Она просит, чтобы я помог ей справиться с горем, а я… Что я? Я не знаю, как ей помочь, Каббад. Кто бы мне подсказал, как жить дальше.
– Ты знаешь, Аддон, я очень плохой прорицатель, но я настоятельно советую тебе: собирайся, отправляй войска в Каин, скачи туда как ветер. Я поеду с тобой. Что-то должно случиться в нашей крепости, что-то должно произойти в ближайшее время – и это меня тревожит.
– Что ты видишь? – испугался Кайнен.
– Тень Руфа, друг мой. Совсем не бесплотную тень нашего Руфа…
А что до богов – то и они могут страдать. И это тем более страшно, что их страдание тянется целую вечность.
Они окружили ее со всех сторон, не давая пройти.
– Зачем ты здесь? – спросил горбоносый. – Это наш мир, сколько можно повторять?
– Не становись у меня на пути, двурукий. Я не готова любить вас, в отличие от моего брата и мужа.
И бронированный хвост сокрушил скалу, осыпав всех брызгами острых мелких обломков.
– Здесь нет места таким тварям, – сказал воин. – Мы уничтожили вас в прошлый раз, мы сотрем вас с лица земли и в этот.
– Посмотрим, козявка, – щелкнула она клыками. – Меня нельзя обмануть и предать. И я люблю убивать. Это единственное, в чем я нахожу утешение и радость. Поэтому лучше не угрожайте детенышу, ибо я не стану ждать. На сей раз я не буду наблюдать со стороны, и вмешаюсь в эту битву. Угадайте, чью сторону я приму?
– Пустые угрозы – признак слабости, – сказал каменный исполин. – Что ты можешь сделать мне или моему брату Улькабалу?
/Клубящийся пар над фиолетовым океаном, и морское божество далекого мира – гигантское существо с тысячами щупалец, – корчится в обжигающей воде. В бессильной ярости оно вздымает и обрушивает валы. размером с горы, заливает далекие берега, волнует бездну, но все это не причиняет ни малейшего вреда великой Садраксиюшти. /
– Я подогрею его водичку, – шипит она. – Только прикоснитесь к детенышу.
– Войны не избежать, – говорит горбоносый. – Люди умеют только воевать, убивать и умирать. Все остальное получается у них очень плохо.
– Твое царство увеличивается, когда уменьшаются царства земных владык, маленький Ягма. – Садраксиюшти распахивает необъятные крылья. – Ты сделаешь все, чтобы война разразилась. Но запомни, я приду за тобой. Я приду за всеми вами.
– Мы будем ждать, – говорит Тетареоф… …Слепой юноша стоит на самом краю отвесной скалы, нависающей над ущельем. Внезапно он изо всех сил размахивается и швыряет что-то в бездну.
Крохотные раскрашенные палочки перепуганной стайкой летят вниз…
2
Управитель Микхи чувствовал себя неловко. Ослепительная красавица в золотом венце на каштановых кудрях была его царицей. Но она не переставала быть и маленькой Уной, которой он перевязывал полотном разбитые коленки, помогал прибирать осколки кувшинов, кормил сладостями втайне – от Аддона и Либины и рассказывал самые интересные и страшные легенды.
Он по-прежнему любил ее, но разве мог простой управитель крепости Каин бросаться с объятиями и поцелуями к великой царице Газарры, Ирруана и Шэнна?
Во главе стройных рядов воинов стоял Килиан в сверкающих доспехах и великолепном шлеме с высоким алым гребнем.
Аммаласуна подошла к брату и слабо улыбнулась:
– Здравствуй, эльо Кайнен.
– Приветствую тебя, царица. – Он снял шлем и склонил голову.
И она увидела, что за ухом у него вьется непокорная седая прядь. Почти такая же, как у нее. И появилась почти тогда же.
Она положила на склоненную голову узкую легкую ладонь:
– Пойдем в комнаты.
Проходя мимо Микхи, Уна наклонилась к старику и крепко расцеловала его.
– Я обязательно приду поговорить с тобой, как только закончу все дела с Килианом. Хорошо? И он закивал, смешно тряся белой бородой. Когда Килиан и У на остались вдвоем, в комнате повисло тяжелое молчание. Девушка нервно теребила край своего тонкого зеленого хонедима с вышитыми золотыми птицами. Она избегала встречаться взглядом с человеком, которого большую часть своей жизни привыкла считать братом, и ей от этого было неуютно и неловко. Конечно, теперь ее царский сан служил надежным щитом, и если разговор не получится, то она вправе прервать его в любой момент.
Эльо Кайнен не посмеет противиться воле своей госпожи.
Но ей так хотелось достичь понимания, восстановить хотя бы малую толику их былой близости, доверия, взаимной честности. Ей необходимо было узнать правду, чтобы наконец прекратить терзаться неразрешимым вопросом: что произошло в тот страшный день между ее братом и возлюбленным?
Собравшись с силами, царица подняла глаза на молодого человека и пристально смотрела несколько мгновений. Он отвернулся, побледнел.
– Зачем ты приехала? Я же писал, что здесь опасно.
– Здесь всегда было опасно. Да и в Газарре не так уж тихо. Может быть, там еще страшнее. Здесь мы должны были защищаться от внешнего врага, зато никогда не боялись, что в чашу с вином нам подсыплют яд. А в моем дворце только об этом и думаешь… Все изменилось в моей жизни.
– Все изменилось, – эхом откликнулся Килиан. – Все изменилось в крепости Каин и в моей жизни. Нету прежнего Южного рубежа, каким ты его помнишь.
– Нет и прежней меня. Думаю, не ошибусь, если скажу, что там, над обрывом Улсалус, погиб не только Руф Кайнен, но и милый мальчик Килиан, которого мы все так любили. Так что и самого Килиана Кайнена, каким я его знала, тоже нет.
Нет мамы, и нет нашего отца – главы клана и самого лучшего защитника Южного рубежа.
– Это уже твоя вина. Ты сделала из отца завоевателя, – тихо, но непреклонно сказал молодой человек.
– У меня нет иного выхода. Мне нужно огромное войско, чтобы отразить нашествие чудовищ, но некогда вести долгие переговоры с другими царями. Да и смысла в этом мало. А нашествие будет: я знаю.
Я вот за чем приехала, Килиан, я хочу знать: это ты убил его?
– Тебе будет легче, если я отвечу «да»?
– Нет. Это будет ужасно и невыносимо. Но еще невыносимей каждый день думать, ты или не ты? Я ненавижу тебя за неизвестность, наверное, больше, чем за убийство.
– Кажется, ты не сомневаешься в моей вине. Уна уронила голову, но тут же подняла ее и смело взглянула на брата:
– Вообще-то, почти не сомневаюсь.
– И ты никогда не простишь меня?
– Я уже простила. Помнишь, мама говорила, что простить – значит понять. И мне кажется, я понимаю, отчего ты это сделал, если все-таки это сделал ты. Отчасти я и сама побуждала тебя к устранению соперника: ведь это я твердила, что желала бы любить тебя, но не могу, потому что на свете есть Руф. Именно я жаловалась тебе, что он не отвечает мне взаимностью, что он вообще ничего не говорит, – и что тебе было делать? У тебя не было даже надежды на то, чтобы стать свидетелем нашего счастья. Возможно, ты спасал не только себя, но и меня.
А он все равно не принадлежал нашему миру, он был другой. И любовь его была иной, и злость, и радость. Я не перестаю его любить, но горе сделало меня старше и мудрее. И я знаю, что мы все равно не были бы вместе здесь, под нашим небом. Потому что на самом деле это небо было мое, твое, мамино, но не Руфа.
Мне все время чудится, что он видел иные сны, ходил по другой траве и слышал пение птиц, которых мы не знаем. Помнишь, раковины-фальчопсы?..
Килиан покивал в знак согласия.
– Он видел их раньше. Я уверена в этом. Странно, правда? Будто я постепенно схожу с ума. Я не хочу мучить отца расспросами, но если Сиринил родила меня, то кто такой – Руф Кайнен? Я спрашивала о нем в храме Ягмы: там никогда не слышали об этом человеке. – Он отрубил руку Омагры, – глухо произнес Килиан. – И она висела у него за спиной, вцепившись в этот проклятый раллоден, и все время грозила мне. Я вытащил свой клинок и подождал – он должен был знать, что происходит, ведь он даже грелы чувствовал. А здесь, а тогда… Он хотел этого, Уна. Я не оправдываюсь, потому что мне нет правдания. Я тоже любил его, и, Ягма меня поцелуй, я люблю его сейчас.
Он не оставляет меня. Я разговариваю с ним и прошу, чтобы он понял. Он приходит в мои сны – темная, безликая тень, вооруженная каким-то страшным мечом, но я уверен, что это Руф. И я бегу за ним, тяну руки, кричу и просыпаюсь от собственного крика…
Согласись, любимая! Ведь если бы не таблички, ты бы поверила мне!
Но я хотел, чтобы ты запомнила его любящим. Таким, каким он не мог быть в жизни, а мог остаться только в смерти.
Я не жалею, что сделал это. Ты можешь казнить меня как убийцу Руфа Кайнена, но даже в смертный час я стану повторять, что не сожалею о содеянном.
Однако мне плохо без него.
– Темная безликая тень, – тихо повторила Уна. – С длинным мечом, какого не было никогда. Я вижу его на фоне ярко-желтого диска луны, и ее тошнотворный свет выворачивает мне душу. Вернись ко мне, – прошу я. И понимаю, что прошу невозможного. Мы отныне по разные стороны…
– Вернись ко мне, – прошептал Килиан. – Полюби меня. Ради тебя я могу все. Полюби…
– Мы по разные стороны, – скорбно ответила она. – Ты убил меня из-за того, что рука Омагры грозила тебе. Ты убил меня и взамен – вместо жизни и судьбы – принес мне недописанную песню. Если ты хотя бы завершил ее… Что там дальше, Килиан?!
– Не знаю, – сказал он сухо. – Честно говоря, я пытался досказать, что дальше, но у меня не его голос и не его сердце. Я родился под нашим небом, а он под каким-то своим. Ты сама это сказала.
3
Здесь все было знакомым и одновременно чужим.
Здесь жила Либина и Аддон Кайнен, здесь смеялась Уна и хохотал здоровяк Килиан; здесь колотила Олькоя его неугомонная сварливая жена, учился владеть топором молодой рыжий воин по имени Рюг…
На этих стенах умирали защитники Каина и Южного рубежа.
В этом маленьком святилище совершал обряды самый плохой на свете прорицатель Каббад.
В этих подвалах хранил запасы на случай осады дотошный старик Микхи, который помнил все раморские легенды.
Здесь обитали те, кого Он защищал, кому был верен и предан.
И отсюда же пришли те, кто убил беззащитного Вувахона и залил его кровью маленькие яркие «хоффриххи».
Здесь тренировали убийц, готовых уничтожать все живое только потому, что оно выглядело иначе, было непохожим, говорило на ином языке или вообще не говорило, а потому не могло произнести ни слова в свое оправдание.
Здесь жили глухие, которые никого не только не слышали, но и не хотели слышать.
Он шел к ним, чтобы докричаться.
Руф Кайнен делал это не для себя и даже не для них, а только ради крошки Вувахона.
/ – Никто не хочет даже попытаться, потому что это очень трудно, иногда – почти невозможно. И это может стоить жизни… Когда-нибудь среди людей появятся те, кто станет стремиться разговаривать с душами в надежде на то, что души потом смогут докричаться до своих людей.
– Смертники.
– Избранники, – возразил Вувахон.
– Нет, смертники./
Но в нем умер человек, и посему он не был уверен, кому суждено стать смертником: тому, кого не захотят слушать, или тому, кто не захочет слышать.
Стояла чудесная ночь.
Руф легко карабкался на неприступные стены Каина, цепляясь крюками, которые выскакивали из пазов на запястьях его доспехов, и помогая ногами: подошвы его обуви были покрыты мелкими острыми шипами и совершенно не скользили.
Он хотел увидеть Аддона или Каббада, потому что эти двое представлялись ему самыми мудрыми и достойными из всех людей, которых он узнал на своем недолгом веку. Жаль, что нет на свете Либины, вот кто умел выслушать и посочувствовать. Внезапно Руф подумал, что Вувахон был правее, чем ему представлялось. Ведь если была в его жизни такая Либина и такой Аддон, если ходят по земле прорицатель, любящий людей больше, чем богов, которым служит, и старый управитель Микхи, потерявший и сына, и внука; и если был Хималь – совсем еще мальчик, не пожалевший себя во имя других, – то, верно, род человеческий заслуживает уважения.
Он должен рассказать людям правду об аухканах, должен объяснить, что земля, где оба народа станут жить в мире и согласии, будет прекрасной. Он обязан это сделать, как бы ни хотелось ему вытащить Арзубакан и посеять целое поле боли среди тех, чьи соплеменники подняли руку на крощечного пряху.
Он перемахнул через широкий каменный зубец и чуть было не натолкнулся на сгорбленную человеческую фигуру. Она была такой маленькой, такой незаметной. Сперва он решил, что встретил ребенка.
Не желая вызывать переполох своим появлением, Руф замер, прижавшись к холодной стене.
– Руф, – произнес мелодичный девичий голос. Он вздрогнул. Это была Уна. Но как она могла увидеть и узнать его ночью, в кромешной тьме – ведь луна была затянута тучами.
– Руф, мне плохо без тебя.
В ее голосе было столько печали и горя, что он сделал бесшумный шаг навстречу – обнять, защитить, успокоить.
– Если бы я знала, что ты хотел написать в этой песне. «Мы вернемся с полей, на которых давно полегли. Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали». Когда? Когда ты вернешься? Сколько мне еще ждать? Это единственное, ради чего я живу, единственное, на что надеюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
– Ты знаешь, Аддон, я очень плохой прорицатель, но я настоятельно советую тебе: собирайся, отправляй войска в Каин, скачи туда как ветер. Я поеду с тобой. Что-то должно случиться в нашей крепости, что-то должно произойти в ближайшее время – и это меня тревожит.
– Что ты видишь? – испугался Кайнен.
– Тень Руфа, друг мой. Совсем не бесплотную тень нашего Руфа…
А что до богов – то и они могут страдать. И это тем более страшно, что их страдание тянется целую вечность.
Они окружили ее со всех сторон, не давая пройти.
– Зачем ты здесь? – спросил горбоносый. – Это наш мир, сколько можно повторять?
– Не становись у меня на пути, двурукий. Я не готова любить вас, в отличие от моего брата и мужа.
И бронированный хвост сокрушил скалу, осыпав всех брызгами острых мелких обломков.
– Здесь нет места таким тварям, – сказал воин. – Мы уничтожили вас в прошлый раз, мы сотрем вас с лица земли и в этот.
– Посмотрим, козявка, – щелкнула она клыками. – Меня нельзя обмануть и предать. И я люблю убивать. Это единственное, в чем я нахожу утешение и радость. Поэтому лучше не угрожайте детенышу, ибо я не стану ждать. На сей раз я не буду наблюдать со стороны, и вмешаюсь в эту битву. Угадайте, чью сторону я приму?
– Пустые угрозы – признак слабости, – сказал каменный исполин. – Что ты можешь сделать мне или моему брату Улькабалу?
/Клубящийся пар над фиолетовым океаном, и морское божество далекого мира – гигантское существо с тысячами щупалец, – корчится в обжигающей воде. В бессильной ярости оно вздымает и обрушивает валы. размером с горы, заливает далекие берега, волнует бездну, но все это не причиняет ни малейшего вреда великой Садраксиюшти. /
– Я подогрею его водичку, – шипит она. – Только прикоснитесь к детенышу.
– Войны не избежать, – говорит горбоносый. – Люди умеют только воевать, убивать и умирать. Все остальное получается у них очень плохо.
– Твое царство увеличивается, когда уменьшаются царства земных владык, маленький Ягма. – Садраксиюшти распахивает необъятные крылья. – Ты сделаешь все, чтобы война разразилась. Но запомни, я приду за тобой. Я приду за всеми вами.
– Мы будем ждать, – говорит Тетареоф… …Слепой юноша стоит на самом краю отвесной скалы, нависающей над ущельем. Внезапно он изо всех сил размахивается и швыряет что-то в бездну.
Крохотные раскрашенные палочки перепуганной стайкой летят вниз…
2
Управитель Микхи чувствовал себя неловко. Ослепительная красавица в золотом венце на каштановых кудрях была его царицей. Но она не переставала быть и маленькой Уной, которой он перевязывал полотном разбитые коленки, помогал прибирать осколки кувшинов, кормил сладостями втайне – от Аддона и Либины и рассказывал самые интересные и страшные легенды.
Он по-прежнему любил ее, но разве мог простой управитель крепости Каин бросаться с объятиями и поцелуями к великой царице Газарры, Ирруана и Шэнна?
Во главе стройных рядов воинов стоял Килиан в сверкающих доспехах и великолепном шлеме с высоким алым гребнем.
Аммаласуна подошла к брату и слабо улыбнулась:
– Здравствуй, эльо Кайнен.
– Приветствую тебя, царица. – Он снял шлем и склонил голову.
И она увидела, что за ухом у него вьется непокорная седая прядь. Почти такая же, как у нее. И появилась почти тогда же.
Она положила на склоненную голову узкую легкую ладонь:
– Пойдем в комнаты.
Проходя мимо Микхи, Уна наклонилась к старику и крепко расцеловала его.
– Я обязательно приду поговорить с тобой, как только закончу все дела с Килианом. Хорошо? И он закивал, смешно тряся белой бородой. Когда Килиан и У на остались вдвоем, в комнате повисло тяжелое молчание. Девушка нервно теребила край своего тонкого зеленого хонедима с вышитыми золотыми птицами. Она избегала встречаться взглядом с человеком, которого большую часть своей жизни привыкла считать братом, и ей от этого было неуютно и неловко. Конечно, теперь ее царский сан служил надежным щитом, и если разговор не получится, то она вправе прервать его в любой момент.
Эльо Кайнен не посмеет противиться воле своей госпожи.
Но ей так хотелось достичь понимания, восстановить хотя бы малую толику их былой близости, доверия, взаимной честности. Ей необходимо было узнать правду, чтобы наконец прекратить терзаться неразрешимым вопросом: что произошло в тот страшный день между ее братом и возлюбленным?
Собравшись с силами, царица подняла глаза на молодого человека и пристально смотрела несколько мгновений. Он отвернулся, побледнел.
– Зачем ты приехала? Я же писал, что здесь опасно.
– Здесь всегда было опасно. Да и в Газарре не так уж тихо. Может быть, там еще страшнее. Здесь мы должны были защищаться от внешнего врага, зато никогда не боялись, что в чашу с вином нам подсыплют яд. А в моем дворце только об этом и думаешь… Все изменилось в моей жизни.
– Все изменилось, – эхом откликнулся Килиан. – Все изменилось в крепости Каин и в моей жизни. Нету прежнего Южного рубежа, каким ты его помнишь.
– Нет и прежней меня. Думаю, не ошибусь, если скажу, что там, над обрывом Улсалус, погиб не только Руф Кайнен, но и милый мальчик Килиан, которого мы все так любили. Так что и самого Килиана Кайнена, каким я его знала, тоже нет.
Нет мамы, и нет нашего отца – главы клана и самого лучшего защитника Южного рубежа.
– Это уже твоя вина. Ты сделала из отца завоевателя, – тихо, но непреклонно сказал молодой человек.
– У меня нет иного выхода. Мне нужно огромное войско, чтобы отразить нашествие чудовищ, но некогда вести долгие переговоры с другими царями. Да и смысла в этом мало. А нашествие будет: я знаю.
Я вот за чем приехала, Килиан, я хочу знать: это ты убил его?
– Тебе будет легче, если я отвечу «да»?
– Нет. Это будет ужасно и невыносимо. Но еще невыносимей каждый день думать, ты или не ты? Я ненавижу тебя за неизвестность, наверное, больше, чем за убийство.
– Кажется, ты не сомневаешься в моей вине. Уна уронила голову, но тут же подняла ее и смело взглянула на брата:
– Вообще-то, почти не сомневаюсь.
– И ты никогда не простишь меня?
– Я уже простила. Помнишь, мама говорила, что простить – значит понять. И мне кажется, я понимаю, отчего ты это сделал, если все-таки это сделал ты. Отчасти я и сама побуждала тебя к устранению соперника: ведь это я твердила, что желала бы любить тебя, но не могу, потому что на свете есть Руф. Именно я жаловалась тебе, что он не отвечает мне взаимностью, что он вообще ничего не говорит, – и что тебе было делать? У тебя не было даже надежды на то, чтобы стать свидетелем нашего счастья. Возможно, ты спасал не только себя, но и меня.
А он все равно не принадлежал нашему миру, он был другой. И любовь его была иной, и злость, и радость. Я не перестаю его любить, но горе сделало меня старше и мудрее. И я знаю, что мы все равно не были бы вместе здесь, под нашим небом. Потому что на самом деле это небо было мое, твое, мамино, но не Руфа.
Мне все время чудится, что он видел иные сны, ходил по другой траве и слышал пение птиц, которых мы не знаем. Помнишь, раковины-фальчопсы?..
Килиан покивал в знак согласия.
– Он видел их раньше. Я уверена в этом. Странно, правда? Будто я постепенно схожу с ума. Я не хочу мучить отца расспросами, но если Сиринил родила меня, то кто такой – Руф Кайнен? Я спрашивала о нем в храме Ягмы: там никогда не слышали об этом человеке. – Он отрубил руку Омагры, – глухо произнес Килиан. – И она висела у него за спиной, вцепившись в этот проклятый раллоден, и все время грозила мне. Я вытащил свой клинок и подождал – он должен был знать, что происходит, ведь он даже грелы чувствовал. А здесь, а тогда… Он хотел этого, Уна. Я не оправдываюсь, потому что мне нет правдания. Я тоже любил его, и, Ягма меня поцелуй, я люблю его сейчас.
Он не оставляет меня. Я разговариваю с ним и прошу, чтобы он понял. Он приходит в мои сны – темная, безликая тень, вооруженная каким-то страшным мечом, но я уверен, что это Руф. И я бегу за ним, тяну руки, кричу и просыпаюсь от собственного крика…
Согласись, любимая! Ведь если бы не таблички, ты бы поверила мне!
Но я хотел, чтобы ты запомнила его любящим. Таким, каким он не мог быть в жизни, а мог остаться только в смерти.
Я не жалею, что сделал это. Ты можешь казнить меня как убийцу Руфа Кайнена, но даже в смертный час я стану повторять, что не сожалею о содеянном.
Однако мне плохо без него.
– Темная безликая тень, – тихо повторила Уна. – С длинным мечом, какого не было никогда. Я вижу его на фоне ярко-желтого диска луны, и ее тошнотворный свет выворачивает мне душу. Вернись ко мне, – прошу я. И понимаю, что прошу невозможного. Мы отныне по разные стороны…
– Вернись ко мне, – прошептал Килиан. – Полюби меня. Ради тебя я могу все. Полюби…
– Мы по разные стороны, – скорбно ответила она. – Ты убил меня из-за того, что рука Омагры грозила тебе. Ты убил меня и взамен – вместо жизни и судьбы – принес мне недописанную песню. Если ты хотя бы завершил ее… Что там дальше, Килиан?!
– Не знаю, – сказал он сухо. – Честно говоря, я пытался досказать, что дальше, но у меня не его голос и не его сердце. Я родился под нашим небом, а он под каким-то своим. Ты сама это сказала.
3
Здесь все было знакомым и одновременно чужим.
Здесь жила Либина и Аддон Кайнен, здесь смеялась Уна и хохотал здоровяк Килиан; здесь колотила Олькоя его неугомонная сварливая жена, учился владеть топором молодой рыжий воин по имени Рюг…
На этих стенах умирали защитники Каина и Южного рубежа.
В этом маленьком святилище совершал обряды самый плохой на свете прорицатель Каббад.
В этих подвалах хранил запасы на случай осады дотошный старик Микхи, который помнил все раморские легенды.
Здесь обитали те, кого Он защищал, кому был верен и предан.
И отсюда же пришли те, кто убил беззащитного Вувахона и залил его кровью маленькие яркие «хоффриххи».
Здесь тренировали убийц, готовых уничтожать все живое только потому, что оно выглядело иначе, было непохожим, говорило на ином языке или вообще не говорило, а потому не могло произнести ни слова в свое оправдание.
Здесь жили глухие, которые никого не только не слышали, но и не хотели слышать.
Он шел к ним, чтобы докричаться.
Руф Кайнен делал это не для себя и даже не для них, а только ради крошки Вувахона.
/ – Никто не хочет даже попытаться, потому что это очень трудно, иногда – почти невозможно. И это может стоить жизни… Когда-нибудь среди людей появятся те, кто станет стремиться разговаривать с душами в надежде на то, что души потом смогут докричаться до своих людей.
– Смертники.
– Избранники, – возразил Вувахон.
– Нет, смертники./
Но в нем умер человек, и посему он не был уверен, кому суждено стать смертником: тому, кого не захотят слушать, или тому, кто не захочет слышать.
Стояла чудесная ночь.
Руф легко карабкался на неприступные стены Каина, цепляясь крюками, которые выскакивали из пазов на запястьях его доспехов, и помогая ногами: подошвы его обуви были покрыты мелкими острыми шипами и совершенно не скользили.
Он хотел увидеть Аддона или Каббада, потому что эти двое представлялись ему самыми мудрыми и достойными из всех людей, которых он узнал на своем недолгом веку. Жаль, что нет на свете Либины, вот кто умел выслушать и посочувствовать. Внезапно Руф подумал, что Вувахон был правее, чем ему представлялось. Ведь если была в его жизни такая Либина и такой Аддон, если ходят по земле прорицатель, любящий людей больше, чем богов, которым служит, и старый управитель Микхи, потерявший и сына, и внука; и если был Хималь – совсем еще мальчик, не пожалевший себя во имя других, – то, верно, род человеческий заслуживает уважения.
Он должен рассказать людям правду об аухканах, должен объяснить, что земля, где оба народа станут жить в мире и согласии, будет прекрасной. Он обязан это сделать, как бы ни хотелось ему вытащить Арзубакан и посеять целое поле боли среди тех, чьи соплеменники подняли руку на крощечного пряху.
Он перемахнул через широкий каменный зубец и чуть было не натолкнулся на сгорбленную человеческую фигуру. Она была такой маленькой, такой незаметной. Сперва он решил, что встретил ребенка.
Не желая вызывать переполох своим появлением, Руф замер, прижавшись к холодной стене.
– Руф, – произнес мелодичный девичий голос. Он вздрогнул. Это была Уна. Но как она могла увидеть и узнать его ночью, в кромешной тьме – ведь луна была затянута тучами.
– Руф, мне плохо без тебя.
В ее голосе было столько печали и горя, что он сделал бесшумный шаг навстречу – обнять, защитить, успокоить.
– Если бы я знала, что ты хотел написать в этой песне. «Мы вернемся с полей, на которых давно полегли. Возвратимся из тьмы, где до этого долго блуждали». Когда? Когда ты вернешься? Сколько мне еще ждать? Это единственное, ради чего я живу, единственное, на что надеюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48