Поздней весной горчица стояла в два метра ростом, и красноплечие желтушники вили гнезда под желтыми цветами. А в мокрых канавах росла жеруха — водяной кресс.
Придорожные канавы под высокими зарослями бурьяна стали жилищем для ласок и ярких водяных змей, а по вечерам — водопоем для птиц. Весной луговые жаворонки все утро сидели на старых изгородях и сыпали свои тирольские песни. А осенними вечерами на колючей проволоке плечом к плечу, километр за километром сидели траурные голуби, и перекличка их катилась на километры непрерывной нотой. По вечерам вдоль канав летали козодои, высматривая снедь, и в темноте разыскивали кроликов сипухи. А когда заболевала корова, на старой изгороди сидели, дожидаясь ее смерти, большие и уродливые черные грифы.
Дорога была почти заброшенной. Пользовались ею всего несколько семей, к чьим фермам не было никакого иного доступа. Когда-то здесь было много мелких владений, человек жил подле своей пашни, сзади дома была его ферма, а спереди, под окнами залы, — его грядки. Теперь же здесь расстилалась незаселенная земля, и домишки со старыми амбарами стояли без стекол, некрашеные, серые.
К полудню с юго-запада надвинулись тучи и встали грядой. Есть примета, что чем дольше собираются тучи, тем больше будет идти дождь. Но он еще не собрался. Еще виднелись клочки голубого неба, и то и дело слепящий луч солнца упирался в землю. А раз башнеподобное облако раскроило солнечный свет на длинные прямые ленты.
Хуану пришлось вернуться немного назад по шоссе — к повороту на старую дорогу. Прежде чем свернуть, он остановил автобус, вылез и прошел вперед. Он почувствовал под ногами жирную грязь. И ему стало радостно. Он чуть ли не силком тащил это поголовье к нужному месту, хотя ему-то дела нет до их нужд. Теперь он думал о них чуть ли не со злорадством. Они сами выбрали эту дорогу, и, может быть, им повезет. Он испытывал радость отпускника. Хотели — пусть получают. Интересно, что они станут делать, если застрянет автобус. Перед тем как повернуть назад, он ковырнул носком смесь гравия и грязи. Он подумал — а что сейчас делает Алиса? Да уж известно, что Алиса делает. А если он загробит автобус… ха, он может просто уйти от него, просто уйти и не вернуться. До чего же радостным было это чувство отпускника. Когда он влезал в автобус, его лицо сияло от удовольствия.
— Прямо не знаю, проберемся ли, — весело сказал он. И пассажиров несколько встревожило его воодушевление.
Пассажиры собрались вместе, заняв самые передние места. Для каждого из них Хуан был единственной связью с нормальным миром, и, если бы они узнали, что у него на уме, они бы очень испугались. Хуана разбирало веселье. Он закрыл дверь автобуса и дважды газанул, прежде чем включить первую скорость и вывести автобус на топкий проселок.
Из туч вот-вот должно было хлынуть. Он знал это. Он видел, как посеклась одна туча на западе. Там уже начиналось, и сейчас понесется по долине еще один весенний ливень. Свет опять стал металлическим, застиранным и блеклым, как в подзорной трубе, и это могло означать лишь проливной дождь.
Ван Брант радостно сказал:
— Дождь собирается.
— Похоже, — согласился Хуан и повернул автобус на проселок. Рисунок на протекторах был глубокий, но, съехав с асфальта, Хуан почувствовал, как стала проскальзывать в жирной грязи резина и зад автобуса потащило в сторону. Все же под грязью было дно, и автобус полез по проселку. Хуан перевел на вторую скорость. Так на ней и придется ехать, чего доброго, всю дорогу.
Мистер Причард громко, чтобы перекрыть шум мотора, спросил:
— Этот объезд большой?
— Не знаю, — ответил Хуан. — Никогда здесь не ездил. Говорят, километров двадцать-двадцать пять, что-то около этого. — Он сгорбился над баранкой, и взгляд его перебежал с дороги на Деву Гвадалупы под ветровым стеклом.
Хуан не был истово верующим человеком. Он верил в силу Девы, как ребенок верит в силу своего дяди. Она была и куклой, и богиней, и амулетом, и родственницей. Мать его, ирландка, вышла замуж в семью Девы и приняла ее так же, как мать и бабку мужа. Дева Гвадалупы стала ее семьей и ее богиней.
С этой Девой в широких юбках, стоящей на лунном серпе прошло все детство Хуана. Она была при нем неотлучно: над его кроватью — наблюдала его сны, в кухне — присматривала за стряпней, в передней — впускала его в дом и выпускала и на двери Zaguan — слушала, как он играет на улице. Была в церкви — внутри своей собственный красивой часовенки; в классе и, словно этого вездесущия было мало, он еще носил ее на груди — золотую медальку на золотой цепочке. Он мог спрятаться от матери, от отца и братьев, но смуглая Дева была с ним всегда. Других родственников можно было провести, обмануть, перехитрить, одурачить, а она знала все. Он признавался ей в разных поступках — но только для порядка, потому что она и так о них знала. Это скорее был рассказ о побуждениях, толкнувших тебя на какой-то поступок, чем доклад о том, какой поступок ты совершил. Хотя и это было глупо, потому что побуждения она тоже знала. И тут у нее бывало особенное выражение лица, полуулыбка, словно она вот вот рассмеется. Она не только понимала, она и чуть-чуть забавлялась. И если эта полуулыбка вообще что-то означала, то ужасные детские преступления, как видно, не заслуживали ада.
Так что в детстве Хуан любил ее искренне, надеялся на нее, а отец говорил, что она особо выделена оберегать мексиканцев. Когда он видел на улице немецких или американских детей, он знал, что его Деве на них наплевать, потому что они не мексиканцы.
Если добавить к этому, что Хуан не верил в нее умом и верил каждым чувством, то вы уясните его отношение к Деве Марии Гвадалупской.
Автобус лез по грязной дороге очень медленно, оставляя за собой глубокие колеи. Хуан скосил глаза на Деву и сказал про себя: «Ты знаешь, что я не был счастлив и что из чувства долга, которое мне поперек натуры, я оставался в силках, раскинутых для меня. А сейчас я доверяю решать тебе. Сам я не могу взять на себя решение сбежать от жены и от маленького моего хозяйства. Когда я был моложе, я бы и сам смог, но теперь я размяк и слаб в решениях. Я передаю это в твои руки. Я на этом проселке не по своей воле. Меня затащила сюда воля этих людей, которым нет дела ни до меня, ни до моей целости и счастья, а только до своих надобностей. Я думаю, они меня даже не видят. Я — машина, чтобы везти их, куда им надо. Я предлагал им вернуться. Ты слышала. Так что я передаю это тебе, и я пойму твою волю. Если автобус застрянет так, что с обычными стараниями я его вытащу и смогу ехать, — я его вытащу. Если обычные предосторожности позволят удержать автобус на ходу — я от них не откажусь. Но если ты в своей мудрости захочешь дать мне знак и утопишь автобус в грязи по оси или стянешь его с дороги в кювет, где я ничего не смогу сделать, тогда я пойму, что ты одобряешь мое намерение. Тогда я уйду. Тогда эти люди пусть сами о себе заботятся. Я уйду и исчезну. Я никогда не вернусь к Алисе. Я скину с себя старую жизнь, как костюм или исподнее. Решай ты».
Он кивнул и улыбнулся Деве, и у нее на лице была слабая улыбка. Она знала, чем все кончится, но выяснить это пока не было возможности. Без разрешения сбежать он не мог. Надо было, чтобы одобрила Дева. Последнее слово за ней. Если она очень против того, чтобы Хуан ушел от Алисы, она выровняет дорогу и проведет автобус, и он поймет, что отпущенное ему отпущено пожизненно.
Он сильно дышал от возбуждения, и глаза его блестели. Милдред видела его лицо в зеркале. Она не могла понять, отчего он так сияет, чему радуется. Вот мужчина, подумала она, мужчина насквозь мужественный. Такой мужчина нужен был бы настоящей женщине, потому что он не допустит в себе ничего женственного. Ему довольно его собственного пола. Он никогда не попытается понять женщину — а это такое счастье. Он будет просто брать у нее то, что ему надо. Отвращение к себе у нее прошло, и на душе стало полегче.
Ее мать сочиняла в уме очередное письмо. «И вот мы очутились на грязной дороге, за много километров от населенных мест. И даже шофер не знал дороги. Тут что угодно могло случиться. Что угодно. Вокруг никаких признаков человеческого жилья, и начинался дождь».
Дождь начинался. Не порывами и потоками, как утром, а сильный, настойчивый, барабанящий, деловитый дождь, который изливает столько-то литров в час на данную площадь. Ветер стих совсем. Это был отвесный ливень, дождь как таковой. Автобус с шипением и плеском давил ровную дорогу, и Хуан, чуть поворачивая руль, чувствовал, как заносит машину.
— Цепи у вас есть? — окликнул его Ван Брант.
— Нет, — весело ответил Хуан. — Не могу достать цепи с довоенных времен.
— Не думаю, что вы проедете, — сказал Ван Брант. На ровной местности — еще ничего, но довольно скоро вам придется ехать в гору. — Он показал на восток, на горы, к которым полз автобус. — Река ударяется прямо в обрыв, — крикнул он пассажирам. — Дорога идет над обрывом. Не думаю, что мы въедем.
У Прыща это утро прошло во внутренней борьбе и напряжении. И без того в его жизни было мало спокойных минут, но нынче выдался день особенно бурный. Тело у него горело от возбуждения. В Прыще бушевали похотливые юношеские соки. И сон его и явь были заполнены одним предметом. Но столь разнообразно было действие этого единого раздражителя, что сейчас он готов был лезть ко всем, как щенок, а через минуту барахтался в густой и чувствительной романтике, а еще через минуту покаянно бичевал себя. Тогда он чувствовал, что он одинок и что он, одинокий, — величайший грешник на свете. С раболепным обожанием смотрел он на владеющего собой Хуана и других знакомых мужчин.
С той минуты, когда он увидел Камиллу, он потянулся к ней душой и телом, и тяга эта порождала то сладострастные картины обладания, то грезы о женитьбе и совместной жизни. То он сближался с ней настолько, что готов был подойти и попросить напрямик, то от одного ее мельком брошенного взгляда его пробирала дрожь смущения.
Снова он попытался сесть там, откуда мог незаметно наблюдать за ней, и снова потерпел неудачу. Он видел только ее затылок, зато Норму — в профиль. Так что лишь сейчас, с опозданием, Прыщ заметил перемену в Норме — и, заметив, глубоко вздохнул. Она стала другая. Он понимал, что это всего-навсего косметика — он видел со своего места и подрисованную бровь, и губную помаду, — но не от этого быстро и горячо побежала по жилам кровь. Норма стала другой. У нее появилась осознанная женственность, которой не было раньше, и неукротимые соки опять зашептали ему. Если — о чем он знал в глубине души — Камиллы ему не видать, то можно добиться Нормы. Ее он не так боялся, как богиню Камиллу. Бессознательно он начал строить план, как подстеречь Норму и одолеть ее. Новый нарывчик образовался у него на левой щеке. Не удержавшись, он ковырнул его, и зацветшая плоть возмущенно побагровела. Прыщ украдкой взглянул на предприимчивый палец, спрятал его в карман и там обтер. Он раскровянил щеку. Он вынул носовой платок и приложил к лицу.
Мистер Причард беспокоился, смогут ли они проехать и успеет ли он к самолету. И еще его грызла мысль, мешавшая расслабиться и отдохнуть. Он попробовал отделаться от нее смехом. Он применил все привычные методы истребления неприятных мыслей, но они не помогли.
Эрнест Хортон заявил, что план мистера Причарда — шантаж, и Эрнест даже высказал опасение, что Элиот Причард украдет его идею накладных лацканов для темного костюма, если не принять мер. Сперва это возмутило мистера Причарда, — с его-то репутацией и положением? А потом он подумал: «Да, у меня есть репутация и положение в моем кругу, но здесь у меня нет ничего. Я одинок. Этот человек думает, что я вор. Я не могу отослать его к Чарли Джонсону, чтобы ему объяснили, насколько он заблуждается». Это очень сильно волновало мистера Причарда. Эрнест пошел еще дальше. Он высказал мысль, что мистер Причард — из тех людей, которые ходят на квартиры к блондинкам. Он никогда в жизни этого не делал. Необходимо доказать Эрнесту Хортону, что он судит превратно. Но как это сделать?
Рука мистера Причарда лежала на спинке сиденья, а Эрнест сидел позади него, один. Мотор автобуса, ехавшего на второй скорости, работал громко, и старый кузов Дребезжал. Существовал только один способ — предложить что-то Эрнесту Хортону, что-то честное и открытое, тогда он поймет, что мистер Причард не вор.
Была одна смутная мысль. Он обернулся.
— Меня заинтересовал ваш рассказ о том, как у вас в компании относятся к свежим идеям.
Эрнеста это позабавило. Мужику чего-то надо. Он заподозрил, что приятелю захотелось попасть на вечеринку. Такой же был начальник у Эрнеста. Обожал ночные совещания, и всегда они кончались в публичном доме, и всегда он удивлялся, как сюда попал.
— У нас чудесно относятся, — сказал Эрнест.
— В этой моей идее нет ничего особенного, — сказал мистер Причард. — Просто как-то пришло в голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Придорожные канавы под высокими зарослями бурьяна стали жилищем для ласок и ярких водяных змей, а по вечерам — водопоем для птиц. Весной луговые жаворонки все утро сидели на старых изгородях и сыпали свои тирольские песни. А осенними вечерами на колючей проволоке плечом к плечу, километр за километром сидели траурные голуби, и перекличка их катилась на километры непрерывной нотой. По вечерам вдоль канав летали козодои, высматривая снедь, и в темноте разыскивали кроликов сипухи. А когда заболевала корова, на старой изгороди сидели, дожидаясь ее смерти, большие и уродливые черные грифы.
Дорога была почти заброшенной. Пользовались ею всего несколько семей, к чьим фермам не было никакого иного доступа. Когда-то здесь было много мелких владений, человек жил подле своей пашни, сзади дома была его ферма, а спереди, под окнами залы, — его грядки. Теперь же здесь расстилалась незаселенная земля, и домишки со старыми амбарами стояли без стекол, некрашеные, серые.
К полудню с юго-запада надвинулись тучи и встали грядой. Есть примета, что чем дольше собираются тучи, тем больше будет идти дождь. Но он еще не собрался. Еще виднелись клочки голубого неба, и то и дело слепящий луч солнца упирался в землю. А раз башнеподобное облако раскроило солнечный свет на длинные прямые ленты.
Хуану пришлось вернуться немного назад по шоссе — к повороту на старую дорогу. Прежде чем свернуть, он остановил автобус, вылез и прошел вперед. Он почувствовал под ногами жирную грязь. И ему стало радостно. Он чуть ли не силком тащил это поголовье к нужному месту, хотя ему-то дела нет до их нужд. Теперь он думал о них чуть ли не со злорадством. Они сами выбрали эту дорогу, и, может быть, им повезет. Он испытывал радость отпускника. Хотели — пусть получают. Интересно, что они станут делать, если застрянет автобус. Перед тем как повернуть назад, он ковырнул носком смесь гравия и грязи. Он подумал — а что сейчас делает Алиса? Да уж известно, что Алиса делает. А если он загробит автобус… ха, он может просто уйти от него, просто уйти и не вернуться. До чего же радостным было это чувство отпускника. Когда он влезал в автобус, его лицо сияло от удовольствия.
— Прямо не знаю, проберемся ли, — весело сказал он. И пассажиров несколько встревожило его воодушевление.
Пассажиры собрались вместе, заняв самые передние места. Для каждого из них Хуан был единственной связью с нормальным миром, и, если бы они узнали, что у него на уме, они бы очень испугались. Хуана разбирало веселье. Он закрыл дверь автобуса и дважды газанул, прежде чем включить первую скорость и вывести автобус на топкий проселок.
Из туч вот-вот должно было хлынуть. Он знал это. Он видел, как посеклась одна туча на западе. Там уже начиналось, и сейчас понесется по долине еще один весенний ливень. Свет опять стал металлическим, застиранным и блеклым, как в подзорной трубе, и это могло означать лишь проливной дождь.
Ван Брант радостно сказал:
— Дождь собирается.
— Похоже, — согласился Хуан и повернул автобус на проселок. Рисунок на протекторах был глубокий, но, съехав с асфальта, Хуан почувствовал, как стала проскальзывать в жирной грязи резина и зад автобуса потащило в сторону. Все же под грязью было дно, и автобус полез по проселку. Хуан перевел на вторую скорость. Так на ней и придется ехать, чего доброго, всю дорогу.
Мистер Причард громко, чтобы перекрыть шум мотора, спросил:
— Этот объезд большой?
— Не знаю, — ответил Хуан. — Никогда здесь не ездил. Говорят, километров двадцать-двадцать пять, что-то около этого. — Он сгорбился над баранкой, и взгляд его перебежал с дороги на Деву Гвадалупы под ветровым стеклом.
Хуан не был истово верующим человеком. Он верил в силу Девы, как ребенок верит в силу своего дяди. Она была и куклой, и богиней, и амулетом, и родственницей. Мать его, ирландка, вышла замуж в семью Девы и приняла ее так же, как мать и бабку мужа. Дева Гвадалупы стала ее семьей и ее богиней.
С этой Девой в широких юбках, стоящей на лунном серпе прошло все детство Хуана. Она была при нем неотлучно: над его кроватью — наблюдала его сны, в кухне — присматривала за стряпней, в передней — впускала его в дом и выпускала и на двери Zaguan — слушала, как он играет на улице. Была в церкви — внутри своей собственный красивой часовенки; в классе и, словно этого вездесущия было мало, он еще носил ее на груди — золотую медальку на золотой цепочке. Он мог спрятаться от матери, от отца и братьев, но смуглая Дева была с ним всегда. Других родственников можно было провести, обмануть, перехитрить, одурачить, а она знала все. Он признавался ей в разных поступках — но только для порядка, потому что она и так о них знала. Это скорее был рассказ о побуждениях, толкнувших тебя на какой-то поступок, чем доклад о том, какой поступок ты совершил. Хотя и это было глупо, потому что побуждения она тоже знала. И тут у нее бывало особенное выражение лица, полуулыбка, словно она вот вот рассмеется. Она не только понимала, она и чуть-чуть забавлялась. И если эта полуулыбка вообще что-то означала, то ужасные детские преступления, как видно, не заслуживали ада.
Так что в детстве Хуан любил ее искренне, надеялся на нее, а отец говорил, что она особо выделена оберегать мексиканцев. Когда он видел на улице немецких или американских детей, он знал, что его Деве на них наплевать, потому что они не мексиканцы.
Если добавить к этому, что Хуан не верил в нее умом и верил каждым чувством, то вы уясните его отношение к Деве Марии Гвадалупской.
Автобус лез по грязной дороге очень медленно, оставляя за собой глубокие колеи. Хуан скосил глаза на Деву и сказал про себя: «Ты знаешь, что я не был счастлив и что из чувства долга, которое мне поперек натуры, я оставался в силках, раскинутых для меня. А сейчас я доверяю решать тебе. Сам я не могу взять на себя решение сбежать от жены и от маленького моего хозяйства. Когда я был моложе, я бы и сам смог, но теперь я размяк и слаб в решениях. Я передаю это в твои руки. Я на этом проселке не по своей воле. Меня затащила сюда воля этих людей, которым нет дела ни до меня, ни до моей целости и счастья, а только до своих надобностей. Я думаю, они меня даже не видят. Я — машина, чтобы везти их, куда им надо. Я предлагал им вернуться. Ты слышала. Так что я передаю это тебе, и я пойму твою волю. Если автобус застрянет так, что с обычными стараниями я его вытащу и смогу ехать, — я его вытащу. Если обычные предосторожности позволят удержать автобус на ходу — я от них не откажусь. Но если ты в своей мудрости захочешь дать мне знак и утопишь автобус в грязи по оси или стянешь его с дороги в кювет, где я ничего не смогу сделать, тогда я пойму, что ты одобряешь мое намерение. Тогда я уйду. Тогда эти люди пусть сами о себе заботятся. Я уйду и исчезну. Я никогда не вернусь к Алисе. Я скину с себя старую жизнь, как костюм или исподнее. Решай ты».
Он кивнул и улыбнулся Деве, и у нее на лице была слабая улыбка. Она знала, чем все кончится, но выяснить это пока не было возможности. Без разрешения сбежать он не мог. Надо было, чтобы одобрила Дева. Последнее слово за ней. Если она очень против того, чтобы Хуан ушел от Алисы, она выровняет дорогу и проведет автобус, и он поймет, что отпущенное ему отпущено пожизненно.
Он сильно дышал от возбуждения, и глаза его блестели. Милдред видела его лицо в зеркале. Она не могла понять, отчего он так сияет, чему радуется. Вот мужчина, подумала она, мужчина насквозь мужественный. Такой мужчина нужен был бы настоящей женщине, потому что он не допустит в себе ничего женственного. Ему довольно его собственного пола. Он никогда не попытается понять женщину — а это такое счастье. Он будет просто брать у нее то, что ему надо. Отвращение к себе у нее прошло, и на душе стало полегче.
Ее мать сочиняла в уме очередное письмо. «И вот мы очутились на грязной дороге, за много километров от населенных мест. И даже шофер не знал дороги. Тут что угодно могло случиться. Что угодно. Вокруг никаких признаков человеческого жилья, и начинался дождь».
Дождь начинался. Не порывами и потоками, как утром, а сильный, настойчивый, барабанящий, деловитый дождь, который изливает столько-то литров в час на данную площадь. Ветер стих совсем. Это был отвесный ливень, дождь как таковой. Автобус с шипением и плеском давил ровную дорогу, и Хуан, чуть поворачивая руль, чувствовал, как заносит машину.
— Цепи у вас есть? — окликнул его Ван Брант.
— Нет, — весело ответил Хуан. — Не могу достать цепи с довоенных времен.
— Не думаю, что вы проедете, — сказал Ван Брант. На ровной местности — еще ничего, но довольно скоро вам придется ехать в гору. — Он показал на восток, на горы, к которым полз автобус. — Река ударяется прямо в обрыв, — крикнул он пассажирам. — Дорога идет над обрывом. Не думаю, что мы въедем.
У Прыща это утро прошло во внутренней борьбе и напряжении. И без того в его жизни было мало спокойных минут, но нынче выдался день особенно бурный. Тело у него горело от возбуждения. В Прыще бушевали похотливые юношеские соки. И сон его и явь были заполнены одним предметом. Но столь разнообразно было действие этого единого раздражителя, что сейчас он готов был лезть ко всем, как щенок, а через минуту барахтался в густой и чувствительной романтике, а еще через минуту покаянно бичевал себя. Тогда он чувствовал, что он одинок и что он, одинокий, — величайший грешник на свете. С раболепным обожанием смотрел он на владеющего собой Хуана и других знакомых мужчин.
С той минуты, когда он увидел Камиллу, он потянулся к ней душой и телом, и тяга эта порождала то сладострастные картины обладания, то грезы о женитьбе и совместной жизни. То он сближался с ней настолько, что готов был подойти и попросить напрямик, то от одного ее мельком брошенного взгляда его пробирала дрожь смущения.
Снова он попытался сесть там, откуда мог незаметно наблюдать за ней, и снова потерпел неудачу. Он видел только ее затылок, зато Норму — в профиль. Так что лишь сейчас, с опозданием, Прыщ заметил перемену в Норме — и, заметив, глубоко вздохнул. Она стала другая. Он понимал, что это всего-навсего косметика — он видел со своего места и подрисованную бровь, и губную помаду, — но не от этого быстро и горячо побежала по жилам кровь. Норма стала другой. У нее появилась осознанная женственность, которой не было раньше, и неукротимые соки опять зашептали ему. Если — о чем он знал в глубине души — Камиллы ему не видать, то можно добиться Нормы. Ее он не так боялся, как богиню Камиллу. Бессознательно он начал строить план, как подстеречь Норму и одолеть ее. Новый нарывчик образовался у него на левой щеке. Не удержавшись, он ковырнул его, и зацветшая плоть возмущенно побагровела. Прыщ украдкой взглянул на предприимчивый палец, спрятал его в карман и там обтер. Он раскровянил щеку. Он вынул носовой платок и приложил к лицу.
Мистер Причард беспокоился, смогут ли они проехать и успеет ли он к самолету. И еще его грызла мысль, мешавшая расслабиться и отдохнуть. Он попробовал отделаться от нее смехом. Он применил все привычные методы истребления неприятных мыслей, но они не помогли.
Эрнест Хортон заявил, что план мистера Причарда — шантаж, и Эрнест даже высказал опасение, что Элиот Причард украдет его идею накладных лацканов для темного костюма, если не принять мер. Сперва это возмутило мистера Причарда, — с его-то репутацией и положением? А потом он подумал: «Да, у меня есть репутация и положение в моем кругу, но здесь у меня нет ничего. Я одинок. Этот человек думает, что я вор. Я не могу отослать его к Чарли Джонсону, чтобы ему объяснили, насколько он заблуждается». Это очень сильно волновало мистера Причарда. Эрнест пошел еще дальше. Он высказал мысль, что мистер Причард — из тех людей, которые ходят на квартиры к блондинкам. Он никогда в жизни этого не делал. Необходимо доказать Эрнесту Хортону, что он судит превратно. Но как это сделать?
Рука мистера Причарда лежала на спинке сиденья, а Эрнест сидел позади него, один. Мотор автобуса, ехавшего на второй скорости, работал громко, и старый кузов Дребезжал. Существовал только один способ — предложить что-то Эрнесту Хортону, что-то честное и открытое, тогда он поймет, что мистер Причард не вор.
Была одна смутная мысль. Он обернулся.
— Меня заинтересовал ваш рассказ о том, как у вас в компании относятся к свежим идеям.
Эрнеста это позабавило. Мужику чего-то надо. Он заподозрил, что приятелю захотелось попасть на вечеринку. Такой же был начальник у Эрнеста. Обожал ночные совещания, и всегда они кончались в публичном доме, и всегда он удивлялся, как сюда попал.
— У нас чудесно относятся, — сказал Эрнест.
— В этой моей идее нет ничего особенного, — сказал мистер Причард. — Просто как-то пришло в голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33