Водянистые ужасные призраки
бродят по замершим улицам, поднимаются на этажи и, хихикая, прикладывают
ухо к дверям, - проникают сквозь щели в прихожие, роются по углам,
омерзительно улыбаясь, разглядывают спящих, ни о чем не подозревающих
вялых людей, прикасаются к лицу холодными белыми пальцами. Глухота.
Безъязычие. Комья сырой земли. Обвиняемый И.М.Корецкий, русский,
исключенный из КПСС. Сразу же после ареста следователь Мешков начал
угрожать мне, что если я не сознаюсь, то он добьется для меня высшей меры.
Он требовал, чтобы я подтвердил, будто все вещи в моей квартире куплены на
нетрудовые доходы, а когда я категорически отказался, то ко мне были
применены недозволенные методы расследования, после чего я подписал
признание, рассчитывая на суде рассказать всю правду. Но следователь
Мешков требовал помимо этого, чтобы я указал, где спрятаны деньги,
полученные мною в качестве взяток. Денег у меня не было. Я их не брал.
Меня три раза возили домой, и я указывал различные места на участке перед
домом, там разрывали землю, но, естественно, ничего не нашли, и
следователь Мешков сказал, что за укрывательство мне добавят еще пять лет.
Он также неоднократно вызывал мою жену, допрашивал и обвинял в
пособничестве, обещая ее посадить, а поскольку это не помогло, то привлек
к дознанию мою дочь, пятнадцати лет, и на первом же допросе пригрозил ей,
что если она будет запираться, то ее исключат из школы. Тогда жена продала
некоторые вещи, а вырученные деньги, тысячу двести рублей, отнесла в
милицию, и следователь Мешков оформил их как вещественное доказательство.
Кроме того, он велел мне задним числом подписать несколько документов,
которые бы удостоверили, что я использовал служебное положение в личных
целях. И я эти документы подписал. Но вы признаете себя виновным,
гражданин Корецкий? Нет, категорически не признаю. Однако, на следствии вы
свою вину безоговорочно признали. Я уже объяснял, почему был вынужден
сделать это. То есть, вас заставили ее признать? Ну - конечно! Подсудимый,
я лишаю вас слова! На каком основании? Сядьте пожалуйста, подсудимый! Это
произвол! Подсудимый, сядьте!
Вот на чем ломается человек: он ломается на своем окружении. Надо
ночью забрать жену на допрос - чтоб стояла на улице милицейская коробчатая
машина с выключенными фарами. Надо, чтобы дико трещал звонок и чтобы
громыхали по лестнице стопудовые каменные сапоги. Надо, чтоб вспыхивал
резкий свет и чтобы, как выстрелы, хлопали незапертые двери. Надо, чтобы
надрывались начальственные голоса и чтобы соседи вокруг, пробудившись,
наполовину высовывались из окон. Надо произвести обыск - обязательно в
выходные, при всеобщем стечении народа, под стон и треск передвигаемой
мебели, оставив бесстыдно развороченную квартиру. Надо прислать
милиционера в школу и забрать как свидетеля дочь - непосредственно с
середины урока, со скандалом в учительской, а затем точно так же
отконвоировать ее обратно, чтоб вся школа смотрела и видела: ее отец в
тюрьме. Сломать человека очень просто: нажатие, сухой треск, горячее
короткое пламя стыда: Делайте со мной, что хотите!.. - и дальше уже -
рутина, механическое привычное канцелярское действие, натужный скрип
перьев, шуршание бумаги, вращение массивных бюрократических шестеренок.
Тишина и спокойствие. Удивленная пауза. Ярко-голубые глаза на лице.
Гражданин, что вы там все записываете? Я делаю пометки для газеты. Делать
записи в суде категорически запрещено. Почему запрещено, разве это -
закрытый процесс? Я вам говорю: отдайте блокнот! Но позвольте, но как же!
Гражданин, вы опять нарушаете! Но позвольте! Я вам повторяю: отдайте
блокнот! Солнце. Тлеющий воздух. Облупленные коридоры. Злоба. Выкрики.
Рычание мотора под открытым окном. Я в последний раз вам говорю: отдайте
блокнот. Защита вопросов не имеет. Девочка-секретарь с веснушчатым хитрым
лицом, любопытствуя, протягивает за блокнотом бескостную мягкую лапку. Она
уже - власть, эта девочка, она уже чувствует свою избранность и
причастность, она уже начинает _в_е_р_ш_и_т_ь_, потому что она идет по
проходу, и комариные узкие бедра ее лениво колышутся - морщатся родимые
пятна на голой спине. Все уже безнадежно. Все было безнадежно с самого
начала.
Из письма Корецкого в высшие партийные инстанции: Постоянно
нарушается социалистическая законность, всякая критика подавляется и
преследуется, несогласных заставляют молчать или убирают всеми доступными
средствами, система угроз и запугиваний, система поощрения "верных людей",
строгая официальная иерархия, лесть, угодничество, чинопочитание,
фактически образовалась элита, как бы стоящая над законом и претендующая
на абсолютную вседозволенность, искажается плановая отчетность,
подтасовываются цифры и показатели, руководство - исключительно волевое,
промахи, ошибки в хозяйствовании прикрываются трескучими фразами, внешнее
показное благополучие, внутри - гниль и пустота, прошу обратить ваше
внимание, принять самые срочные меры, назначить комиссию, произвести
проверку, оградить мое честное имя, - и так далее и тому подобное, на
шести страницах измятой бумаги. Кому он это писал? Зачем? Наивный и
беспомощный лепет. Внезапная зрелость, перелом, первое выдвижение, как бы
открылись глаза: непременно должна восторжествовать всеобщая социальная
справедливость. Мы ведь провозгласили государство трудящихся! Видимо,
круглый, клинический идиот. Или, быть может, самоубийца. То есть, хуже еще
- идиот вдвойне. Проще было повеситься где-нибудь на задворках. Он как
будто не жил все эти тягучие годы, прилипающие на календаре, монотонные
пустые дремотные годы, он как будто не слушал слабоумное радио и не читал
бредовых газет, он как будто не видел на каждом углу стометровые портреты
человека с густыми бровями, который коллекционирует автомобили. Кретинизм.
Погребение. Спазмы самоубийцы. Черный обморок. Лампы дневного света под
потолком. Нечистоты и паутина. Полдень. Двадцатый век. Неподвижные стрелки
часов. Эпоха развитого социализма.
Общественный обвинитель: В то время как... вдохновитель и организатор
всех наших побед... несмотря на отдельные трудности... величавой
торжественной поступью... к новым свершениям, в неутомимой борьбе за
свободу трудящихся... и за мир во всем мире... Находятся еще люди...
оболгать, опорочить... ненавидя наш государственный строй... без души и
без веры... растленного Запада... эти жалкие злопыхатели... самое дорогое
для советского человека... Не допустим... не позволим... дадим
коллективный отпор!.. Будто спекся мутнеющий воздух. Словно в жидком
стекле: тени, краски и голоса, крепко сдавливает все тело неумолимая
жестокая твердь. Защита вопросов не имеет. Прокурор Д.Д.: Незаконная
хищническая деятельность гражданина Корецкого установлена и подтверждена
на следствии многочисленными фактами и показаниями свидетелей. Он
полностью изобличен. Но что побудило этого человека заниматься преступным
вымогательством и распространять гнусную неправдоподобную клевету на
уважаемых людей города, на ответственных партийных и государственных
работников, которые занимают посты, доверенные им народом?
Поднятая над притихшим залом рука, вдохновенные быстрые интонации,
разящие насмерть, светлые сияющие пуговицы на мундире. Все было
безнадежно. Все было безнадежно с самого начала. Платье из стального
кримплена поднимается над зеленым сукном стола: Рассмотрев обстоятельства
дела и приняв во внимание, что обстоятельства дела были приняты во
внимание по всем обстоятельствам дела, суд в составе из надлежащего
состава заседателей признает гражданина Корецкого Игоря Михайловича,
никоторого года рождения, виновным в нарушении статьи шестьдесят седьмой
части второй УК РСФСР и в нарушении статьи девепятой части первой УК РСФСР
и приговаривает гражданина Корецкого Игоря Михайловича, никоторого года
рождения, к семпырем годам заключения при содержании в колонии
общестрогого режима. Приговор может быть обжалован в законовленные
установом сроки... Полный обвал. Запрокинутое кверху лицо. Мраморные
костяшки пальцев, обхватившие дерево парапета. Судорожный всхлип жены.
Шарканье ног и стульев. Торопливое покашливание в коридоре у выхода.
Полный обвал. Неужели он надеялся на что-то иное? Лампы. Линолеум.
Сигаретный слоистый дым. Все было безнадежно. Все было безнадежно с самого
начала. Народный заседатель Идельман: В совещательной комнате был
установлен телефон, и, пока мы пребывали там, судье Новиковой дважды
звонили, не знаю откуда, и спрашивали о приговоре. Судя по ответам, она
обещала, что приговор будет такой, как условились, оснований для тревоги
нет. Я указал на недопустимость подобного нарушения законов, прежде всего
- тайны совещательной комнаты, но судья Новикова объяснила мне, что теперь
все так делают. Защита вопросов не имеет. Народный заседатель Гупкин: Я не
был согласен с обвинением. Мне казалось, что в ходе следствия были
допущены грубые и преднамеренные ошибки, Корецкого надо оправдать, а
следователя Мешкова привлечь к уголовной ответственности. Но судья
Новикова Р.П. объяснила мне, что исход процесса уже предрешен, есть четкие
и недвусмысленные указания сверху. Если мы сегодня оправдаем Корецкого, то
прокуратура вернет дело в суд при другом составе заседателей. Будет еще
хуже. Лучше дать минимально положенный срок и отправить тома в архив. Но я
все-таки написал особое мнение. Новикова была недовольна. Защита вопросов
не имеет.
Двадцатый век. Полдень.
Это был жуткий мрак, загробная волосяная духота, высыпание земли
сквозь широкие щели в досках, безнадежность, отчаяние, страшное тупое
заколачивание гвоздей, - на лестнице было очень тихо, жужжала
электрическая лампочка у меня над головой, солнечной размытой грязью
светилось окно во двор, я листал обжигающие страницы, забитые квадратным
почерком, и, несмотря на яркость утреннего тепла, мокрый слепой озноб, как
из январской могилы, над которой пылают звезды - до костей, до мозга, -
ледяным дуновением прохватывал меня насквозь.
Только теперь я понял, в какую историю я попал. Будто разодралась
молочная пелена. Документов были десятки - папиросной гибкой бумагой
шуршали они в моих нетерпеливых пальцах, и казалось, что это шуршит,
распадаясь на части, ломкое, одряхлевшее время. Там были справки о
каких-то особенных поступлениях по специальным безлимитным заказам,
которые выполнялись вне всякой очереди, там были хрустящие, нигде не
учтенные товарно-транспортные накладные, видимо, изъятые для вящего
спокойствия из отчетов, там были полустертые копии счетов, выставленных на
оплату совершенно незнакомыми мне организациями, говорилось о каких-то
незарегистрированных дачах, о каких-то подпольных коттеджах в охотничьей
зоне, о каких-то бассейнах, облицованных черным каррарским мрамором, - с
бактерицидной подсветкой и горячей морской водой, - из закрытых
распределителей тоннами вывозились продукты, фабрика металлоконструкций
отливала решетку для особняка секретаря горкома, артель "Промцвет"
изготовляла мебель, люстры и елизаветинские канделябры - по тому же самому
адресу, двадцать восемь учащихся в городе, имея соответствующих родителей,
не посещали школу, а учителя индивидуально приходили к ним на дом, там
были жалобы на неправильное распределение квартир, там были подробные и
завистливые рассказы о каких-то интимных приемах, где танцевали голые
женщины и разливалось море французского коньяка, а заканчивалось все это
свальным грехом, там были письма трудящихся в контролирующие
республиканские органы - разумеется, без ответа, присланные обратно,
кто-то был незаконно уволен, кого-то грубо унизили, кому-то недодали
положенных материальных благ, кто-то взлетел, как ракета, кто-то не
выдержал и покончил самоубийством, - удивительная машина корысти,
лицемерия, злобы, показного смирения, задавленности, равнодушия, обиды и
возмущения, искренней ненависти и робких печальных попыток восстановить
хоть какую-нибудь, хотя бы чисто условную, хотя бы формальную
справедливость, - в доказательство приводились сотни фактов и десятки
фамилий. Больше всего меня поразило то, что против каждой из них
аккуратными буквами стояло особое примечание:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
бродят по замершим улицам, поднимаются на этажи и, хихикая, прикладывают
ухо к дверям, - проникают сквозь щели в прихожие, роются по углам,
омерзительно улыбаясь, разглядывают спящих, ни о чем не подозревающих
вялых людей, прикасаются к лицу холодными белыми пальцами. Глухота.
Безъязычие. Комья сырой земли. Обвиняемый И.М.Корецкий, русский,
исключенный из КПСС. Сразу же после ареста следователь Мешков начал
угрожать мне, что если я не сознаюсь, то он добьется для меня высшей меры.
Он требовал, чтобы я подтвердил, будто все вещи в моей квартире куплены на
нетрудовые доходы, а когда я категорически отказался, то ко мне были
применены недозволенные методы расследования, после чего я подписал
признание, рассчитывая на суде рассказать всю правду. Но следователь
Мешков требовал помимо этого, чтобы я указал, где спрятаны деньги,
полученные мною в качестве взяток. Денег у меня не было. Я их не брал.
Меня три раза возили домой, и я указывал различные места на участке перед
домом, там разрывали землю, но, естественно, ничего не нашли, и
следователь Мешков сказал, что за укрывательство мне добавят еще пять лет.
Он также неоднократно вызывал мою жену, допрашивал и обвинял в
пособничестве, обещая ее посадить, а поскольку это не помогло, то привлек
к дознанию мою дочь, пятнадцати лет, и на первом же допросе пригрозил ей,
что если она будет запираться, то ее исключат из школы. Тогда жена продала
некоторые вещи, а вырученные деньги, тысячу двести рублей, отнесла в
милицию, и следователь Мешков оформил их как вещественное доказательство.
Кроме того, он велел мне задним числом подписать несколько документов,
которые бы удостоверили, что я использовал служебное положение в личных
целях. И я эти документы подписал. Но вы признаете себя виновным,
гражданин Корецкий? Нет, категорически не признаю. Однако, на следствии вы
свою вину безоговорочно признали. Я уже объяснял, почему был вынужден
сделать это. То есть, вас заставили ее признать? Ну - конечно! Подсудимый,
я лишаю вас слова! На каком основании? Сядьте пожалуйста, подсудимый! Это
произвол! Подсудимый, сядьте!
Вот на чем ломается человек: он ломается на своем окружении. Надо
ночью забрать жену на допрос - чтоб стояла на улице милицейская коробчатая
машина с выключенными фарами. Надо, чтобы дико трещал звонок и чтобы
громыхали по лестнице стопудовые каменные сапоги. Надо, чтоб вспыхивал
резкий свет и чтобы, как выстрелы, хлопали незапертые двери. Надо, чтобы
надрывались начальственные голоса и чтобы соседи вокруг, пробудившись,
наполовину высовывались из окон. Надо произвести обыск - обязательно в
выходные, при всеобщем стечении народа, под стон и треск передвигаемой
мебели, оставив бесстыдно развороченную квартиру. Надо прислать
милиционера в школу и забрать как свидетеля дочь - непосредственно с
середины урока, со скандалом в учительской, а затем точно так же
отконвоировать ее обратно, чтоб вся школа смотрела и видела: ее отец в
тюрьме. Сломать человека очень просто: нажатие, сухой треск, горячее
короткое пламя стыда: Делайте со мной, что хотите!.. - и дальше уже -
рутина, механическое привычное канцелярское действие, натужный скрип
перьев, шуршание бумаги, вращение массивных бюрократических шестеренок.
Тишина и спокойствие. Удивленная пауза. Ярко-голубые глаза на лице.
Гражданин, что вы там все записываете? Я делаю пометки для газеты. Делать
записи в суде категорически запрещено. Почему запрещено, разве это -
закрытый процесс? Я вам говорю: отдайте блокнот! Но позвольте, но как же!
Гражданин, вы опять нарушаете! Но позвольте! Я вам повторяю: отдайте
блокнот! Солнце. Тлеющий воздух. Облупленные коридоры. Злоба. Выкрики.
Рычание мотора под открытым окном. Я в последний раз вам говорю: отдайте
блокнот. Защита вопросов не имеет. Девочка-секретарь с веснушчатым хитрым
лицом, любопытствуя, протягивает за блокнотом бескостную мягкую лапку. Она
уже - власть, эта девочка, она уже чувствует свою избранность и
причастность, она уже начинает _в_е_р_ш_и_т_ь_, потому что она идет по
проходу, и комариные узкие бедра ее лениво колышутся - морщатся родимые
пятна на голой спине. Все уже безнадежно. Все было безнадежно с самого
начала.
Из письма Корецкого в высшие партийные инстанции: Постоянно
нарушается социалистическая законность, всякая критика подавляется и
преследуется, несогласных заставляют молчать или убирают всеми доступными
средствами, система угроз и запугиваний, система поощрения "верных людей",
строгая официальная иерархия, лесть, угодничество, чинопочитание,
фактически образовалась элита, как бы стоящая над законом и претендующая
на абсолютную вседозволенность, искажается плановая отчетность,
подтасовываются цифры и показатели, руководство - исключительно волевое,
промахи, ошибки в хозяйствовании прикрываются трескучими фразами, внешнее
показное благополучие, внутри - гниль и пустота, прошу обратить ваше
внимание, принять самые срочные меры, назначить комиссию, произвести
проверку, оградить мое честное имя, - и так далее и тому подобное, на
шести страницах измятой бумаги. Кому он это писал? Зачем? Наивный и
беспомощный лепет. Внезапная зрелость, перелом, первое выдвижение, как бы
открылись глаза: непременно должна восторжествовать всеобщая социальная
справедливость. Мы ведь провозгласили государство трудящихся! Видимо,
круглый, клинический идиот. Или, быть может, самоубийца. То есть, хуже еще
- идиот вдвойне. Проще было повеситься где-нибудь на задворках. Он как
будто не жил все эти тягучие годы, прилипающие на календаре, монотонные
пустые дремотные годы, он как будто не слушал слабоумное радио и не читал
бредовых газет, он как будто не видел на каждом углу стометровые портреты
человека с густыми бровями, который коллекционирует автомобили. Кретинизм.
Погребение. Спазмы самоубийцы. Черный обморок. Лампы дневного света под
потолком. Нечистоты и паутина. Полдень. Двадцатый век. Неподвижные стрелки
часов. Эпоха развитого социализма.
Общественный обвинитель: В то время как... вдохновитель и организатор
всех наших побед... несмотря на отдельные трудности... величавой
торжественной поступью... к новым свершениям, в неутомимой борьбе за
свободу трудящихся... и за мир во всем мире... Находятся еще люди...
оболгать, опорочить... ненавидя наш государственный строй... без души и
без веры... растленного Запада... эти жалкие злопыхатели... самое дорогое
для советского человека... Не допустим... не позволим... дадим
коллективный отпор!.. Будто спекся мутнеющий воздух. Словно в жидком
стекле: тени, краски и голоса, крепко сдавливает все тело неумолимая
жестокая твердь. Защита вопросов не имеет. Прокурор Д.Д.: Незаконная
хищническая деятельность гражданина Корецкого установлена и подтверждена
на следствии многочисленными фактами и показаниями свидетелей. Он
полностью изобличен. Но что побудило этого человека заниматься преступным
вымогательством и распространять гнусную неправдоподобную клевету на
уважаемых людей города, на ответственных партийных и государственных
работников, которые занимают посты, доверенные им народом?
Поднятая над притихшим залом рука, вдохновенные быстрые интонации,
разящие насмерть, светлые сияющие пуговицы на мундире. Все было
безнадежно. Все было безнадежно с самого начала. Платье из стального
кримплена поднимается над зеленым сукном стола: Рассмотрев обстоятельства
дела и приняв во внимание, что обстоятельства дела были приняты во
внимание по всем обстоятельствам дела, суд в составе из надлежащего
состава заседателей признает гражданина Корецкого Игоря Михайловича,
никоторого года рождения, виновным в нарушении статьи шестьдесят седьмой
части второй УК РСФСР и в нарушении статьи девепятой части первой УК РСФСР
и приговаривает гражданина Корецкого Игоря Михайловича, никоторого года
рождения, к семпырем годам заключения при содержании в колонии
общестрогого режима. Приговор может быть обжалован в законовленные
установом сроки... Полный обвал. Запрокинутое кверху лицо. Мраморные
костяшки пальцев, обхватившие дерево парапета. Судорожный всхлип жены.
Шарканье ног и стульев. Торопливое покашливание в коридоре у выхода.
Полный обвал. Неужели он надеялся на что-то иное? Лампы. Линолеум.
Сигаретный слоистый дым. Все было безнадежно. Все было безнадежно с самого
начала. Народный заседатель Идельман: В совещательной комнате был
установлен телефон, и, пока мы пребывали там, судье Новиковой дважды
звонили, не знаю откуда, и спрашивали о приговоре. Судя по ответам, она
обещала, что приговор будет такой, как условились, оснований для тревоги
нет. Я указал на недопустимость подобного нарушения законов, прежде всего
- тайны совещательной комнаты, но судья Новикова объяснила мне, что теперь
все так делают. Защита вопросов не имеет. Народный заседатель Гупкин: Я не
был согласен с обвинением. Мне казалось, что в ходе следствия были
допущены грубые и преднамеренные ошибки, Корецкого надо оправдать, а
следователя Мешкова привлечь к уголовной ответственности. Но судья
Новикова Р.П. объяснила мне, что исход процесса уже предрешен, есть четкие
и недвусмысленные указания сверху. Если мы сегодня оправдаем Корецкого, то
прокуратура вернет дело в суд при другом составе заседателей. Будет еще
хуже. Лучше дать минимально положенный срок и отправить тома в архив. Но я
все-таки написал особое мнение. Новикова была недовольна. Защита вопросов
не имеет.
Двадцатый век. Полдень.
Это был жуткий мрак, загробная волосяная духота, высыпание земли
сквозь широкие щели в досках, безнадежность, отчаяние, страшное тупое
заколачивание гвоздей, - на лестнице было очень тихо, жужжала
электрическая лампочка у меня над головой, солнечной размытой грязью
светилось окно во двор, я листал обжигающие страницы, забитые квадратным
почерком, и, несмотря на яркость утреннего тепла, мокрый слепой озноб, как
из январской могилы, над которой пылают звезды - до костей, до мозга, -
ледяным дуновением прохватывал меня насквозь.
Только теперь я понял, в какую историю я попал. Будто разодралась
молочная пелена. Документов были десятки - папиросной гибкой бумагой
шуршали они в моих нетерпеливых пальцах, и казалось, что это шуршит,
распадаясь на части, ломкое, одряхлевшее время. Там были справки о
каких-то особенных поступлениях по специальным безлимитным заказам,
которые выполнялись вне всякой очереди, там были хрустящие, нигде не
учтенные товарно-транспортные накладные, видимо, изъятые для вящего
спокойствия из отчетов, там были полустертые копии счетов, выставленных на
оплату совершенно незнакомыми мне организациями, говорилось о каких-то
незарегистрированных дачах, о каких-то подпольных коттеджах в охотничьей
зоне, о каких-то бассейнах, облицованных черным каррарским мрамором, - с
бактерицидной подсветкой и горячей морской водой, - из закрытых
распределителей тоннами вывозились продукты, фабрика металлоконструкций
отливала решетку для особняка секретаря горкома, артель "Промцвет"
изготовляла мебель, люстры и елизаветинские канделябры - по тому же самому
адресу, двадцать восемь учащихся в городе, имея соответствующих родителей,
не посещали школу, а учителя индивидуально приходили к ним на дом, там
были жалобы на неправильное распределение квартир, там были подробные и
завистливые рассказы о каких-то интимных приемах, где танцевали голые
женщины и разливалось море французского коньяка, а заканчивалось все это
свальным грехом, там были письма трудящихся в контролирующие
республиканские органы - разумеется, без ответа, присланные обратно,
кто-то был незаконно уволен, кого-то грубо унизили, кому-то недодали
положенных материальных благ, кто-то взлетел, как ракета, кто-то не
выдержал и покончил самоубийством, - удивительная машина корысти,
лицемерия, злобы, показного смирения, задавленности, равнодушия, обиды и
возмущения, искренней ненависти и робких печальных попыток восстановить
хоть какую-нибудь, хотя бы чисто условную, хотя бы формальную
справедливость, - в доказательство приводились сотни фактов и десятки
фамилий. Больше всего меня поразило то, что против каждой из них
аккуратными буквами стояло особое примечание:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36