Невыносимо остро верещал
железом о железо трамвай, спускаясь на тормозах по Рождественскому.
- Помнишь, Алик, он мне сказал, чтобы я боялся профессиональных шор?
Так вот, поймал я себя тут на одной мыслишке. Понимаешь, на допросах
Ларионов, Ромка, да и я грешный, остроумны, находчивы, красноречивы. А
допрашиваемые - несообразительны, тупы, косноязычны. Они глупы, а мы умны?
Часто, но не всегда. Вся загвоздка в том, что мы играемся, чувствуя за
собой силу. Силу своего положения, силу сведений, силу убеждения в том,
что перед тобой преступник, человек второго сорта. И поэтому играемся с
людьми, как кошка с мышкой. А это - плохая игра, потому что кошка играется
с мышкой перед тем, как ее съесть. Удовлетворение от собственного
превосходства, веселье злорадства - вот что значит наше прекрасное
остроумие.
- А ты что, няньчиться с ними должен?
- Не няньчиться. Разобраться по-человечески.
Вот и Сретенские ворота, яркие огни, многолюдье.
- По кружечке, а? - предложил Алик.
Зашли в угловую пивную и взяли по кружечке. Тихий звон стеклянной
посуды, мирный и мерный рокот доброжелательных бесед, уютный запах табака,
свежего пива, горячих сосисок. Непонятно кто поприветствовал Смирнова из
дальнего темного угла. Он ответил вежливо.
- Москва знает своих героев, - отметил, забавляясь, Алик.
- Надоели они мне все, - вяло сказал Александр.
- Саня, я тут сорок пятый вспомнил, - ни с того, ни с сего вдруг
переключился Алик. - Какой ты с войны пришел. Какой замечательный ты был,
озорной, легкомысленный! Я тогда ужасно серьезный был, глобальными
категориями мыслил, вопросы мироздания решал ежечасно. А ты ерничал,
шутковал, радовался как дитя, по лезвию ножа разгуливая. Допил? Пошли.
Направились к Чистым прудам.
- А теперь наоборот, - через молчаливых пять минут констатировал
Александр.
- Почему? - грустно спросил Алик.
- Черт его знает, но мне все кажется, что временно. Что-то непременно
надо доделать, и все вернется: и молодость моя, и радость, и легкость.
- Тоже мне старик?
- Иногда себя чувствую стариком. Честно, Алик.
Дошли до Покровских ворот. Испортилось настроение.
- Как живешь? - спросил Александр.
- Живу - хлеб жую, - нелюбезно ответил Алик.
- Варя как? Нюшка как?
- Тоже хлеб жуют.
- Что это ты? - удивился Александр.
- Устал, извини.
- Тогда что же я тебя мучаю? Домой езжай.
- Это я тебя, Саня, мучаю. Тебе тоже отдохнуть не мешало бы.
Александр рассмеялся, потому что сегодня ему не хотелось тащиться до
Москвы-реки. Рассмеялся и предложил:
- Пойдем, я тебя на троллейбус провожу.
Алик поехал домой, так и не сказав Александру того, ради чего он с
ним встретился сегодня: его, Александра Ивановича Спиридонова, утром
повесткой вызвали к следователю и сообщили о возбуждении против него
уголовного дела о превышении им мер самообороны.
Владлен Греков не стучал вольнолюбиво и победительно каблучками по
коридорам. Он сидел в той самой приемной и послушно ждал, понимал, что
сегодня он не по звонку. Сегодня рядовой функционер мечтал хоть на минутку
прорваться к высокому начальству. Прорваться по счастливому случаю.
Секретарша неодобрительно поглядывала на него. Он изредка вставал,
здороваясь: мимо, к высокому начальству направляясь, пробегало просто
начальство. Наконец вышел из кабинета последний, и утихло все. Секретарша
холодно сообщила:
- Через пять минут Николай Александрович отбывает в ЦК.
Отбывает. Через площадь - и всего делов-то.
Отбывающий выглянул в приемную и любезно попросил:
- Люба, чайку. - И увидел Владлена. Недолго моргал, вспоминая.
Поинтересовался: - Тебе чего?
- Пять минут для срочного разговора, Николай Александрович.
Пять свободных минут он выкроил для паренька: пока чай готовится,
пока чай пьется... Да и настроение хорошее, демократичное. И поэтому
предложил:
- Заходи.
Николай Александрович быстро прошел к столу, незаметно перелистал
типографским способом изготовленный список для своих сотрудников и,
усевшись, сообщил Грекову:
- Слушаю тебя, Владлен. Только покороче. Времени у нас мало.
- Постараюсь. Совершенно случайно от одного общего знакомого я
сегодня утром узнал, что против моего школьного друга, молодого, подающего
надежды журналиста Александра Спиридонова возбуждено дело. Он один - я
подчеркиваю: один! - пресек трамвайный грабеж и обезвредил трех бандитов,
вооруженных пистолетом и ножами. Более того, бандит с пистолетом оказался
опасным убийцей, которого до этого тщетно разыскивала московская милиция.
- Как это - "обезвредил"? - недоуменно спросил Николай Александрович.
- Нокаутировал, Николай Александрович. Алик - хороший боксер, и
именно это теперь ставится ему в вину.
Вошла секретарша, поставила перед Николаем Александровичем стакан
темно-коричневого чая:
- Вам пора, Николай Александрович.
Тот отхлебнул из стакана в юбилейном подстаканнике, спросил:
- А ему чайку?
- Сейчас будет, Николай Александрович, - заверила секретарша и вышла.
Николай Александрович смотрел на Грекова и соображал. Сообразив, сказал:
- Ты чего стоишь? Садись, в ногах правды нет.
Греков, зная место, сел на один из стульев, что стояли в ряду у
стены, и завершил речь:
- Человек, смело вставший на защиту людей, которые подвергаются
насилию со стороны уголовного элемента, комсомолец, для которого наши
идеалы - превыше всего, оказывается, преступник?
- Ты не очень приукрасил действия своего приятеля? - спросил Николай
Александрович.
- Я беседовал по телефону с начальником отделения милиции, которое
ведет дело Спиридонова. И он мне зачитал по телефону все материалы,
относящиеся к схватке в трамвае. Я излагаю все по этим материалам, тем
более, что со Спиридоновым я еще не разговаривал. Да дело сейчас и не в
Спиридонове. Главное, что смелый поступок настоящего комсомольца
милицейские чинуши пытаются подать как хулиганство.
- И это не главное, Владлен. - Николай Александрович большим глотком
ополовинил стакан, вышел из-за стола: - Главное то, что ко времени.
Вошла секретарша, и Греков взял из ее рук стакан в эмпээсовском
подстаканнике.
- Николай Александрович, опоздаете, - зловеще предрекла секретарша и
вышла.
- Вот что, Владлен, - Николай Александрович, прогуливаясь по ковровой
дорожке, посмотрел на часы. - Я сейчас в ЦК, думаю, на час, не более. А ты
у меня посиди, чай попей. Когда напьешься, от моего имени срочно вызови
редактора газеты. Срочно! Чтоб к моему возвращению был.
- Будет исполнено, - стоя ответил Греков. Стакан он держал как ружье
на караул.
Уже в дверях Николай Александрович обернулся:
- Хорошо начинаешь, хорошо! Комсомольский задор, гражданский пафос и
человеческая страстность - не последнее в нашей работе. Отмечу тебя,
обязательно отмечу, не беспокойся.
И ушел. Греков сел на стул допивать чай. Приказали.
Сергей Ларионов по списку, составленному по рекомендации Вадика
Клока, и по собственным соображениям ума шерстил соответствующих марух.
Работенка эта была нервная.
Роман Казарян с пареньком отрабатывал Рижскую дорогу. Сколько их,
станций от Москвы до Волоколамска! И, на всякий случай, - до Шаховской. На
каждой сойди, на каждой в пивную зайди, на каждой с людьми поговори,
человечка подбери, фотографию Столба покажи как бы ненароком - кореша,
мол, ищу. Маета, как говорит любимый начальник Александр Смирнов.
А любимый начальник с удовольствием рассматривал карту-схему, которую
он составил по двум убийствам, когда зазвонил телефон.
- Он умрет, Саня, - сообщил далекий голос Алика.
Пятерка дударей задула в медные. Шестой ударил колотушкой по
старческой коже огромного барабана. Начался траурный, шопеновский марш. У
подъезда выноса тела ждала оживленная кучка старух. Немолодые приятели
вынесли крышку гроба, а гроб несли молодые.
- Еврей? - заглянувши в гроб, вопросительно поделилась с товаркой
своими соображениями одна из старушек. Товарка тоже глянула и не
согласилась:
- Не-е! Верно татарин!
И все стало на свои места. Ушел накат рыданий, который спазмами
навалился на Алика во время выноса гроба из квартиры, и он увидел
старушек, полуторку с откинутыми бортами, зеленый двор и детей, игравших в
песочнице. Носом убрал слезы из глаз и взял под руку тихо плачущую мать.
- Давай гроб сюда - зычно распорядился с полуторки председатель
профкома завода, который строил перед уходом на пенсию Иван Павлович
Спиридонов. Уважил завод, уважил: и полуторку прислал, и ограду к могилке,
и представительную делегацию из четырех человек.
- На руках понесем! - злобно ответил Александр Смирнов. И они несли
на руках, вернее, на плечах гроб до самого кладбища. Правда, и нести было
недалеко: до берега Таракановки, на маленькое уютное Арбатовское кладбище.
У выкопанной уже могилы, опершись на лопаты, стояли кладбищенские
старики. Божьим, а не хлебным делом было тогда еще копанье могил. Гроб
поставили на козлы, и председатель профкома авторитетно и скорбно
приступил:
- Мы провожаем в последний путь коммуниста и отличного
производственника Ивана Павловича Спиридонова. За время совместной работы
коллектив нашего предприятия горячо полюбил Ивана Павловича за
принципиальность, щедрость души, и глубоко партийное отношение к
порученному делу. Память о нем будет жить в наших сердцах, - и, сурово
насупив брови, отступил, предлагая продолжить начатое им. Все молчали,
прибитые ненужностью профсоюзных слов.
- Заканчивать будем? - негромко предложил один из кладбищенских
стариков.
- Обожди, - властно сказал Смирнов. Был он в форме, при
многочисленных наградах, и поэтому стал здесь главным. Он подошел к гробу,
глянул на усохшее мертвое лицо. - Мы осиротели. Осиротел Алька, осиротели
Лариса, которой сегодня нет с нами, осиротела Алевтина Евгеньевна.
Осиротел и я, его крестник, его приемыш. Осиротели мы все потому, что всем
нам он был отцом. Отцом, настоящим отцом своим детям, своей жене, чужому
будто пацану со двора - всем. Я помню все, что вы говорили мне, Палыч. Я
помню все и постараюсь быть таким, каким вы хотели меня видеть. Прощайте,
Иван Павлович.
Алевтина Евгеньевна икающе рыдала. Алик нежно гладил ее по спине.
Виллен Приоров шагнул вперед, скрипнул зубами и начал:
- Ушел из жизни замечательный человек, ушел преждевременно, до срока,
отпущенного ему природой, ушел, не успев сделать того, что мог, а мог он
многое, ушел, унеся с собой горечь несправедливых обид и бесчестных
наветов. Когда же постигнет кара тех, кто на много лет укоротил его жизнь?
Над этой могилой клянусь преследовать, разоблачать, уничтожать, оборотней,
вурдалаков, палачей, изломавших нашу жизнь!
Грустный немолодой гражданин усмехнулся на Вилленово слово и,
опираясь на палку, хромая, подошел к гробу.
- Жизнь ты прожил настоящую, Ваня. Мы гордимся тобой, твоими делами,
твоими мечтами, твоими наследниками. Я не говорю тебе, прощай. Если есть
какой-нибудь тот свет, то скоро свидимся. До свиданья, Ваня.
Смирнов кивнул кладбищенским старикам. Вонзились в голову удары
молотка. Господи, кто это придумал - заколачивать гроб гвоздями?
На веревках спустили гроб в могилу. Алевтина Евгеньевна наклонилась и
бросила на гроб первую горсть земли. Бросила и отошла от гроба, чтобы не
видеть дальнейшее! Бросили по горсти и все остальные. Что горсть? Замахали
лопатами старики. Опять рявкнул оркестр.
К могиле, опираясь на изящную трость, тихо приблизился высокий
поджарый седой человек. На взгляд не советский даже гражданин - залетная
чужеземная птица: светло-коричневый костюм, бежевая с короткими полями
жестко, по-американски, замятая шляпа, до остолбенения непривычный
галстук-бабочка и черно-красный креп на рукаве. Человек снял шляпу, он
понял, что уже все закончилось, увидел Алевтину Евгеньевну и подошел к
ней.
- Здравствуй, Аля, - сказал человек и, взяв ее руку обеими руками,
поцеловал. - Так и не удалось увидеть Ивана живым. Опоздал. Не по своей
вине опоздал. Прости.
Алевтина Евгеньевна не понимала сначала ничего, потом поняла и поняла
так много, что заговорила бессвязно:
- Ника, Ника! Ты разве живой? Да что я говорю: живой, живой.
Счастье-то какое! А Ваня умер. Не дождался тебя. - И заплакала, опять
заплакала.
- Утешить тебя нечем, Аля. Ивана нет, и это невосполнимо. Но надо
жить.
- Тебя совсем освободили?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
железом о железо трамвай, спускаясь на тормозах по Рождественскому.
- Помнишь, Алик, он мне сказал, чтобы я боялся профессиональных шор?
Так вот, поймал я себя тут на одной мыслишке. Понимаешь, на допросах
Ларионов, Ромка, да и я грешный, остроумны, находчивы, красноречивы. А
допрашиваемые - несообразительны, тупы, косноязычны. Они глупы, а мы умны?
Часто, но не всегда. Вся загвоздка в том, что мы играемся, чувствуя за
собой силу. Силу своего положения, силу сведений, силу убеждения в том,
что перед тобой преступник, человек второго сорта. И поэтому играемся с
людьми, как кошка с мышкой. А это - плохая игра, потому что кошка играется
с мышкой перед тем, как ее съесть. Удовлетворение от собственного
превосходства, веселье злорадства - вот что значит наше прекрасное
остроумие.
- А ты что, няньчиться с ними должен?
- Не няньчиться. Разобраться по-человечески.
Вот и Сретенские ворота, яркие огни, многолюдье.
- По кружечке, а? - предложил Алик.
Зашли в угловую пивную и взяли по кружечке. Тихий звон стеклянной
посуды, мирный и мерный рокот доброжелательных бесед, уютный запах табака,
свежего пива, горячих сосисок. Непонятно кто поприветствовал Смирнова из
дальнего темного угла. Он ответил вежливо.
- Москва знает своих героев, - отметил, забавляясь, Алик.
- Надоели они мне все, - вяло сказал Александр.
- Саня, я тут сорок пятый вспомнил, - ни с того, ни с сего вдруг
переключился Алик. - Какой ты с войны пришел. Какой замечательный ты был,
озорной, легкомысленный! Я тогда ужасно серьезный был, глобальными
категориями мыслил, вопросы мироздания решал ежечасно. А ты ерничал,
шутковал, радовался как дитя, по лезвию ножа разгуливая. Допил? Пошли.
Направились к Чистым прудам.
- А теперь наоборот, - через молчаливых пять минут констатировал
Александр.
- Почему? - грустно спросил Алик.
- Черт его знает, но мне все кажется, что временно. Что-то непременно
надо доделать, и все вернется: и молодость моя, и радость, и легкость.
- Тоже мне старик?
- Иногда себя чувствую стариком. Честно, Алик.
Дошли до Покровских ворот. Испортилось настроение.
- Как живешь? - спросил Александр.
- Живу - хлеб жую, - нелюбезно ответил Алик.
- Варя как? Нюшка как?
- Тоже хлеб жуют.
- Что это ты? - удивился Александр.
- Устал, извини.
- Тогда что же я тебя мучаю? Домой езжай.
- Это я тебя, Саня, мучаю. Тебе тоже отдохнуть не мешало бы.
Александр рассмеялся, потому что сегодня ему не хотелось тащиться до
Москвы-реки. Рассмеялся и предложил:
- Пойдем, я тебя на троллейбус провожу.
Алик поехал домой, так и не сказав Александру того, ради чего он с
ним встретился сегодня: его, Александра Ивановича Спиридонова, утром
повесткой вызвали к следователю и сообщили о возбуждении против него
уголовного дела о превышении им мер самообороны.
Владлен Греков не стучал вольнолюбиво и победительно каблучками по
коридорам. Он сидел в той самой приемной и послушно ждал, понимал, что
сегодня он не по звонку. Сегодня рядовой функционер мечтал хоть на минутку
прорваться к высокому начальству. Прорваться по счастливому случаю.
Секретарша неодобрительно поглядывала на него. Он изредка вставал,
здороваясь: мимо, к высокому начальству направляясь, пробегало просто
начальство. Наконец вышел из кабинета последний, и утихло все. Секретарша
холодно сообщила:
- Через пять минут Николай Александрович отбывает в ЦК.
Отбывает. Через площадь - и всего делов-то.
Отбывающий выглянул в приемную и любезно попросил:
- Люба, чайку. - И увидел Владлена. Недолго моргал, вспоминая.
Поинтересовался: - Тебе чего?
- Пять минут для срочного разговора, Николай Александрович.
Пять свободных минут он выкроил для паренька: пока чай готовится,
пока чай пьется... Да и настроение хорошее, демократичное. И поэтому
предложил:
- Заходи.
Николай Александрович быстро прошел к столу, незаметно перелистал
типографским способом изготовленный список для своих сотрудников и,
усевшись, сообщил Грекову:
- Слушаю тебя, Владлен. Только покороче. Времени у нас мало.
- Постараюсь. Совершенно случайно от одного общего знакомого я
сегодня утром узнал, что против моего школьного друга, молодого, подающего
надежды журналиста Александра Спиридонова возбуждено дело. Он один - я
подчеркиваю: один! - пресек трамвайный грабеж и обезвредил трех бандитов,
вооруженных пистолетом и ножами. Более того, бандит с пистолетом оказался
опасным убийцей, которого до этого тщетно разыскивала московская милиция.
- Как это - "обезвредил"? - недоуменно спросил Николай Александрович.
- Нокаутировал, Николай Александрович. Алик - хороший боксер, и
именно это теперь ставится ему в вину.
Вошла секретарша, поставила перед Николаем Александровичем стакан
темно-коричневого чая:
- Вам пора, Николай Александрович.
Тот отхлебнул из стакана в юбилейном подстаканнике, спросил:
- А ему чайку?
- Сейчас будет, Николай Александрович, - заверила секретарша и вышла.
Николай Александрович смотрел на Грекова и соображал. Сообразив, сказал:
- Ты чего стоишь? Садись, в ногах правды нет.
Греков, зная место, сел на один из стульев, что стояли в ряду у
стены, и завершил речь:
- Человек, смело вставший на защиту людей, которые подвергаются
насилию со стороны уголовного элемента, комсомолец, для которого наши
идеалы - превыше всего, оказывается, преступник?
- Ты не очень приукрасил действия своего приятеля? - спросил Николай
Александрович.
- Я беседовал по телефону с начальником отделения милиции, которое
ведет дело Спиридонова. И он мне зачитал по телефону все материалы,
относящиеся к схватке в трамвае. Я излагаю все по этим материалам, тем
более, что со Спиридоновым я еще не разговаривал. Да дело сейчас и не в
Спиридонове. Главное, что смелый поступок настоящего комсомольца
милицейские чинуши пытаются подать как хулиганство.
- И это не главное, Владлен. - Николай Александрович большим глотком
ополовинил стакан, вышел из-за стола: - Главное то, что ко времени.
Вошла секретарша, и Греков взял из ее рук стакан в эмпээсовском
подстаканнике.
- Николай Александрович, опоздаете, - зловеще предрекла секретарша и
вышла.
- Вот что, Владлен, - Николай Александрович, прогуливаясь по ковровой
дорожке, посмотрел на часы. - Я сейчас в ЦК, думаю, на час, не более. А ты
у меня посиди, чай попей. Когда напьешься, от моего имени срочно вызови
редактора газеты. Срочно! Чтоб к моему возвращению был.
- Будет исполнено, - стоя ответил Греков. Стакан он держал как ружье
на караул.
Уже в дверях Николай Александрович обернулся:
- Хорошо начинаешь, хорошо! Комсомольский задор, гражданский пафос и
человеческая страстность - не последнее в нашей работе. Отмечу тебя,
обязательно отмечу, не беспокойся.
И ушел. Греков сел на стул допивать чай. Приказали.
Сергей Ларионов по списку, составленному по рекомендации Вадика
Клока, и по собственным соображениям ума шерстил соответствующих марух.
Работенка эта была нервная.
Роман Казарян с пареньком отрабатывал Рижскую дорогу. Сколько их,
станций от Москвы до Волоколамска! И, на всякий случай, - до Шаховской. На
каждой сойди, на каждой в пивную зайди, на каждой с людьми поговори,
человечка подбери, фотографию Столба покажи как бы ненароком - кореша,
мол, ищу. Маета, как говорит любимый начальник Александр Смирнов.
А любимый начальник с удовольствием рассматривал карту-схему, которую
он составил по двум убийствам, когда зазвонил телефон.
- Он умрет, Саня, - сообщил далекий голос Алика.
Пятерка дударей задула в медные. Шестой ударил колотушкой по
старческой коже огромного барабана. Начался траурный, шопеновский марш. У
подъезда выноса тела ждала оживленная кучка старух. Немолодые приятели
вынесли крышку гроба, а гроб несли молодые.
- Еврей? - заглянувши в гроб, вопросительно поделилась с товаркой
своими соображениями одна из старушек. Товарка тоже глянула и не
согласилась:
- Не-е! Верно татарин!
И все стало на свои места. Ушел накат рыданий, который спазмами
навалился на Алика во время выноса гроба из квартиры, и он увидел
старушек, полуторку с откинутыми бортами, зеленый двор и детей, игравших в
песочнице. Носом убрал слезы из глаз и взял под руку тихо плачущую мать.
- Давай гроб сюда - зычно распорядился с полуторки председатель
профкома завода, который строил перед уходом на пенсию Иван Павлович
Спиридонов. Уважил завод, уважил: и полуторку прислал, и ограду к могилке,
и представительную делегацию из четырех человек.
- На руках понесем! - злобно ответил Александр Смирнов. И они несли
на руках, вернее, на плечах гроб до самого кладбища. Правда, и нести было
недалеко: до берега Таракановки, на маленькое уютное Арбатовское кладбище.
У выкопанной уже могилы, опершись на лопаты, стояли кладбищенские
старики. Божьим, а не хлебным делом было тогда еще копанье могил. Гроб
поставили на козлы, и председатель профкома авторитетно и скорбно
приступил:
- Мы провожаем в последний путь коммуниста и отличного
производственника Ивана Павловича Спиридонова. За время совместной работы
коллектив нашего предприятия горячо полюбил Ивана Павловича за
принципиальность, щедрость души, и глубоко партийное отношение к
порученному делу. Память о нем будет жить в наших сердцах, - и, сурово
насупив брови, отступил, предлагая продолжить начатое им. Все молчали,
прибитые ненужностью профсоюзных слов.
- Заканчивать будем? - негромко предложил один из кладбищенских
стариков.
- Обожди, - властно сказал Смирнов. Был он в форме, при
многочисленных наградах, и поэтому стал здесь главным. Он подошел к гробу,
глянул на усохшее мертвое лицо. - Мы осиротели. Осиротел Алька, осиротели
Лариса, которой сегодня нет с нами, осиротела Алевтина Евгеньевна.
Осиротел и я, его крестник, его приемыш. Осиротели мы все потому, что всем
нам он был отцом. Отцом, настоящим отцом своим детям, своей жене, чужому
будто пацану со двора - всем. Я помню все, что вы говорили мне, Палыч. Я
помню все и постараюсь быть таким, каким вы хотели меня видеть. Прощайте,
Иван Павлович.
Алевтина Евгеньевна икающе рыдала. Алик нежно гладил ее по спине.
Виллен Приоров шагнул вперед, скрипнул зубами и начал:
- Ушел из жизни замечательный человек, ушел преждевременно, до срока,
отпущенного ему природой, ушел, не успев сделать того, что мог, а мог он
многое, ушел, унеся с собой горечь несправедливых обид и бесчестных
наветов. Когда же постигнет кара тех, кто на много лет укоротил его жизнь?
Над этой могилой клянусь преследовать, разоблачать, уничтожать, оборотней,
вурдалаков, палачей, изломавших нашу жизнь!
Грустный немолодой гражданин усмехнулся на Вилленово слово и,
опираясь на палку, хромая, подошел к гробу.
- Жизнь ты прожил настоящую, Ваня. Мы гордимся тобой, твоими делами,
твоими мечтами, твоими наследниками. Я не говорю тебе, прощай. Если есть
какой-нибудь тот свет, то скоро свидимся. До свиданья, Ваня.
Смирнов кивнул кладбищенским старикам. Вонзились в голову удары
молотка. Господи, кто это придумал - заколачивать гроб гвоздями?
На веревках спустили гроб в могилу. Алевтина Евгеньевна наклонилась и
бросила на гроб первую горсть земли. Бросила и отошла от гроба, чтобы не
видеть дальнейшее! Бросили по горсти и все остальные. Что горсть? Замахали
лопатами старики. Опять рявкнул оркестр.
К могиле, опираясь на изящную трость, тихо приблизился высокий
поджарый седой человек. На взгляд не советский даже гражданин - залетная
чужеземная птица: светло-коричневый костюм, бежевая с короткими полями
жестко, по-американски, замятая шляпа, до остолбенения непривычный
галстук-бабочка и черно-красный креп на рукаве. Человек снял шляпу, он
понял, что уже все закончилось, увидел Алевтину Евгеньевну и подошел к
ней.
- Здравствуй, Аля, - сказал человек и, взяв ее руку обеими руками,
поцеловал. - Так и не удалось увидеть Ивана живым. Опоздал. Не по своей
вине опоздал. Прости.
Алевтина Евгеньевна не понимала сначала ничего, потом поняла и поняла
так много, что заговорила бессвязно:
- Ника, Ника! Ты разве живой? Да что я говорю: живой, живой.
Счастье-то какое! А Ваня умер. Не дождался тебя. - И заплакала, опять
заплакала.
- Утешить тебя нечем, Аля. Ивана нет, и это невосполнимо. Но надо
жить.
- Тебя совсем освободили?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30