успевшему еще отойти от
событий на Переметном поле, это шу-шу показалось опасным, и он приказал
арестовать Апельсина как зачинщика смуты. Когда Апельсина, небритого и
совсем уже одуревшего, вели в тюрьму, жена его, Светица, плача, шла за
стражниками с детьми, такими же оранжевыми, как папа, а лавочники выходили
из лавок и мрачно глядели вслед из-под тяжелых век, качая головами: что ж
это такое делается? И сначала кто-то один из соседей пристроился - взял на
руки младшенькую Апельсина, Ластицу, потом другой, и еще, и еще... К
тюрьме подходила уже целая толпа, и была она плохо настроена: ворчала,
щетинилась злобными взглядами, недовольство всячески выражала. Сержант
Дрын, возглавлявший наряд, стал опасаться даже, как бы драку не учинили,
однако дальше ворчания дело не пошло.
Тюремная дверь, сглотнув Апельсина, захлопнулась, но толпа не
расходилась, ожидая чего-то еще. Тогда Котелок, находившийся тут же,
сказал - про себя, как будто: "Сейчас бы бражки глотнуть..." Собравшиеся
дружно его поддержали. А Грымза Молоток сказал: "Айда ко мне! Всех
угощаю!"
Приглашение приняли. Сначала расселись по отдельным столам, но скоро
стали сдвигать их, потому что говорили все об одном: о том, что плохо
становится жить, что нет никакой надежности и неизвестно, что будет.
Выбрал Котелок подходящий момент, встал с кружкой в руке и выразил
то, что было у всех на уме:
- Свободу Апельсину! - и приложился к кружке.
- Свободу Апельсину! - дружно подхватили лавочники, и тоже
приложились.
После таких слов уже надо было что-то делать, но никто не знал, что.
И снова встал Котелок, и блеснул решительно глазами:
- Пойдем во дворец!
Одна часть присутствующих его поддержала:
- Пойдем! Ого-го! Свободу Апельсину!
Другие засомневались:
- А что мы там скажем?
- А так и скажем! Свободу! Ого-го!
Котелок поднял руку, подождал, пока горлопаны утихли. Потом обратился
к колеблющимся:
- Мы ведь не замышляем никакой смуты. Просто встретимся с доминатом и
вежливо попросим, чтобы его основательность рассудил дело Апельсина по
справедливости.
- Не попросим, а потребуем! Ого-го! - завопили горлопаны.
Слова Котелка убедили слабодушных. Лавочники зашевелились, потянулись
к дверям. Толпа выклубилась из бражной на улицу и поползла по направлению
к площади.

Учитель был дома один. Цыганочка опять куда-то запропастилась -
видно, дружка завела. Учитель посмеивался про себя, но дочь ни о чем не
спрашивал, считая ее достаточно взрослой и умной: придет время - сама
расскажет.
Только две любви осталось у него в жизни: Цыганочка и Книга. Когда-то
любил он женщину, любил учить детей, но прошло все, прошло: от женщины
пришлось бежать сломя голову, а дети стали взрослыми и сами учили теперь
грамоте других. И думал Учитель, что нечего ему больше ждать впереди, но
тут незаметно вошла в его жизнь Книга. Он называл ее про себя только так -
Книга, хотя стояло уже на первой странице название: "Хроники дома
Нагастов". Работал не торопясь, смакуя, стараясь, чтобы видно было все, о
чем рассказывал, как воочию.
И теперь, выписывая начало главы о покорении могулов, Учитель
старательно вспоминал Саргазан, бело-зеленый город, схваченный широким
полукружьем одинокой горы Тенгир, и весь изрезанный бегущими с ее склонов
ручьями сладкой воды. Здесь, представьте, и завязались, и сплелись клубком
те события, что привели к короткой, но яростной войне между могулами и
пореченцами. И вот, дойдя до того места, как Алакул-нойон приказал вырвать
язык перебежчику Джурабею, Учитель почувствовал, что устал, посидел еще
немного, глядя на недописанный лист бумаги, и решил пойти прогуляться.
Сумерки едва-едва начинали подправлять на свой лад облик города,
приглушая краски и превращая тени в потемки. Булыжники мостовой уже
отходили от веселой силы весеннего солнца и спросонья потягивался над ними
прохладный ветерок. Учитель шел по улице, неторопливо размышляя над одним
вопросом: зачем же пустил Джурабей грязный слух о красавице Эльби, если
знал, что смертельно оскорбляет нойона? Или так ведет нас судьба, лишая
ума и зрения на тех поворотах тайных, когда должны свершиться ее
начертания?
Он дошел до площади, и здесь смутный ропот отвлек его от мыслей.
Подняв голову, Учитель увидел, что у дворцовых ворот собралась толпа, -
почти сплошь лавочники, как он заметил, - и толпа эта гудит недовольно, а
вход в ворота закрывает ей длинный сержант, уперший с вызовом руки в худые
бока. Учитель забыл о своих размышлениях, интересуясь происходящим. Он
подошел поближе - послушать, о чем разговор, и оказался в хвосте толпы, но
услышать ему довелось немного. Почти ничего.

Сначала горлопаны громко обсуждали на ходу, как они сейчас - ух!
Скажут, так скажут! Но по мере приближения к площади голоса поутихли,
брага повыветрилась - к дворцовым воротам лавочники подходили
поскучневшими и слегка оробевшими. Судя по всему, многим уже хотелось
повернуть назад, но удерживал стыд. У крепкой деревянной решетки они
потоптались некоторое время в нерешительности. Наконец Котелок, чувствуя,
что время работает против него, постучал в дверную колотушку. Тогда из
сторожевой будки вышел Дрын, отпер ворота и грозно спросил: "Чего надо?"
Котелок хотел объяснить, и с ужасом ощутил, что у него не
поворачивается язык - сказался застарелый страх перед властями. Но тут, к
счастью, из-за спины его кто-то промямлил: "Мы вот... к доминату нам
надо..." Дрын важно кивнул, зашел в будку и оттуда кинулся в сторону
дворца молодой солдатик.
Ждать пришлось недолго. Стражник так же бегом вернулся и вполголоса
сказал что-то Дрыну. Тот опять кивнул и вышел к лавочникам:
- Доминат вас не примет. Если что передать хотите - бумагу какую -
оставьте мне. Всем все ясно? Разойдись!
Но толпа не разошлась. Именно робость, с которой заявились сюда
лавочники, обернулась неожиданно досадою. Ведь они же пришли -
послу-ушные! А тут какой-то Дрын перед ними нос задирает. Вспомнилось
кстати, что это он как раз отводил в тюрьму несчастного Апельсина. И
кто-то, похрабрее или хвативший побольше браги, крикнул:
- Нам к доминату надо, Дрын ты несподручный! - и все поддержали
нестройным гулом. Но Дрын, не уловивший перемены настроения, упер руки в
боки и угрожающе четко выговорил:
- Я сказал - разойдись! Или вы бунтовать надумали?
И так смешна была его тощая видимость в мешковатой форме, что из
толпы раздался обидный смех:
- Эх ты, Дрын, дубиной был - дубиной остался! Простых вещей не
понимаешь: нам к доминату надо!
Тогда сержант вышел за ворота и, шаря по лицам стоящих в первых рядах
лавочников глазами, зачастил:
- Ага, прекрасно! Ты, значит, ты, ты... И ты тут? Хорошо... В тюрьму
захотели, да? К Апельсину своему? Ладно...
Лучше бы он этого не говорил. При последних словах сержанта Грымза
Молоток - добродушный Грымза! - коротко махнул чугунным кулаком и Дрын
почувствовал, что летит в проем ворот, откуда только что вышел, а в спину
ему впечатывается выложенная квадратными плитками дорожка. На шум
выскочили из будки трое солдат, кинулись защищать начальника, но силы были
неравными, и стражников успели сильно поколотить. Лишь тогда в спешном
порядке поднят был караульный взвод, и лавочники разбежались кто куда.
Однако же уйти успели не все.

Когда Учителя тащили в тюрьму с завернутыми назад руками, он
вырывался, говорил, что не дрался, а наоборот, пытался разнять, но его
никто не слушал. Так и влетел он в застенок - головою вперед и не успев
даже выставить руки. Следом засыпались остальные: Грымза Молоток, беспалый
Наперсток и невесть как в толпу затесавшийся лавочник из Овчинки по имени
Скаред.
Они поднялись, отряхиваясь и ругаясь; Грымза трогал рукой разбитые
губы, Учитель тут же принялся стучать кулаком в тяжелую дверь, Наперсток
кинулся к решетчатому окну, будто успел уже соскучиться по воле, а Скаред
присел на скамейку в самом углу и поблескивал оттуда потаенными глазками.
Наконец Учитель отбил кулаки и понял, что это бестолку, Наперсток
убедился, что на улице все по-прежнему, будто ничего и не случилось, а
Грымза нашел, что все его зубы на месте. Мрачно расселись по скамьям вдоль
стенок.
Быстро темнело. Грымза сказал: "Хоть бы фитиль запалить, что ли..."
Наперсток полез в карман и нашел там огарок свечки, у Учителя оказалось
огниво. Стало уютнее. Отходя от запала драки, повздыхали. Пригорюнились.
Потом добродушный Грымза Молоток, меньше других склонный предаваться
огорчениям, сказал, прихмыкнув:
- Эк нас угораздило, а?
Тогда Учитель спросил:
- А что вообще случилось-то? Хоть бы рассказал кто...
Грымза рассказал про Апельсина и про то, как хотели они заступиться
за собрата. А чем дело обернулось - вот мол, сам видишь. Учитель
укоризненно покачал головой: разве можно так? - и было непонятно, имеет он
ввиду лавочников или домината, почему Наперсток пустился доказывать, что
лавочники кругом правы, а его основательность, наоборот, неправ. Учитель
стал возражать, завязался уже было спор, но тут лязгнул засов, и они
умолкли. А в следующий момент в застенок вошел как раз-таки он - его
основательность Нагаст Пятый, справедливость и сила, доминат пореченцев и
могулов. Его сопровождал офицер стражи и двое солдат с факелами. Что-то
очень уж часто приходилось в последнее время доминату посещать этот дом,
для проживания не назначенный.
Он внимательно оглядел поднявшихся со скамей подданных и сказал:
"Так." Потом напоказ удивился присутствию здесь Учителя и выразил
удивление свое таким образом:
- Ба, да это же любезный _Д_р_о_б_и_ч_! - молодой Нагаст не любил
Учителя и при каждом удобном случае напоминал о его всхолмском
происхождении. - Не понимаю, что могло подвигнуть нашего
книгочея-затворника связаться с бунтовщиками?
Учитель слегка поклонился, чтобы скрыть набежавшую тень раздражения,
и удержал свой ответ в покое:
- Ваша основательность ошибается: я ни с кем не связывался.
Доминат, по видимости, удивился еще больше:
- Тогда зачем же ты здесь?
- Затем, что стражники хватали всех без разбора, а я оказался
случайно на площади.
- Прискорбно, прискорбно... - Нагаст еще тужился быть насмешливым, но
злоба уже хватала его за горло: - Ну, а эти как... - он обвел глазами
остальных, - тоже случайно?
- Не могу знать, ваша основательность, - все труднее давался Учителю
его ровный голос.
- Да-да, конечно... - доминат покивал ехидною головою, но злоба перла
наружу: - Ну ничего. Я тщательно разберусь и виновные - все до единого! -
будут жестоко наказаны.
Слова прозвучали весьма двусмысленно, но ничего не осталось Учителю,
как еще поклониться, стиснув в бессилии зубы: он учил когда-то мальчишку
Нагаста читать и писать.
Ну а тот, отпустив двусмысленность, повернулся круто и вышел прочь,
уведя за собою хвост из своих провожатых. Снова лязгнул на двери засов. И
опять расселись бунтовщики и, перемолчав тревогу, продолжили начатый
разговор. Но Учитель теперь не возражал Наперстку - больше соглашался.
Грымза не к месту хмыкал, вспоминая, как влетел сержант Дрын в ворота, и
только Скаред, сын Жада, поблескивал из угла потаенными глазками, в их
беседе участия не принимая.

А творилось в городе между тем что-то странное. Во многих домах не
гасились окна, будто хозяева ждали гостей, и шли они, эти гости, несмотря
на глухую ночь. Стучались друг к другу лавочники, садились за столы,
угощались брагою, заводили долгие разговоры. И было бы все как праздник,
необычно и весело, но мешало чувство тревоги и привкус опасности. Что-то
варилось в Белой Стене, а что - понять было трудно.

Доминат в ту ночь тоже почти не спал. Он знал, что в городе
неспокойно, и ходил, все ходил туда и сюда по просторной комнате,
размышляя о смутных напастях последнего времени, все старался понять, что
же готовят лавочники и как погасить их бунт. Нагаст понимал, что они
сильны и опасны: куда легче бы было смуту пресечь, поднимись портовая
чернь или рвань, положим, с Потрошки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39