– Смерти!
Но Смерть, нанизанная на лезвие, которым завершался хвост Шигауханама, тряпичной куклой висела на нем, и крохотные ручки и ножки грозного божества болтались, будто кукловод напился и вытворял со своей игрушкой нечто несусветное.
Садраксиюшти сомкнула клыки на теле Ажданиоки, и ее яд погасил пламя. Огненный бог взвыл от боли и попытался послать в сторону противницы волну пламени, но оно больше не повиновалось бессмертному. Оно боязливо жалось где-то за его спиной, а яд тек с распахнутых клыков, и каждая его капля убивала силу бога…
Кричал Улькабал, пытаясь убежать от неистового Шигауханама, но голубая кровь многорукого бога была холоднее, чем даже лед, которым он повелевал. И тело Улькабала замерзало, застывало. Погибало..
Это была невыносимая боль: он мечтал только о том, чтобы она прекратилась.
Тускло блестящие кривые клыки распахнулись – и это было похоже на улыбку Смерти, но он уже не чувствовал страха. Высшим милосердием представлялся ему последний удар.
На месте правого бока и руки зияла отвратительная рана, и дико болели не существующие уже пальцы, оставшиеся где-то там, внизу, вместе с верным раллоденом.
Ни одного выжившего из всего отряда, который вместе с ним карабкался на злополучный холм…
Он не знал, что творилось с этим несчастным миром. Но вокруг были только тела, тела, тела. Изувеченные, обезглавленные, перекушенные пополам исполинскими клешнями, утыканные шипами… И другие – черные, темно-синие, зеленоватые, многорукие, бронированные. Эта броня была пробита во многих местах, живые секиры и мечи отрублены, оторваны, разбиты; хвосты покалечены. Голубая кровь, всюду голубая кровь смешивалась с алой. И они превращались в какое-то божественное вино сиреневого цвета.
Это был напиток, который пили боги обоих миров…
/Что же он медлит?!/
Кайнен рубил, колол, крошил, уворачивался и уклонялся от клыков и серпов, свистящих иногда на волосок от его головы, он вонзал верный раллоден в черные равнодушные глаза и обрубал конечности, стараясь не обращать внимание на жгучую боль в тех местах, куда попал яд. Но так не могло продолжаться слишком долго. Он и без того был удивлен своей удачливостью…
Он лез на холм во главе отряда милделинов и раллоденов, которых с каждым шагом становилось все меньше. Они прокладывали путь к Городу, устилая его собственными телами.
Таленар еще успел поразить аухкана, на которого насели сразу двое его воинов. Видимо, ему удалось попасть в какую-то жизненно важную точку, потому что движения чудовища замедлились, и вскоре он скрылся под грудой человеческих тел…
А потом перед таленаром вырос гигантский воин врага. Аддон окинул его взглядом и понял, что этого монстра ему не одолеть – не то он слишком устал, не то просто человеку не под силу такой подвиг.
Монстр совершил странное движение верхними конечностями, и таленар с ужасом обнаружил, что у него нет правого плеча и руки…
Это была невыносимая боль и невыносимый страх. Он заслонил лицо левой рукой, чтобы не видеть свирепого противника, и луч заходящего солнца, отразившись от алого камня знаменитого перстня, еще одной кровавой каплей скользнул по черной броне.
/Ну же!/ Но клешнерукий внезапно сомкнул клыки и осторожно опустил его на землю.
И прямо над ним – он уже почти ничего не мог разглядеть за кровавым маревом – глаза в глаза…
– Руф!!! Сын мой!
Ледяная ладонь ложится на лицо. , На серо-синей коже руки отчетливо выделяется перстень с резным алым камнем. Крохотный огонек, словно свеча в ночи, по которой все заблудившиеся могут найти дорогу домой.
/Твое желание будет исполнено, смертный…/
Что-то гибкое, скользкое и милосердное забирается ему в сердце и устраивается там, убаюкивая и утешая.
/Серебряная ладья выплывает из кровавого тумана, и в ней он видит Либину – улыбающуюся, красивую, единственную женщину на свете.
Засыпай, omeц, ,
Пусть в прекрасный сон
Унесет ладья
Под хрустальный звон
На волшебный луг,
Где любезный друг…
– Спасибо, сынок, – шепчет Либина, обвивая его шею руками…/
6
Их оставалась жалкая горстка, державшая оборону у развалин крепости, в которой умирал Шигауханам.
Оборванные, грязные, потерявшие человеческий облик люди шли на приступ бывшей твердыни аухканов. И им, людям, было уже все равно, какой ценой достанется победа.
Потому что люди могут забыть себя во имя любви, но гораздо чаще забывают себя в ненависти.
Он стоял рядом со своими воинами, готовясь дорого продать жизнь.
Двурукий оглядел выживших масаари-нинцае несколько тагдаше, один жаттерон
/у подножия холма валялись искрошенные в щепки бираторы. и месгенеры, щедро окрашенные голубыми и алыми красками. И это было невероятно красиво/ ,
два алкетала, чьи переливающиеся панцири были слишком повреждены и потому уже не создавали никаких иллюзий, двое голгоцернов, пятеро или шестеро пантафолтов, истекающий кровью астракоре, опирающийся на хвост, на котором не осталось ни одного шипа, Шрутарх, Шанаданха и
/ – Зачем ты сюда пришел?
– Я могу пригодиться, Рруффф.
– Тебя убьют так же, как Вувахона.
– Я могу царапаться и больно кусаться.
– Уползай!
– Я не оставлю тебя, Рруффф. Я не смогу защитить тебя во время битвы! Я буду заклеивать раны – это очень важно. Я все равно не уйду.
– Прочь отсюда!!!
– Не кричи. Я не глухой.
– Прости меня./
шетширо-циор по имени Садеон.
За их спинами, в разоренном и разгромленном городе, не оставалось никого. ; Людей было значительно больше. Можно было бы сказать – неизмеримо, но эти гхканы стоили нескольких сотен воинов, и потому у людей было численное преимущество. Вот так – ни больше ни меньше.
Но Руфа Кайнена пугали не солдаты противника, а всего лишь один качающийся от изнеможения воин в измятых и окровавленных доспехах, щедро украшенных золотом.
Потому что Руф не знал, сможет ли он поднять руку на царицу Аммаласуну.
Люди добрались до верха и ринулись в атаку. Уна бежала в середине этой толпы, потерявшей сходство с кем бы то ни было из известных существ, и кричала, насколько хватает сил:
– Я люблю тебя, Руф! Я люблю тебя! И он понимал, что это последнее «прости» и «прощай» и что это ничего другого не значит.
Арзубакан тонко пел, рассекая воздух и доспехи, вонзаясь в тела, снося головы и руки, сжимающие оружие. Хлестали вокруг хвосты и клешни, мерно поднимались затупившиеся секиры, с чавкающим звуком вонзались в людей серпы… Визг, вой, звон, стук. Он начинал терять связь с реальностью. И именно тогда они встретились лицом к лицу Она стояла перед ним без шлема, и голубая кровь промочила обрывки плаща. Каштановые некогда волосы с серебристой прядью прилипли к мокрому лбу. Удивительно, что она осталась жива.
– Я люблю тебя, Руф. Такого вот, мертвого, нечеловека, – задыхающимся голосом сказала Уна. – Очень важно, чтобы ты это знал.
Земля содрогалась под ногами.
Позади сражались и умирали остатки их отрядов.
– Я люблю тебя. И может быть, когда-нибудь, там, где ты написал, мы снова встретимся и сможем начать все сначала…
В этот миг бородатый милделин с одним глазом – на месте второго была дыра, и оттуда торчали какие-то красные и багровые ниточки и обрывки – обрушил топор на голову Садеона.
– Нее-ет! – закричал Руф, набрасываясь на человека.
Один удар Арзу бакана тот еще смог отразить, приняв его на окованную бронзой рукоять, но от второго уже не ушел и осел к ногам подбегавшего товарища, скребя пальцами мокрую, жидкую от пролитой на нее крови землю.
– Прости. – Это слово пробило его насквозь в том же месте, куда вошел раллоден царицы Аммаласуны.
Где-то далеко, у горизонта, вздымалось зарево пожара. Это горели леса.
– Прости…
Ее глаза стали совершенно бессмысленными, а из приоткрывшегося рта хлынул тонкий пурпурный ручеек. Из груди с хрустом выломилось острие клинка Шанаданхи. Она стала падать, надавливая всем телом на рукоять раллодена и пропихивая лезвие меча в тело любимого.
Раллоден сломался с легким звоном, и, услышав его, Руф внезапно понял, что вокруг наступила тишина.
Легкое тело Уны упало в его объятия.
/ – Как ты думаешь, Руф, это будет красиво? Алое с голубым?
– По-моему, очень красиво…/
Он прижал ее к себе и стал шептать в ухо, чтобы успеть сказать, пока еще есть возможность:
– Я тебя люблю. Просто я этого никогда не умел. Но я научусь…
Шанаданха опустился рядом с братом и оцепенел.
Все закончилось. Все закончилось – это значит, что ничего не осталось.
Садраксиюшти оглядела умирающий Рамор и обратилась к Шигауханаму:
– Ты не выживешь здесь, детеныш. Я заберу тебя к твоему отцу.
– А я позабочусь об этом мире, – сказал Каббадай. – Начну все сначала. Если получится…
Садраксиюшти подумала, что здесь не с чего начинать. Но этот бессмертный был добр к ее детенышу, и она не стала убивать его. В уничтоженном Раморе он и сам погибнет.
Великий Аухкан скорбно молчал.
Его мысль блуждала по окрестностям, пытаясь обнаружить хотя бы одно живое существо – человека ли, аухкана – неважно. И внезапно он его услышал:
– Избранник! – и потянулся к нему…
– Хорошо, – согласилась Садраксиюшти. Я помогу.
Он лежал перед ней, крошечный, почти уже ускользнувший из мира боли и слез. Над ним возвышался безмолвный брат.
– Я выполню любую твою просьбу, Избранник, – сказала она.
Руф думал, что на пороге смерти ничто уже удивить не может, но оказалось, что он ошибался.
Садраксиюшти – богиня войны – могла поразить даже уходящего на поля Забвения.
– Выбирай, – предложила она, раскидывая в его сознании самые невероятные картины. – Желаешь отправиться с нами? Бессмертия? Власти? Говори. За тебя просил Шигауханам.
Он с трудом перевел взгляд в сторону неподвижного Шанаданхи.
Пантафолт шевельнулся. Положил покрытый красными и бурыми пятнами меч на плечо брата, словно успокаивал, защищал, охранял…
Кайнен крепче прижал к себе Уну и счастливо улыбнулся.
– Зачем? – удивилась Садраксиюшти. – Впрочем, ты волен выбирать. Я выполню то, что обещала. И перед тем, как исчезнуть:
– Все-таки ты остался человеком. Удачи тебе, ЧЕЛОВЕК!

ЭПИЛОГ
Неуютное, налитое желчью небо боязливо, жалось к земле, пряча грязное и изможденное лицо между опаленными холмами.
Тусклый диск светила – синюшный, одутловатый покойник – бессильно привалился к горизонту, и блекло-синий свет отравлял окружающее пространство, окрашивая его в мертвенные тона. В этом жутковатом освещении все казалось выцветшим, смазанным, как бы полустертым, будто равнодушное божество за ненадобностью стало убирать детали с картины мироздания.
Низкие деревья судорожно цеплялись перекрученными корнями за истощенную, серую землю. Их угольно-черные, словно обгоревшие, ветви когтями колючек впивались в плотный, густой воздух, стараясь хотя бы в нем найти опору, и из этих рваных ран гноем сочился грязный дождь.
Воздух был насыщен влагой и пылью, и дышать им становилось с каждым днем все труднее.
Все живое, способное еще заботиться о собственном выживании, имеющее силы бежать, брести или ползти, стремилось убраться прочь от этих мест в тщетной надежде избежать неминуемой гибели.
Но бежать было некуда: мир представлял собою хаотичное нагромождение руин, обломков и трупов. В последние минуты бытия каждый был сам за себя и каждый был злейшим врагом остальных – врагом тем более безжалостным, чем более жестокой и безнадежной становилась действительность.
Мальчик, спотыкаясь, брел среди бурых камней.
Его легкие были забиты воздухом, и проталкивать эту чудовищную смесь наружу с каждым выдохом становилось все больнее. Он хрипел и клекотал, как рассерженный хищник. Ноги Мальчика были разбиты в кровь, на локте – ссадина, но он уже не чувствовал боли: насмотревшись на чужую смерть, к этим мелочам он приучился относиться с безразличием.
Мальчик мало что помнил из своего прошлого – да и помнить было нечего…
Прежде, за много-много сотен лет до рождения Мальчика, с таких, как он, скульпторы ваяли статуи, художники писали портреты, а мир смотрел и восхищался тем, что способен породить такое чудо. Нынче же им – в ошалелом одиночестве бредущим между пустоглазым небом и изнасилованной бесплодной землей – восхищались лишь хищники и поглотители трупов.
Он был для них огромным куском вожделенного мяса…
Он широко шагал по равнине и бормотал себе под нос странные слова, смысл и значение которых оставались от него скрытыми. Возможно, ему нравилось, как легко они складывались в нечто целое, отличающееся от каждого отдельного слова точно так же, как живое существо отличается от бесформенной груды плоти, растерзанной хищниками.
А может, он даже и не знал, что что-то говорит…
– В том краю, – твердил он, с каждым шагом преодолевая крохотную частичку не только пространства, но и времени – не только времени, но и судьбы, носящей второе имя, Неизбежность, – где старик без меча оживляет цветы…
Где слепой прозорлив и ему даже жребий не нужен,
В том краю, где влюбленным даруют счастливые сны,
Мы однажды сойдемся все вместе на дружеский ужин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48