.. Наш район перевыполнил план
по заготовке кормов!.. Репа, брюква, картофель, товарищи!.. Пятилетка,
таким образом, завершена!.. Три секунды назад! Поздравляю, товарищи, с
трудовой победой!.. Яровые, озимые! А также горох!.. Это - новое
достижение нашего общества!.. - Он величественно пошатнулся и опрокинул
стакан. Череп его был абсолютно квадратный. И квадратное серое тулово -
как постамент. Дико взвизгнув, остановился проигрыватель. - Пять - в
четыре!.. - немедленно выкрикнул кто-то. И десятки ликующих голосов
подхватили: Ур-ра-а!!! - даже воздух заколебался кипящими аплодисментами.
- Свеклы собрано на половину процента сверх плана, - сказал Саламасов. -
Ур-ра-а!!!.. - Кукурузы - на одну двадцатую больше!.. - Да
здравствует!!!.. - Гречи, проса и вермишели, товарищи, - на четыре
десятитысячных!.. По сравнению с тринадцатым годом, товарищи!..
Саламасов открыл небольшую коробочку, пододвинутую к нему, и
привычным заученным жестом посадил на пиджак ярко-красный прямоугольник
медали.
Сплав труда и позора качнулся пятиконечием. Бронза тускло блеснула.
- Слава партии!.. Слава товарищу Прежнему!..
Будто ливень, загрохотало вокруг меня:
- Экономика должна быть экономной!.. Больше, лучше, с меньшими
затратами!.. Пьянству - бой!.. Пятилетке качества - нашу гарантию!..
Претворим исторические решения!.. Жить, учиться, работать - по-ленински!..
Наша цель - коммунизм!.. Ни одного отстающего рядом!..
Я заметил, что у многих на пиджаках появились правительственные
награды. Ордена, и медали, и просто - бесхитростные значки. Например -
"ГТО". Например - "Клуб служебного собаководства". Суховей нацепил себе
ромбик - "Почетный чекист", а Дурбабина щеголяла отличием -
"Мать-героиня". У меня рядом с лацканом тоже появилась медаль. Что-то там
с кузнецом, замахнувшимся над наковальней. Вероятно - "За трудовой
героизм". Я, наверное, большего не заслуживал.
Циркуль-Клазов, заботливо прицепил ее, просиял дымкой стекол и сказал
со значением:
- Выше знамя коммунистических идеалов!..
- Партия и народ едины!.. - откликнулся я.
Ничего другого, по-видимому, не оставалось.
Заиграли Гимн, и протяжный могучий распев, будто клеем, заполнил все
помещение. Обомлевшая камарилья застыла. Воздух точно остекленел. Лишь
всклокоченный, полупомешанный Идельман, ни на что не обращая внимания,
тупо ползал меж окаменелых фигур, собирая по полу разбросанные страницы.
Тощий зад его оттопыривался, а на синих трусах отпечаталась чья-то
подошва.
Эта нитка сценария была близка к завершению.
Я подумал, что все не так уж бессмысленно. Отвратительно, мерзко и
вызывает загробную тошноту. Но ни в коем случае не бессмысленно. Скрытый
смысл здесь все-таки есть. Эти люди знают, что делают. Разумеется, знают.
И в этом их сила. Я видел, что Красные Волосы, просунувшиеся сюда,
постепенно ссыхаются и обвисают мочалками, а живые трепещущие отростки их,
как ошпаренные, утягиваются обратно. Трещины за ними смыкаются, и
зарастают стены. И я знал, что это происходит не только здесь. Каким-то
внутренним зрением я видел, как звуки гимна перетекают на площадь, - и
ласкают булыжник и волнами расходятся по мостовой. И я видел, как
обожженные ими, недовольно, с шипением отскакивают лохматые демоны - как
они озлобленно воют и пританцовывают. И я видел, как лопаются коричневые
огурцы и как снулые пауки, будто ягоды, вываливаются из крапивы.
Жить еще было можно.
Жить было можно. Я, по-моему, даже не заметил, как наступила тишина.
Просто щелкнул ограничитель, и пластинка с шипением остановилась. - Амба!
- выдохнул кто-то из близнецов. Почему-то вдруг все оборотились ко мне. И
смотрели искательно, завороженно, как недавно смотрели на Гулливера.
Только я ведь не Гулливер. Не Спаситель. Я догадывался, чего от меня
хотят. Громкий шелест раздавался из коридора. Шелест, скрип и какое-то
болезненное кряхтение. И шаги, и дыхание - в хрипе астмы. И когда я
услышал это дыхание, то я невольно попятился. Потому что я понял, что
наступает финал. Я попятился, но меня уверенно придержали сзади и
толкнули, и Фаина сказала - пахнув разогретым вином:
- Не волнуйся, все будет в порядке. Только не давай ему прикоснуться
к себе. Не давай прикоснуться, и тогда все будет в порядке...
Жар смятения исходил от нее. И глаза, расширяясь, лихорадочно
заблестели. Я хотел ей ответить, но не успел. Дверь открылась, и в нее
просунулись какие-то прутья. Это были обыкновенные прутья - тополиные,
жесткие, отрезанные на концах, чуть ребристые, серые, с запеченными
почками у суставов, - но они изгибались, как будто живые, и надсадно
скреблись, и сцарапывали лакированную дверную поверхность. И за
судорожностью их движений угадывалось нечто объемное. Деревянный, покрытый
корой человек, переламываясь, втискивался в кабинет. Руки его были
раскинуты, как два обрубка, и он жутко скрипел, поворачивая их в
междоузлиях, а с плетеных кореньев, напоминающих ноги, осыпалась слоистая
безжизненная земля. Было видно, что идти ему чрезвычайно трудно, но он
все-таки втискивался и втискивался, выталкивая сучья вперед.
- Не гляди на него, - шепнула Фаина. - Не гляди. Ты ни в чем не
виноват перед ним...
Снова грянула веселая бурная музыка, и Художник, подняв до подбородка
фужер, очень сухо и очень брезгливо провозгласил:
- Вдохновителю и организатору всех наших побед!..
- Слава партии!.. - вторично выкрикнул кто-то. И компания
истерических голосов подхватила:
- Урррра-а!!!..
Хлопнул залп, и закипело шампанское. Отовсюду полился малиновый звон
хрусталя. Кто-то сунул мне в руки бокал с гравированной вязью. Цепь
гербов, будто изморозь, опоясывала его. И такой же бокал деликатно
поставили перед Апкишем, - прямо в лужу, натекшую из простреленной головы.
Вероятно, финал действительно приближался. Деревянный человек, словно
пьяница, покачался в дверях и пошел через комнату - хватаясь за воздух,
крайне медленно переставляя свои корневища. Он шатался, кренился, и ноги
его разъезжались. И при каждом движении вытекал удручающий скрип. И, как
жидкий янтарь, застывали на теле потеки. Это был, конечно, редактор. Я не
мог его не узнать. Потому что кора на верхушке понемногу отваливалась, и в
наплыве меж двух инвалидных стволов, в смоляной черноте и растресканности
уродства проступало отечное измученное лицо. Я боялся, что наступает
момент расплаты. Но редактор, по-видимому, совсем забыл обо мне. Он прошел
сквозь танцующих, и они расступились - _н_е _з_а_м_е_ч_а_я_, и протиснулся
в угол, где была притворенная низкая дверь, и открыл эту дверь, и царапнул
корнями порожек, и вздохнул, и со стоном умялся в квадратный проем. Пара
веток упала - спокойно и безболезненно. Точно бинт, отслоилась шершавая
лента коры. А потом дверь захлопнулась, ударив пружиной, - разможженный
зеленый листочек упал на паркет.
- Вот и все, - облегченно сказала Фаина. - Сценарий замкнулся, теперь
мы не пропадем - и, облившись шампанским, схватила меня за локоть. -
Стой!.. Куда ты?!.. Не надо!.. Опомнись!.. Зачем?!..
Но я вырвался из ее цепких пальцев. И напором плеча отодвинул Батюту,
который загораживал дверь. Я готов был убить любого, кто мне помешает. И,
наверное, _о_н_и_ это поняли, потому что никто не пытался меня задержать.
Я взбежал по замусоренной черной лестнице, где валялись окурки, и, догнав
растопыренное страшилище, ползущее на чердак, произнес, задыхаясь от
собственной смелости:
- Подождите, Черкашин! Нам надо поговорить!.. Подождите, одна минута
ничего не изменит!.. Разумеется, я понимаю, что я - виноват. Я вас
вытеснил из Круговорота, - заняв ваше место... Но поверьте: я вовсе этого
не хотел... Получилось - помимо меня, незаметно... Я уверен, что
какой-нибудь выход тут есть... Нас здесь двое нормальных людей, давайте
подумаем вместе!..
А поскольку редактор упорно не отвечал, - безнадежно пыхтя и
карабкаясь вверх по лестнице, то я вытянул руку и подергал его за одну из
ветвей.
Я подергал его за ветку, и она отделилась, и на сорванном легком
пахучем ее черенке неожиданно запузырилась зеленая жидкость. Слабый стон
прозвучал откуда-то изнутри. Пласт размякшей коры вдруг бесшумно обрушился
и освободил восстановившуюся часть головы. Я увидел затылок, намокший от
пота. Совершенно младенческий, розовый, будто распаренный в кипятке.
Прихотливыми складками он образовывал какую-то мордочку - то ли крохотной
обезьянки, то ли кого-то еще. Отвратительные черты проступали сквозь
валики кожи. А глаза распахнулись, и две гусеницы высунулись из зрачков.
- Уходите отсюда!.. - тоскливо сказал редактор.
И тогда, передернувшись, я повернулся и побежал - чуть не падая,
обламываясь на ступеньках. Я бежал, и бежал, и остановиться - не мог.
Потому что горячий нечеловеческий страх толкал меня в спину. Я надеялся,
что, может быть, как-нибудь проскочу. Но еще прежде, чем я добрался до
самого низа, я услышал оттуда тяжелый и сочный шлепок - плески криков,
звяк выбитых мелких стекол, разгорался за окнами серый трепещущий свет, и
Живая Звезда появилась - в тумане, над городом, самых дальних окраин
достигли ее лучи, и земля, обожженная ими - зашевелилась.
9. ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ
Редактор лежал на камнях, бесформенный, словно куча тряпья, пиджак у
него распахнулся, и вывалилась записная книжка с пухлыми зачерненными
страницами, клетчатая рубаха на груди лопнула, штанины легко задрались,
оголив бледную немочь ног, он еще дышал - трепетала слизистая полоска
глаза. Я нагнулся и зачем-то потрогал лоб, тут же отдернув пальцы,
пронзенные мокрым холодом.
- Циннобер, Циннобер, Цахес... - сказал редактор.
Вдребезги разбитой луной блестели вокруг него осколки стекла, и с
деревянным шорохом выцарапывала штукатурку из стен потревоженная густая
крапива. А поверх измочаленных верхушек ее, над светящимися колпачками
соцветий, как гнилое дупло, зиял примыкающий к крыше одинокий зазубренный
провал на лестницу. Вероятно, в последнюю секунду редактор испугался и
уцепился за раму, но петли не выдержали. Третий этаж. Булыжник. Насмерть.
Сделать ничего было нельзя. Приглушенная музыка растекалась по карнизу
гостиницы, где в горкомовских апартаментах светился целый ряд окон и
сгибались, выкручиваясь, картонные тени на занавесках. Камарилья гудела.
Вероятно, Батюта сейчас по-прежнему сипло мяукал, точно котенок, и лакал
молоко из блюдечка на полу обвисающим синим языком алкоголика. Вероятно,
Циркуль-Клазов по-прежнему хлопал себя ладонями по бедрам и, как гусеница
складываясь пополам, высоко, самозабвенно подпрыгивал, изображая веселого
петуха. Вероятно, распаренный Шпунт все так же, выбрасывая сияющие
голенища, шел вприсядку вокруг стола - умудряясь одновременно заглядывать
в мутные зрачки товарища Саламасова. Вероятно, и сам товарищ Саламасов,
наливаясь свинцовой злобой, выкладывая кулаки, равнодушно и дико хрипел,
озирая пространство: - Сотру в порошок!.. - а Фаина по-прежнему, заученно
улыбаясь, прижималась к его плечу выпирающей доброй горячей грудью. И
по-прежнему, вероятно, покоился головой на столе бледно-пепельный Апкиш -
пребывая в том мире, откуда не возвращаются. Вероятно, так оно все и
происходило. Вероятно. Никто из них даже не поинтересовался шумом снаружи.
Это был приговор.
Карась, опустившийся на корточки с другой стороны, безучастно
почмокал и сказал еле слышно:
- Умрет, наверное... - а затем, оглянувшись, добавил. - Нам бы лучше
уйти отсюда. Совершенно не надо, чтоб нас здесь видели...
Он был прав. Зашуршали уже, зашелестели над площадью приглушенные
голоса: - Слышу - звон, удар, отдергиваю занавеску... Безобразие,
развелись, понимаете ли, хулиганы!.. Интересно, он сам или, может быть,
выбросили?.. Безобразие, ведь просто - каждую ночь!.. Ничего, ничего,
милиция разберется... Слава богу, думаю, по-видимому, не у нас... Братцы,
кажется, это - Черкашин!.. Что? Черкашин? Тогда я пошел... Да,
действительно, задерживаться не стоит... Безобразие, ведь - каждую ночь!..
Лично я ничего такого не видел... Расступитесь, позвольте, да пропустите
же нас!.. - Двое хмурых насупленных санитаров с носилками грубовато
протискивались сквозь толпу. Тот, который шел сзади, все время
оглядывался. И лицо у него было - с легкой прозеленью. Одурелость вечных
бессонниц - озлобленное лицо. Очень быстро они положили редактора на
брезент, приподняли за ручки и устремились обратно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
по заготовке кормов!.. Репа, брюква, картофель, товарищи!.. Пятилетка,
таким образом, завершена!.. Три секунды назад! Поздравляю, товарищи, с
трудовой победой!.. Яровые, озимые! А также горох!.. Это - новое
достижение нашего общества!.. - Он величественно пошатнулся и опрокинул
стакан. Череп его был абсолютно квадратный. И квадратное серое тулово -
как постамент. Дико взвизгнув, остановился проигрыватель. - Пять - в
четыре!.. - немедленно выкрикнул кто-то. И десятки ликующих голосов
подхватили: Ур-ра-а!!! - даже воздух заколебался кипящими аплодисментами.
- Свеклы собрано на половину процента сверх плана, - сказал Саламасов. -
Ур-ра-а!!!.. - Кукурузы - на одну двадцатую больше!.. - Да
здравствует!!!.. - Гречи, проса и вермишели, товарищи, - на четыре
десятитысячных!.. По сравнению с тринадцатым годом, товарищи!..
Саламасов открыл небольшую коробочку, пододвинутую к нему, и
привычным заученным жестом посадил на пиджак ярко-красный прямоугольник
медали.
Сплав труда и позора качнулся пятиконечием. Бронза тускло блеснула.
- Слава партии!.. Слава товарищу Прежнему!..
Будто ливень, загрохотало вокруг меня:
- Экономика должна быть экономной!.. Больше, лучше, с меньшими
затратами!.. Пьянству - бой!.. Пятилетке качества - нашу гарантию!..
Претворим исторические решения!.. Жить, учиться, работать - по-ленински!..
Наша цель - коммунизм!.. Ни одного отстающего рядом!..
Я заметил, что у многих на пиджаках появились правительственные
награды. Ордена, и медали, и просто - бесхитростные значки. Например -
"ГТО". Например - "Клуб служебного собаководства". Суховей нацепил себе
ромбик - "Почетный чекист", а Дурбабина щеголяла отличием -
"Мать-героиня". У меня рядом с лацканом тоже появилась медаль. Что-то там
с кузнецом, замахнувшимся над наковальней. Вероятно - "За трудовой
героизм". Я, наверное, большего не заслуживал.
Циркуль-Клазов, заботливо прицепил ее, просиял дымкой стекол и сказал
со значением:
- Выше знамя коммунистических идеалов!..
- Партия и народ едины!.. - откликнулся я.
Ничего другого, по-видимому, не оставалось.
Заиграли Гимн, и протяжный могучий распев, будто клеем, заполнил все
помещение. Обомлевшая камарилья застыла. Воздух точно остекленел. Лишь
всклокоченный, полупомешанный Идельман, ни на что не обращая внимания,
тупо ползал меж окаменелых фигур, собирая по полу разбросанные страницы.
Тощий зад его оттопыривался, а на синих трусах отпечаталась чья-то
подошва.
Эта нитка сценария была близка к завершению.
Я подумал, что все не так уж бессмысленно. Отвратительно, мерзко и
вызывает загробную тошноту. Но ни в коем случае не бессмысленно. Скрытый
смысл здесь все-таки есть. Эти люди знают, что делают. Разумеется, знают.
И в этом их сила. Я видел, что Красные Волосы, просунувшиеся сюда,
постепенно ссыхаются и обвисают мочалками, а живые трепещущие отростки их,
как ошпаренные, утягиваются обратно. Трещины за ними смыкаются, и
зарастают стены. И я знал, что это происходит не только здесь. Каким-то
внутренним зрением я видел, как звуки гимна перетекают на площадь, - и
ласкают булыжник и волнами расходятся по мостовой. И я видел, как
обожженные ими, недовольно, с шипением отскакивают лохматые демоны - как
они озлобленно воют и пританцовывают. И я видел, как лопаются коричневые
огурцы и как снулые пауки, будто ягоды, вываливаются из крапивы.
Жить еще было можно.
Жить было можно. Я, по-моему, даже не заметил, как наступила тишина.
Просто щелкнул ограничитель, и пластинка с шипением остановилась. - Амба!
- выдохнул кто-то из близнецов. Почему-то вдруг все оборотились ко мне. И
смотрели искательно, завороженно, как недавно смотрели на Гулливера.
Только я ведь не Гулливер. Не Спаситель. Я догадывался, чего от меня
хотят. Громкий шелест раздавался из коридора. Шелест, скрип и какое-то
болезненное кряхтение. И шаги, и дыхание - в хрипе астмы. И когда я
услышал это дыхание, то я невольно попятился. Потому что я понял, что
наступает финал. Я попятился, но меня уверенно придержали сзади и
толкнули, и Фаина сказала - пахнув разогретым вином:
- Не волнуйся, все будет в порядке. Только не давай ему прикоснуться
к себе. Не давай прикоснуться, и тогда все будет в порядке...
Жар смятения исходил от нее. И глаза, расширяясь, лихорадочно
заблестели. Я хотел ей ответить, но не успел. Дверь открылась, и в нее
просунулись какие-то прутья. Это были обыкновенные прутья - тополиные,
жесткие, отрезанные на концах, чуть ребристые, серые, с запеченными
почками у суставов, - но они изгибались, как будто живые, и надсадно
скреблись, и сцарапывали лакированную дверную поверхность. И за
судорожностью их движений угадывалось нечто объемное. Деревянный, покрытый
корой человек, переламываясь, втискивался в кабинет. Руки его были
раскинуты, как два обрубка, и он жутко скрипел, поворачивая их в
междоузлиях, а с плетеных кореньев, напоминающих ноги, осыпалась слоистая
безжизненная земля. Было видно, что идти ему чрезвычайно трудно, но он
все-таки втискивался и втискивался, выталкивая сучья вперед.
- Не гляди на него, - шепнула Фаина. - Не гляди. Ты ни в чем не
виноват перед ним...
Снова грянула веселая бурная музыка, и Художник, подняв до подбородка
фужер, очень сухо и очень брезгливо провозгласил:
- Вдохновителю и организатору всех наших побед!..
- Слава партии!.. - вторично выкрикнул кто-то. И компания
истерических голосов подхватила:
- Урррра-а!!!..
Хлопнул залп, и закипело шампанское. Отовсюду полился малиновый звон
хрусталя. Кто-то сунул мне в руки бокал с гравированной вязью. Цепь
гербов, будто изморозь, опоясывала его. И такой же бокал деликатно
поставили перед Апкишем, - прямо в лужу, натекшую из простреленной головы.
Вероятно, финал действительно приближался. Деревянный человек, словно
пьяница, покачался в дверях и пошел через комнату - хватаясь за воздух,
крайне медленно переставляя свои корневища. Он шатался, кренился, и ноги
его разъезжались. И при каждом движении вытекал удручающий скрип. И, как
жидкий янтарь, застывали на теле потеки. Это был, конечно, редактор. Я не
мог его не узнать. Потому что кора на верхушке понемногу отваливалась, и в
наплыве меж двух инвалидных стволов, в смоляной черноте и растресканности
уродства проступало отечное измученное лицо. Я боялся, что наступает
момент расплаты. Но редактор, по-видимому, совсем забыл обо мне. Он прошел
сквозь танцующих, и они расступились - _н_е _з_а_м_е_ч_а_я_, и протиснулся
в угол, где была притворенная низкая дверь, и открыл эту дверь, и царапнул
корнями порожек, и вздохнул, и со стоном умялся в квадратный проем. Пара
веток упала - спокойно и безболезненно. Точно бинт, отслоилась шершавая
лента коры. А потом дверь захлопнулась, ударив пружиной, - разможженный
зеленый листочек упал на паркет.
- Вот и все, - облегченно сказала Фаина. - Сценарий замкнулся, теперь
мы не пропадем - и, облившись шампанским, схватила меня за локоть. -
Стой!.. Куда ты?!.. Не надо!.. Опомнись!.. Зачем?!..
Но я вырвался из ее цепких пальцев. И напором плеча отодвинул Батюту,
который загораживал дверь. Я готов был убить любого, кто мне помешает. И,
наверное, _о_н_и_ это поняли, потому что никто не пытался меня задержать.
Я взбежал по замусоренной черной лестнице, где валялись окурки, и, догнав
растопыренное страшилище, ползущее на чердак, произнес, задыхаясь от
собственной смелости:
- Подождите, Черкашин! Нам надо поговорить!.. Подождите, одна минута
ничего не изменит!.. Разумеется, я понимаю, что я - виноват. Я вас
вытеснил из Круговорота, - заняв ваше место... Но поверьте: я вовсе этого
не хотел... Получилось - помимо меня, незаметно... Я уверен, что
какой-нибудь выход тут есть... Нас здесь двое нормальных людей, давайте
подумаем вместе!..
А поскольку редактор упорно не отвечал, - безнадежно пыхтя и
карабкаясь вверх по лестнице, то я вытянул руку и подергал его за одну из
ветвей.
Я подергал его за ветку, и она отделилась, и на сорванном легком
пахучем ее черенке неожиданно запузырилась зеленая жидкость. Слабый стон
прозвучал откуда-то изнутри. Пласт размякшей коры вдруг бесшумно обрушился
и освободил восстановившуюся часть головы. Я увидел затылок, намокший от
пота. Совершенно младенческий, розовый, будто распаренный в кипятке.
Прихотливыми складками он образовывал какую-то мордочку - то ли крохотной
обезьянки, то ли кого-то еще. Отвратительные черты проступали сквозь
валики кожи. А глаза распахнулись, и две гусеницы высунулись из зрачков.
- Уходите отсюда!.. - тоскливо сказал редактор.
И тогда, передернувшись, я повернулся и побежал - чуть не падая,
обламываясь на ступеньках. Я бежал, и бежал, и остановиться - не мог.
Потому что горячий нечеловеческий страх толкал меня в спину. Я надеялся,
что, может быть, как-нибудь проскочу. Но еще прежде, чем я добрался до
самого низа, я услышал оттуда тяжелый и сочный шлепок - плески криков,
звяк выбитых мелких стекол, разгорался за окнами серый трепещущий свет, и
Живая Звезда появилась - в тумане, над городом, самых дальних окраин
достигли ее лучи, и земля, обожженная ими - зашевелилась.
9. ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ
Редактор лежал на камнях, бесформенный, словно куча тряпья, пиджак у
него распахнулся, и вывалилась записная книжка с пухлыми зачерненными
страницами, клетчатая рубаха на груди лопнула, штанины легко задрались,
оголив бледную немочь ног, он еще дышал - трепетала слизистая полоска
глаза. Я нагнулся и зачем-то потрогал лоб, тут же отдернув пальцы,
пронзенные мокрым холодом.
- Циннобер, Циннобер, Цахес... - сказал редактор.
Вдребезги разбитой луной блестели вокруг него осколки стекла, и с
деревянным шорохом выцарапывала штукатурку из стен потревоженная густая
крапива. А поверх измочаленных верхушек ее, над светящимися колпачками
соцветий, как гнилое дупло, зиял примыкающий к крыше одинокий зазубренный
провал на лестницу. Вероятно, в последнюю секунду редактор испугался и
уцепился за раму, но петли не выдержали. Третий этаж. Булыжник. Насмерть.
Сделать ничего было нельзя. Приглушенная музыка растекалась по карнизу
гостиницы, где в горкомовских апартаментах светился целый ряд окон и
сгибались, выкручиваясь, картонные тени на занавесках. Камарилья гудела.
Вероятно, Батюта сейчас по-прежнему сипло мяукал, точно котенок, и лакал
молоко из блюдечка на полу обвисающим синим языком алкоголика. Вероятно,
Циркуль-Клазов по-прежнему хлопал себя ладонями по бедрам и, как гусеница
складываясь пополам, высоко, самозабвенно подпрыгивал, изображая веселого
петуха. Вероятно, распаренный Шпунт все так же, выбрасывая сияющие
голенища, шел вприсядку вокруг стола - умудряясь одновременно заглядывать
в мутные зрачки товарища Саламасова. Вероятно, и сам товарищ Саламасов,
наливаясь свинцовой злобой, выкладывая кулаки, равнодушно и дико хрипел,
озирая пространство: - Сотру в порошок!.. - а Фаина по-прежнему, заученно
улыбаясь, прижималась к его плечу выпирающей доброй горячей грудью. И
по-прежнему, вероятно, покоился головой на столе бледно-пепельный Апкиш -
пребывая в том мире, откуда не возвращаются. Вероятно, так оно все и
происходило. Вероятно. Никто из них даже не поинтересовался шумом снаружи.
Это был приговор.
Карась, опустившийся на корточки с другой стороны, безучастно
почмокал и сказал еле слышно:
- Умрет, наверное... - а затем, оглянувшись, добавил. - Нам бы лучше
уйти отсюда. Совершенно не надо, чтоб нас здесь видели...
Он был прав. Зашуршали уже, зашелестели над площадью приглушенные
голоса: - Слышу - звон, удар, отдергиваю занавеску... Безобразие,
развелись, понимаете ли, хулиганы!.. Интересно, он сам или, может быть,
выбросили?.. Безобразие, ведь просто - каждую ночь!.. Ничего, ничего,
милиция разберется... Слава богу, думаю, по-видимому, не у нас... Братцы,
кажется, это - Черкашин!.. Что? Черкашин? Тогда я пошел... Да,
действительно, задерживаться не стоит... Безобразие, ведь - каждую ночь!..
Лично я ничего такого не видел... Расступитесь, позвольте, да пропустите
же нас!.. - Двое хмурых насупленных санитаров с носилками грубовато
протискивались сквозь толпу. Тот, который шел сзади, все время
оглядывался. И лицо у него было - с легкой прозеленью. Одурелость вечных
бессонниц - озлобленное лицо. Очень быстро они положили редактора на
брезент, приподняли за ручки и устремились обратно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36