Одного из них Руф не знал, а вот трое других…
Милделин Олькой, услышав, как бегут по песку трое воинов, стал медленно поднимать голову и в какой-то миг натолкнулся взглядом на взгляд Кайнена. Он не мог узнать бывшего командира под шлемом-Алакартаем с его темными немигающими глазами и торчащими шипами, он испугался и помертвел, предвидя скорое возмездие – все это было в его обезумевших глазах, – но что-то же заставило его податься вперед, равнуться всем телом, вопреки разуму и инстинктам, в совершенно бесполезной и нелепой попытке определить того, кто…
/Руф таскает камни и укладывает их в аккуратную кучу возле стены. Двор Каина залит солнцем. Килиан жалуется, что тело зудит под доспехами. Командир Аддон обходит всю крепость, проверяя последние мелочи перед боем.
– Элъо Кайнен! Эльо Кайнен! – кричит невысокий крепыш с синяком на пол-лица. Правая бровь у него подпухла, и на нее криво прилеплен лист целебной муссторы.
Он тащит за собой упирающуюся женщину, в другой руке сжимает палку.
– Эльо Аддон, она меня опять поколотила, .
– Посажу в темницу на хлеб и воду, грозит Аддон, не уточняя, кого именно. Он уже наизусть выучил, что будет дальше.
Килиан толкает Руфа в бок локтем, и оба прыскают, не удержавшись.
Кайнен свирепо глядит на них, стараясь не расхохотаться…/
Раллоден Лиал принял боевую стойку.
Он сделал это только потому, что понял – от двух многоруких чудовищ, порожденных чернотой ночного неба, и от этого двурукого демона им не уйти.
Правда, он видел разоренный лагерь палчелоров, но до сего дня не желал верить в то, что это возможно. Вот и выходит, что Олькой был прав…
Руф смотрел на него, и сердце обливалось ледяными потоками крови
/Он тащит на себе тяжелораненого воина. В отряде мало людей, совсем нет лошадей, им нужно торопиться. В таких случаях…
По-разному поступают в таких случаях.
Рыдала потом, повиснув на шее у Кайнена, жена спасенного им топорника, изумленно ворчал Каббад – не желал верить, что эту тушу можно пронести на себе, не останавливаясь, такое расстояние.
– Моя жизнь принадлежит тебе, командир Руф, – сказал тогда Лиал./ из-за невозможности отнять то, что он сам старался вырвать из цепких когтей смерти.
Всхлипнул рыжий Рюг, которого Руф когда-то учил держать в руках милделин. Перехватил поудобнее рукоять того самого топора – а науку хорошо помнит, все делает, как велел командир Кайнен…
– Ему нельзя помочь. Его уже поздно защищать, – появился в сознании Двурукого вывод, сделанный масаари-нинцае. – Надо уходить. Поздно…
– Что же ты, малыш? – спросил человек.
– Хоффриххи, – едва слышно пролепетал Ву-вахон. – Хотел дарить яркие… Глаза болят, Рруфф…
Люди застыли на месте, понимая, что это и есть последние мгновения их жизни. Им было не менее страшно и одиноко, чем нелепому существу, которое издыхало у их ног.
Внезапно они ощутили всю его муку, тоску и… недоумение.
Они поняли, что им тоже не объяснить этим кошмарным тварям, что дома ждут жены и дети и старые друзья; что жизнь только-только началась; что они должны охранять Южный рубеж – и никто, кроме них, делать этого не будет…
Они кожей ощущали, что не дождутся ни сочувствия, ни милосердия. Что не будет даже попытки найти с ними общий язык и, может быть, может быть что-то решить.
Они знали, что им не докричаться до этого глухого и равнодушного создания, что держало свой длинный, сделанный не под этим небом меч так легко и небрежно. Оно глядело на них холодными глазами – и это был взгляд убийцы, а не воина.
Твари не нападали не потому, что боялись, а потому, что давали людям до дна испить из полной до краев чаши смертельного ужаса.
Они – люди – искали топорника Олькоя, который после смерти жены не совсем в себе, они никому не желали зла. Они не воюют с этими – как же их назвать?!
Теперь новенький, ноги которого подкашивались, а в горле пересохло от дикого страха, понял, что такое – смотреть не мигая.
Темные, гладкие, сверкающие, будто драгоценные камни, глаза двурукого смотрели прямо на него. И смотрели с ненавистью.
Арзубакан появился в руке Руфа, словно вырос.
Новенький стоял дальше всех,
/дальше всех от сердца и души того, кто был Руфом Кайненом/
и острие меча метну лось к нему, перечеркнув его жизнь косой чертой – от правого плеча к левому бедру. Лезвие Арзубакана без помех вошло в плоть, не ощутив ни сопротивления доспехов, ни сопротивления человеческого тела. С коротким хрустом подался бешеному натиску хребет, и мечник рухнул к ногам Олькоя грудой чего-то визжащего, булькающего, несуществующего…
Шанаданха не успел вмешаться – Кайнен оказался быстрее и /Аухканы не знают ненависти, а я знаю. Единственное, что я сохраню в себе человеческого, – это умение ненавидеть и мстить. С нами нельзя разговаривать, с нами нельзя договариваться. Нам нельзя верить. К нам нельзя приходить беспомощным и безоружным. И уж тем более приносить маленькие яркие хоффриххи…/ злее.
Он нанес короткий прямой удар, нацеленный в грудь Олькоя, и тот не смог ни уклониться, ни парировать его. Ядовитая железа Арзубакана отозвалась презрительным плевком, и в крови человека заструился яд детей голубой крови.
Олькой закричал, замахал руками, в бесплодной попытке разорвать на груди металлическую броню. Его выжигало изнутри.
А Руф уже обернулся к Лиалу. Единственное, что он мог сделать для него, – это забрать то, что принадлежало по праву, не причиняя лишних страданий. И он отрубил ему голову – как беспомощному котенку, как жалкому детенышу. Голова, крутясь, откатилась в сторону и уставилась испуганными глазами на замершего Шрутарха.
Этот масаари-нинцае уже участвовал в сражениях с людьми, но он никогда не ощущал рядом: с собой такой ненависти.
Рюг умирал дольше и страшнее.
Потом, после короткой схватки, Кайнен не торопился добивать смертельно раненного человека, с некоторым даже любопытством глядя, как тот пытается уползти от своего убийцы, волоча по траве обрубки ног и воя от боли и смертной, стылой тоски. Как цепляется окровавленными пальцами за траву, острые стебли которой ранят их еще сильнее. И как руки человека постепенно покрываются не только своей – красной, но и чужой – голубой – кровью.
Двурукий стоял над ползущим – дергающимся и орущим – Рюгом, широко расставив ноги и занеся меч в сцепленных руках.
Затем воткнул его под левую лопатку, пригвоздив топорника к земле.
Очень аккуратно и осторожно собрал все коврики, даже изорванные, затоптанные и мокрые; завернул бездыханное тельце Вувахона и его бесполезные, не принятые никем подарки в свой плащ и быстрым шагом двинулся по направлению к Городу.
Он думал – как странно, что его по-прежнему будут звать Руфом Кайненом.
Он – Руф Кайнен?
Руф Кайнен, в котором умер человек…
3
– Есть абсолютно верные решения, которые на поверку являются не только бесполезными, но и вредными. Твой необдуманный поступок был как раз из их числа, – бесстрастно сказал Шигау ханам.
– Ты не слышал, как он кричал, – ответил Руф зло.
– Слышал…
В мысли-голосе бога было столько грусти и боли, что они волной захлестнули Двурукого. И он понял, что Шигауханам пережил все: и боль, и пытку, и смерть Вувахона, а затем еще и горе его братьев. И свое горе – смертную муку Отца – тоже испытал.
Руф все это понял. Но легче ему не стало.
– Они не заслуживают жалости, – раздельно и внятно сказал он. – Они никогда не прислушаются к тебе и твоим детям. Поверь мне, Шигауханам, ибо я такой же. Спроси у Шрутарха и Шана-данхи, что значит человеческая ненависть и как она выглядит.
Бог молчал, но это не значит, что ничего не происходило.
Двурукому показалось, или действительно бесплотная мягкая рука коснулась его затылка, побуждая открыть разум. Руф подумал, что это прикосновение знакомо ему так же, как оказались знакомы аухканы, еженощно приходившие в его сны в той когда-то бывшей жизни. Он не стал сопротивляться.
Напротив, он постарался открыть Шигауханаму самые глубокие и потаенные уголки своей души, чтобы там, задохнувшись от ненависти, злобы и тоски, которые переполняли бывшего человека, ни-когда-не-бывший-человеком смог избавиться от иллюзий.
/ – Не так, крепче, крепче держи! Руф легко выбивает топор из рук молодого паренька. Тот смеется и убирает с мокрого лба огненно-рыжую прядь.
– Ловко, эльо Кайнен. Ну да все равно – второго такого, как ты, под нашим небом нет и отродясь не было. А любому другому я живо покажу дорогу в царство Ягмы.
– Тогда моли богов, Рюг, чтобы, нам не оказаться по разные стороны…
Рыжий воин ползет по окровавленной траве, волоча за собой обрубки ног, и воет от боли. А убийца равнодушно глядит на него глазами аухкана Алакартая – и нет в его сердце ни сострадания, ни сожаления…
Руф тащит на себе громадного топорника, грудь которого наспех перевязана грязными, заскорузлыми от крови тряпками.
– Брось, – хрипит раненый. – Оба погибнем.
– Никто не погибнет! – рявкает Руф. И столько убежденности в его голосе, столько воли к жизни и – что гораздо более убеждает милделина Лиала – совершенно нет всхлипов и придыханий, столь естественных, когда человеку не хватает сил и воздуха, что кажется: Руф сможет шагать так до того места, где небо падает в объятия земли…
Крутящаяся голова с испуганными, еще живыми глазами катится в сторону застывшего на месте аухкана.
«Интересно, он что-нибудь понимает в этом состоянии? Или он все-таки мертв с того мгновения, как голова была отделена от туловища?/
– Видишь? – спросил Руф, когда чужой разум вынырнул на поверхность его сознания и покинул негостеприимное обиталище.
– Вижу, – согласился Шигауханам. – Ничего особо нового – ты подвержен всем людским слабостям, несмотря на то что ты наш брат и Избранник.
– Тогда отчего ты не отомстишь за смерть Вувахона?! Ведь они… ведь мы заслужили это.
– Если я стану мстить всем, кто этого заслуживает, если я стану уничтожать всех, кто не имеет права на существование – неважно, по каким причинам, – то мир ляжет в руинах уже сейчас. Твои соплеменники убили вопоквая-артолу именно потому, что им казалось, он не имеет права на жизнь. И они до последней, кратчайшей доли отпущенного им времени были уверены в своей правоте.
Они были смертельно испуганы, когда увидели и почувствовали тебя, но ведь так и не узнали, за что умирают. Ты облегчил жизнь себе, а не смерть Вувахону. Это ты понимаешь, Избранник?
– Тогда отчего вы напали на лагерь палчелоров?
– Все было наоборот. Это они натолкнулись на двух наших воинов и попытались их уничтожить. Масаари-нинцае пришлось защищаться и звать на помощь братьев.
– Ты так могуч, Шигау ханам. Я боюсь даже предполагать, что ты чего-то страшишься. Но…
– Но я поступаю так, как если бы боялся? Ты прав, Руф, и одновременно ошибаешься. Я не боюсь выступить в открытом бою против твоих соплеменников и их богов. Уверен, что если я и не одолею всех, то заберу очень много жизней. Слишком много, чтобы тому было какое-то оправдание.
Я боюсь уподобиться вашим богам, которым не известна ценность всего живущего. Я боюсь, что возненавижу их и захочу отплатить убийцам и подлецам той же монетой. У меня слишком много причин ненавидеть и презирать людей и богов Рамора. Я отчаянно боюсь стать мстителем из ваших древних легенд.
Знаешь почему, Руф?
Потому что я чувствую в себе и эту жажду убивать, и эту способность – ненавидеть.
Я слишком хорошо умею и то и другое, чтобы меня не пугал Великий Аухкан Шигауханам, пришедший в этот мир, дабы разрушить его до основания…
Потому что, человек, ты даже не можешь представить себе, насколько сладок и упоителен вкус ненависти.
– Хорошо, – сказал Кайне после долгого молчания. – Я попытаюсь докричаться до людей.
4
Таленару Великой Газарры
Аддону Кайнену
от его преданной и любящей дочери Аммаласуны.
Дорогой отец!
Меня искренне беспокоит, что ты терзаешься муками совести и чувствуешь свою вину за гибель мирных граждан Ирруана. И, как твоя дочь, я понимаю твое горе и сочувствую тебе и испытываю ту же боль. Но как царица Газарры, я не имею права, да и не могу с тобой согласиться.
В тот литал, когда наши войска подошли к стенам города, а его жители не открыли ворота и не вышли к тебе, показав тем самым, что не признают мою власть и законность наследования престола, они перестали быть мирным и беззащитным населением. Когда-то мой мудрый отец и моя любимая мать учили меня, что каждый человек сам делает свой выбор. Помнишь?
Граждане Ирруана предпочли сопротивляться тебе и защищать орфа Турнага? Что ж, они получили лишь то, что заслуживали. И смерть людей – это результат их упрямства и непокорности. И потому, дорогой отец, не вини себя ни в чем. Ты исполнял, свой долг.
Что же до несчастных жрецов храма. Эрби, то я скорблю о гибели их товарища вместе, с тобой и Каббадом. Я уже направила в Ирруан мастеров и строителей для того, чтобы они помогли моим добрым подданным восстановить свой город;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48