А из заводи, где распускались шуршащие камыши, по широкой и пыльной
дороге, ведущей из города, по камням и по рытвинам с правой ее стороны,
точно тени из ада, тащились все новые зомби, - очумелые, дикие, вырванные
из сна, с волосами, как сено, тупые, полуодетые, кожа их почему-то
блестела, как гуталин, я был стиснут толпой и не мог уклониться, а они
почему-то молчали, по-видимому, онемев, или, может быть, не молчали, но я
их не слышал, там кого-то несли - уплотнившись, на множестве рук. -
Гулливер!.. Гулливер!.. - вдруг беззвучно зашелестело над полем. И я тоже
внезапно зашелестел: - Гулливер!.. - тоже - молча, и тоже - без всяких
усилий. Очень странное теплое чувство переполняло меня, чувство радости,
страха, покоя, освобождения, чувство ненависти и чувство горячей любви,
обретения, счастья и бесконечной утраты, все смешалось в одну,
вдохновенную жуть, я, по-моему, даже пошатывался от головокружения, сердце
билось поспешно, отчетливо, горячо, я вдруг ясно увидел простую
возможность спасения, словно разом зажегся невидимый внутренний свет. -
Гулливер!.. Гулливер!.. - шелестело в предутреннем воздухе. Ну, конечно,
спасение это - когда Гулливер! Как я раньше не понял, что это и есть
спасение! Прикоснуться к нему, хотя бы - подставить плечо, вот он -
близко, я слышу его дыхание, а поверх чьей-то лысины свешиваются его рука,
о! чудесная эта рука с обкусанными ногтями, с мягкой грязью, забившейся в
поры ее - в восхитительных цыпках, в прекрасных чешуйках обветренности,
как блаженно и чутко подрагивает она, а какие пленительные на ногтях
заусеницы, плоть от плоти, от сладкой плоти Его, синий глинистый мед
наполняет прохладные вены и божественно скапливается в их узлах, плоть от
плоти, и - розовый шрам на мизинце, бледный теплый бугристый родной
человеческий шрам - там, где острая косточка выпирает под кожей - и сияют
два тоненьких нежных льняных волоска, пропустите меня, расступитесь, я
больше не выдержу! плоть от плоти, мне только поцеловать, синий мед,
красный сахар, дремотно текущий в артериях, заусеницы, ногти, чешуйки и
волоски, жаркий пульс, пробивающийся от самого сердца, как печально и
редко спускается он по руке, о! чудесное легкое быстрое прикосновение, от
которого кровь пузырится, вскипая волной, и звенят, натянувшись как
струны, все жилы по телу, тихо лопаясь, мучая и щекоча, скоро, скоро
пронзит эту кожу железо, раздирая покровы и мышцы свои острием: Черный
Крик, будто пламя, взлетит над равниной, и прольется на землю шипящая
кровь, будет больно, но это и есть - спасение, есть спасение тем, кто
поднимает Его: бревна, холм, молоток, провода, изоляторы... Я, наверное,
падал, а потом поднимался опять - где? когда? хорошо, что не затоптали,
спекся жжением и нытьем ушибленный бок, пальцы были испачканы слякотным
черноземом, по ладоням ползли обезумевшие муравьи, я бежал, меня
подхватило течением, отклониться, свернуть, разумеется, было нельзя, мы
катились вперед по распаханной темной равнине, словно стадо животных,
спасающихся от огня, я все время, как пьяный, проваливался между грядок,
верещала от ужаса картофельная ботва, превращаемая ногами в какую-то
жидкую кашу, клубни просто вопили, выпрыгивая из земли, доносился
невнятный, но гулкий, надсадный обрывочный голос: - Есть хлеб черный, как
смоль, называемый - Ложь... Есть хлеб белый, как лунь, называемый - Страх
Великий... И едят эту ложь... И болеют от страха и лжи... И выблевывают
обратно позорную красную мякоть... - Это, видимо, проборматывал Гулливер.
Голова его свесилась в сторону, как у мертвого. - Не оглядывайтесь!.. -
крикнул отставший сержант. Или мне показалось? Но я все равно оглянулся.
Расступилась прозрачная хрупкая чернота, обнаружилась чаша - с краями по
горизонту, исполинская, мрачная, выполненная землей, а на дне этой чаши
ворочался гибнущий народ, как удавом, обвитый сиреневой массой воды, точно
дым, полыхали над ним ошалелые птицы, и металась крапива - раскинувшись
выше домов, стрелы пасмурных молний пронизывали их толщу, заводская
окраина пропадала в дыму. Трое в Белых Одеждах уже нависали над городом, и
с ладоней их тек извитой золотистый туман, было видно, как он сотрясает
отдельные здания, языки насекомых выплескивались из них, Хронос корчился,
Ковчег погружался в пучину, вероятно, сейчас должен был простучать
камнепад, я очнулся - конечно, не следовало оглядываться, потому что все
тело немедленно стиснул озноб: плоский холм возвышался посередине равнины,
море грядок, как в зыбь, огибало его, а на сплюснутой голой верхушке
стояло нечто крестообразное, вероятно, в основе своей - из телеграфных
столбов, ржавым стонущим плачем зашлась вдруг могучая проволока, в
двухметровых спиралях которой я видел людей - все они, как сомнамбулы,
устремлялись к подножию, где уже разрастался отчаянный радостный вопль, -
да, конечно, мне незачем было оглядываться, потому что все тело немедленно
стиснул озноб, я рванулся к Нему, но меня равнодушно отторгли, зомби
сдвинулись плотной горячей толпой, словно вспученный клейстер, наращивая
окружение. Черный крик раздувался во всю поднебесную ширь, и толпа
колыхалась, как спелые травы под ветром, запах пота и тлена душил меня,
точно газ, и была в этом запахе явная безысходность, я висел на покатых
податливых скользких плечах: - Пропустите меня!.. Подождите!.. Не надо!..
- но мой голос тонул в какофонии плачей и мольб. - Гулливер!.. Гулливер!..
- шелестело над темной равниной, и еще шелестело: ...от хлеба по имени -
Ложь... И от горького хлеба по имени - _С_т_р_а_х _В_е_л_и_к_и_й_... -
изменить ничего уже было нельзя, громкий стук молотков раскатился по лысой
верхушке, там возились, уродуясь, с бревнами - мать-в-перемать! -
Невозможная боль вдруг пронзила мне оба запястья, разведя их с чудовищной
силой над головой, и такая же боль опоясала обе лодыжки - тронув зубьями
влажные трубки костей, я, по-моему, грузно и медленно поднимался, дымный
город опять распахнулся передо мной, и взмахнули перстами Трое в Белых
Одеждах, и Живая Звезда разорвалась на тысячу искр, и тогда вся равнина,
задрав горизонт, опрокинулась...

10. УТРО СЛЕДУЮЩЕГО ДНЯ
К городу я подошел, когда уже совсем рассвело. Сник промозглый туман,
и молочные дали раздвинулись. Засияла в прорывах спокойная летняя
голубизна. Солнце вдруг, как протертое тряпкой, очистилось. Появились
откуда-то мелкие ватные облака. Поднялись из расщелин земли дрожащие
испарения. Зачирикали воробьи: суетясь, перепрыгивая чехардой. Запорхали
над пыльной дорогой какие-то пестрые бабочки. Я обсох и согрелся буквально
за десять минут. В неглубоком ручье, распластавшемся рядом с дорогой, я
отмыл с сандалий налипшую серую грязь, а затем в роднике, находящемся выше
по склону, выскреб руки и сбрызнул водой лицо. Было тихо. И жутко. Летали
в ручье водомерки. Мне все время казалось, что за мной кто-то идет. Но
дорога была совершенно пуста и безжизненна. Только плоская ящерица,
выгнутая дугой, вдруг стремительно юркнула в щель меж двумя валунами. Да
еще шевелились в канаве у мостика лопухи. Пересохшая глинистая тропинка
карабкалась по обрыву, зерна камешков сыпались у меня из-под ног,
задохнувшись на середине подъема, я оглянулся: бесконечным унылым
простором тянулись картофельные поля - точно выдавленные в земле
гигантской расческой, как зеленые гномики, копошилась на грядах ботва:
распрямляя помятые стебли, закапываясь клубеньками, я не мог отыскать
холма, на котором лежал Гулливер. Он совсем затерялся средь вогнутой
пахотной шири. Но я чувствовал все еще привкус металла во рту, и - болели
и ныли, вспухая, разбитые десны, и - болели и ныли, вспухая, подложки
ногтей: гвозди, дерево, крючья, испачканные мазутом, шпалы, проволока,
хрустящий песок, скрип, который, казалось, пронзает окрестности, полуголое
жалкое тело, обвисшее на руках, ребра, впалый живот, посиневшие кисти, и
зрачки, заведенные мукой под арки глазниц. Он сказал: - Никогда ничего не
получится. Потому что они по-прежнему ничего не хотят. Потому что на самом
деле они - боятся свободы. Их вполне устраивает такая жизнь. Я не знаю,
зачем они меня призывали. Продолжается это - уже две тысячи лет. И,
наверное, будет продолжаться до бесконечности... - Голова его мягко упала
на грудь. Дыры в синих запястьях понемногу затягивались.
Я взбежал по тропинке на самый верх. Вероятно, она представляла собой
дождевую промоину - испещренную множеством четких крысиных следов. -
Только не наступите, - когда-то сказал мне редактор. Но теперь я, не глядя
под ноги, наступал. Было ясно, что мне нечего опасаться. Я давно и надежно
включился в круговорот. Мой сегодняшний день в точности повторит
предыдущий. И потому никакие опасности мне не грозят. Надо только не
высовываться из сценария. Не высовываться из сценария - вот и все.
Собственно, я и не собирался высовываться. Я ведь слабый простой человек.
И я знаю, что никакого _с_л_о_м_а_ не будет. Потому что унылые зомби его
не хотят... Старый рубленый дом поднимался из сада, за забором его
раздавалось похрюкивание и визг, полоумная курица, будто смерть, носилась
над крышей, шлейфы перьев бесшумно тянулись за ней и чертили по воздуху
падающие зигзаги. А в распаре акаций, в узорчатой пестрой тени, в
переплете волокон, проточенных утренним солнцем, словно ведьма, под нимбом
роящихся мух, чуть живая с похмелья, стояла Железная Дева; как мочалка,
висел на ней вылинявший сарафан, и блестела кругами металла оправа без
стекол. - Значит, бросил его? - пошатнувшись, спросила она. И рыгнула,
окутавшись запахом бормотухи. - Значит, бросил, смотался, решил не
жалеть?.. Ну и правильно. Лучше принять по стакану. Я считаю, что самое
время - принять... Где-то тут у меня оставалась бутылка портвея... - И она
наклонилась, обшаривая кусты - разведя грабли рук, покрытые ржавчиной -
дыбом встали латунные волосы на голове, а надраенный посох упал и
покатился в канаву, из которой вдруг высунулась чья-то башка. К счастью,
демоны слепнут при солнечном свете.
Я свернул в Дровяной переулок, а затем - на бульвар. Да, я, видимо,
мог уже ничего не бояться. Люди, зомби и демоны были мне не страшны.
Потому что я представляю собой частицу круговорота. Все дремотные силы его
охраняют меня. Восставать против них абсолютно бессмысленно. Это значит -
восставать против себя самого. Я не думаю, что зомби на это способны.
Страх Великий и Ложь, говорил Гулливер. Лично я не способен восстать
против Страха Великого. Точно так же, как я не способен восстать против
Лжи. Я услышал далекий, но внятный гудок подходящего поезда. Вероятно,
семичасовой прибывал на вокзал. Я подумал, что иммигранты сюда - все едут
и едут. Неужели что-то изменилось в стране? Нет, не верю. Везде - то же
самое. Те же зомби, и тот же дремотный Ковчег, те же демоны, и те же
монахи, тот же Хронос и тот же круговорот. Только больших масштабов и,
следовательно, мощнее. Нет, не верю, все это - ерунда. Вероятно, сменилась
к_о_м_а_н_д_а_ - вот и посыпались. И теперь будут гибнуть в Карьерах, как
мураши. Впрочем, мне сейчас было не до судьбы иммигрантов.
Я шагал, торопясь, солнце било мне прямо в глаза. Попадались
навстречу угрюмые хмурые лица. Закипала, по-видимому, обычная кутерьма.
Август, раннее утро, эпоха социализма. Примостился в начале проспекта
газетный киоск. Исцарапанный, грязный, забитый по краю фанерой. Огибая
прохожих, я устремился к нему: Циркуль-Клазов немедленно отделился от
пыльной витрины и, почти не скрываясь, приклеился следом за мной,
лакированные ботинки его так и цокали, и посверкивали небесные дымчатые
очки. Сердце у меня болезненно сжалось. Страх Великий и Ложь, говорил
Гулливер. Мне сейчас предстояло - опять окунуться в сценарий. И тащиться
сквозь долгий кошмарный мучительный день. На какую-то долю мгновения я
даже заколебался. Страх Великий и Ложь, говорил Гулливер. Я прижался
спиной к кирпичной обшарпанной стенке. Кто-то тронул меня за рубашку, и я
отскочил. На секунду мне вдруг показалось, что вылезли демоны. Но ведь
демоны были мне более не страшны, потому что я все-таки уже окунулся в
сценарий. И действительно это был всего-навсего киоскер. Он протягивал мне
из окошечка - свежий номер газеты...

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36