! Хотя, "вай нот", как
говорят американцы. Не так уж и плохо самолично раскрыть
крупное преступление. Засиделся я что-то на одной ступеньке
служебной лестницы...
Вслед за этим она прицепила мне на пояс шитый причудливыми
псевдо-индейскими узорами кожаный чехол с длинным широким
тесаком, типа "Рэмбо".
- Тебе идет, - мило улыбнулась она, будто рассматривала
на мне обновку в примерочной. - А веревки нет, случайно? У
меня была веревка...
- В кабинете в столе есть катушка с толстой леской.
- Тогда пошли. Мне все равно сумочку забрать надо. А тебе
- переодеться.
- Зачем? - спросил я. Мне было интересно, что она
ответит.
Она закатила в потолок глазки, типа "глупенький какой":
- Пойдем уже, горе ты мое!
Вот так. Вот так я оказался "ее горем". Цирк, да и только!

7. Над кукушкиным гнездом (сержантский апокриф)
Погоди, Мастер, отдохни, дай мне сказать, я ведь тоже не
тварь какая бессловесная. А если сейчас не расскажу, как все
было, так никогда и не узнаешь.
Как только за тобой и той стильной дамочкой захлопнулась
дверца, я по-свойски завалился в твой кабинет и закинул ноги на
стол. Да, насточертело мне в сержантиках слонятся. Я постарше
тебя годами буду, а ты меня как пацана гоняешь, пользуешься
тем, что я в органах без году неделя. Сам еще то мудило, харить
девку в камере, знаешь, что все с рук слетит: сильно тебя
начальство любит за выправку, ну и... еще кой за что, сам
знаешь, специалист по спецзаданиям ты наш.
О, а сумочка ее так и валяется. Что там у нее, наверное
гандоны, по морде видно, что отпетая подзаборщица: щеки впалые,
синяки под глазами и пасть от уха до уха. И чего ты, Мастер, на
нее запал так? Тоже, нашел королеву красоты... одиночной
камеры. Банка с кремом какая-то... Пахнет из нее странно, пасту
гоя напоминает. У меня бабушка по материнской линии еврейка (а
ты и не знал, не докопался, ебламбеюшка), она все пока жива
была сокрушалась, что в семье одни гои, я у нее узнал, что это
не евреи то бишь, а вот почему пастой гои начищают бляхи и
вообще всякую медь, узнать не успел, померла бабка. А что бы
мне не начистить все, как на параде буду. Пойду возьму щеточку.
Эка блестит, правда запах странный у пасты, а может я
подзабывать стал, старею. Эх, как блестит, пуговицы, как из
военторга, а может по ботинкам пройтись, ни фига у нее не
убудет, пускай своего любовничка спрашивает, может, он попер.
Да и рожу заодно намажу, чтоб прыщами не шла. Халява на все
годлява! Что у нас там еще в сумочке имеется? Зажигалка
фирменная, однако, надо тоже на дармовщинку попользоваться,
свой газ поэкономить.
И вот взял я сигаретку, чиркнул зажигалочкой, и... Помню
только вспышка сильная была, потом темень кромешная, и сразу
озарение, будто заново родился, так легко стало, как никогда
еще не было! Ноги мои плавно оторвались от пола, и, размахивая
для балансировки руками, я плавно полетел в направлении
сквознячка к окну. И такая уверенность в себе появилась, что
даже не страшно из окна выпорхнуть было, но я струсил по старой
памяти и пытался зацепиться за стол, вот и уволок сей
интересный документик. Держи, Мастер, протоколы не горят!
Нет, мужик, не ведомо тебе, каково это - чувствовать себя
легче воздуха, - и главное, понимать, что ничего тебя уже не
связывает с землей и ее унизительным притяжением, ведь сколько
сил человек тратит только на то, чтобы при каждом шаге отрывать
башмак от асфальта! И никто из прежнего начальства мне не указ
больше, в небе свой закон: держи нос рулем и чеши по ветру.
Вот я и стал гордой вольной птицей. И ни забот тебе, ни
труда, ни службы. Покружил над городом, снизился широкими
кругами, подлетел к памятнику Пушкина и, гогоча, прокричал
копающимся в урне бомжам:
- Эге-гей, я птица Гамаюн, летная милиция, берегись меня,
брат девятого сына!!!
Бомжи не удивились, а лишь по-доброму махнули рукой,
сказали:
- Лети с богом, раз уж призваний у тебя такой! - и
пошли, неоновым солнцем палимы.
Я попытался повторить подвиг Икара и полетел ввысь, но
дало знать старое расстяжение левой руки, да и дыхалка не та...
Присел на крышу Ярославского вокзала, чтоб дух перевести, и тут
вдруг забоялся - в воздухе по кайфу было, как в родной стихии,
а стоило опору под задом почувствовать, как старый рефлекс
сработал: высоко и страшно! И мыслишка подлая под черепушкой
заерзала: "А вдруг больше не сработает, убьюсь нахер-шумахер,
- подумал я и стал орать сверху, - Сымите меня отседова, я
отдам крем!!!"
Учитывая, что меня не было слышно, я орал все, что придет
в голову, все, что видел по телеку, все, что вычитал в школе из
книг, все, что думал о правительстве из газет. Даже стих
сочинил: "Я на крышу вокзала залетел спозаранку, роди меня
взад, милая мамку!" Про спозаранку я наврал, конечно, оттого и
не помогло, видать...
Посреди ночи с крыши Ленинградского вокзала ко мне
перепорхнула, часто трепыхая ручками-крылышками, как летучая
мышь, серая тень.
- О, царица Тамара, - обрадовался я, различив в темноте
бледное красивое и сторогое лицо, - давненько, давненько, как
жисть молодая дефис половая?
Видение не ответило, только головкой надменно дернуло,
мол, не знакомы вовсе, и, гулко ухнув, сигануло с бордюра и
скрылось в фонарной дымке вокзала. "Эх, мать моя Терешкова! -
ринулся я за ней, гадая, - убюсь - не убьюсь..." И не
убился-таки. Красавицу летуче-мышатую не догнал, правда, ну
ладноть, меня теперь и женщины, по большому счету, не
интересуют - атавизм это, секс там всякий, недостойное вольной
птицы занятие. Полечу-ка я, лучше, на Чистые пруды и тебе,
Мастер, с высоты птичьего полета на фуражку какну. Испугался?
Ладно, шучу, я гадить теперь не умею, да и неинтересно это мне.
Скучно. Меня небеса ждут. Ладно уж, прощай теперь, больше меня
не услышишь.

8. Копыто бледного коня
На Чистых прудах Анна постояла в задумчивости у воды,
сосредоточенно наблюдая за зыбким отражением фонарного света в
черном зеркале ночного водоема, а затем решительно дернула меня
за рукав: "Пошли". Я двинулся за ней: "Куда мы идем?" Она не
ответила. Минут через десять быстрой ходьбы мы зашли в узкий
переулок, и Анна остановилась напротив небольшого одноэтажного
домика, типа городской усадьбы конца прошлого века. Особенно
меня умилили две миниатюрные колонны на его фронтоне в стиле
классицизма.
- Это и есть... логово? - спросил я.
- Дурачок, это домик Мастера, - как-то невесело пошутила
Анна.
Я щелкнул собачкой, снимая пистолет с предохранителя.
- Мой храбрый рыцарь дрожит от страха? - искренне
удивилась она.
- Нормальные герои всегда стреляют первыми, - отозвался
я.
Из домика на улицу просачивался слабый свет. Мы подошли
вплотную к низкому окну и заглянули в щель бархатной шторы: в
большой комнате, освещенной свечами, сидело на полу человек
двадцать. Перед каждым из них стояло по бутылке водки, и они с
задумчиво-отрешенным видом отхлебывали из стаканов.
- Что там происходит? - спросил я у Анны.
- Ума не приложу, - незатейливо ответила она. -
Кажется, я этих людей уже видела в таких же позах, но они были
более возбужденными.
- Пойдем, я их опять возбужу, - ухмыльнулся я,
предчувствуя веселое времяпровождение.
Мы позвонили в дверь - нам открыла апатичная женщина в
черном вечернем платье с блестками. Ее набухшие веки были
обведены красной каемкой воспаления, а взгляд по своей
остекленелости мог бы поспорить с хрустальным графином. Похоже,
она не спала дня три или больше.
- Здравствуй, Маргарита, - равнодушно сказала она. -
Заходи.
- Это наш человек, - представила меня Анна-Маргарита,
заталкивая меня в дверь первым.
Женщина ничего не ответила. Она явно пребывала то ли в
другом мире, то ли просто в отключке.
- Почему они называют тебя Маргаритой? - прошипел я на
ухо Анне, когда мы проходили в общий зал.
- Потому что ты - Мастер, - доверительно провела она
тыльной стороной ладони по моей щеке.
- Откуда им это известно?!
- Да, действительно... - беспомощно задумалась она.
Мы прошли в просторный зал. Никто, казалось, не удивился
нашему приходу. Многие просто дремали. Вид у всех был не
столько пьяный, сколько угрюмо-очумелый. В дальнем конце на
кресле восседал интеллигентного вида человек в строгом черном
костюме и белоснежной рубашке с жестким крахмальным воротником,
при галстуке. Его худощавое лицо с внимательными подвижными
глазами украшала аккуратная бородка клинышком.
- Присаживайтесь, - любезно сказал он и спросил меня. -
Кто вы?
- Мастер, - коротко ответил я. - А вы?
- Я - Магистр, - с достоинством ответил он.
- Коллеги, значит, - усмехнулся я. - Вы уж извините, я
к вам приобщиться хочу, но до конца не понял всей важности
момента...
- Что ж, я вам поясню, - охотно отозвался он. - Что
может быть важнее конца света?!
- Логично, - согласился я. - Но почему именно сейчас?
- На этот вопрос нельзя дать короткий ответ. Впрочем... у
нас еще, кажется, есть время. Вы хорошо знакомы с Библией?
- Не очень, - лаконично ответил я.
- Тогда придется начать издалека. Позвольте приступить к
этому вопросу с истории о непорочном зачатии, как оно
описывается в Библии. Собственно говоря, случай с Девой Марией
был не первый. Такой же случай произошел за полгода до того с
ее сестрой Елисаветой. Разница только в том, что Елисавета не
была девственницей, поэтому непорочность ее зачатия можно,
конечно, при желании поставить под вопрос.
Муж Елисаветы Захарий был священником в Иерусалиме. Оба
они были в преклонном возрасте, и у них не было детей по случаю
бесплодия Елисаветы. Однажды во время храмовой службы Захарию
пригрезился ангел Гавриил, который сообщил ему, что его жена
родит сына, которого назовут Иоанном. Он будет "велик перед
Господом" и "Духа Святого исполнится еще от чрева матери
своей". Захарий усомнился в способности своей "неплодной и в
летах преклонных" жены родить ему сына, за что был тут же лишен
дара речи вплоть до момента рождения ребенка. А Елисавета
действительно "зачала и таилась пять месяцев".
На шестой месяц все тот же Гавриил объявился в Назарете и
поведал Марии, невесте плотника Иосифа, что она "зачнет во
чреве, родит сына и назовет его Иисус". "Он будет велик и
наречется сыном Всевышнего". Нетрудно вообразить, как смутилась
девушка, узнав об этом. Что она теперь скажет своему жениху?
Как он поверит ей?! Она была так напугана, что сбежала из
Назарета к своей сестре в Иерусалим. Можете себе представить ее
удивление, когда она застала свою "неплодную" сестру в таком же
интересном положении! Хотя, нужно заметить, Лука утверждает,
что Мария заранее знала о случившемся с Елисаветой от
Гавриила... Но откуда это известно Луке?! Вы наверно заметили,
что один и тот же ангел все время поставлял всем информацию?
Заметили?
- Все это напоминает детективную историю, - прервал его
я. - Детективы я люблю, но причем здесь конец света? Да и
ангел ваш, как там его, Гаврик, как Зоркий Глаз, одни доносы и
строчил всем, куда не попадя.
- Подождите, не торопитесь... Ну так вот, Мария пробыла с
сестрой "около трех месяцев и возвратилась в дом". Кстати, о
детективах: интересно то, что Мария оставила Елисавету как раз
накануне родов. Спрашивается, почему?
- Может, не дождалась просто? - хмыкнул я. - Я,
например, по рассказам своей матери не через девять месяцев, а
через год родился.
- Вы?! - уставился на меня Магистр в изумлении. -
Впрочем, почему бы и нет? Как бы то ни было, у Елисаветы
родился сын. Меж тем, Иосиф узнал от Марии, что она беременна,
хотя и считается девственницей. Разумеется, поначалу он не
поверил в ее объяснения, но не хотел ее позорить и решил
"отпустить", то есть просто прогнать без лишнего шума. Однако
во сне ему явился ангел, который подтвердил историю,
рассказанную Марией. Угадайте, как звали ангела? В итоге Иосиф
женился на Марии и не спал с ней до рождения сына. Во время
переписи населения они отправились в Вифлеем, где и родился
Иисус. Здесь надо отметить, что оба ребенка оказались
незаурядными людьми. Иоанн вырос в пустыне. Он крестил в
Иордании народ водой - смывал с людей грехи, попросту говоря.
Многие считали, что он и есть Христос (Спаситель), но он
скромно отвечал, что за ним идет "сильнейший", который будет
"крестить не водой, но огнем". Неизвестно, встречались ли
двоюродные братья в детстве и юности, но зато точно известно,
что когда им было по тридцать лет, младший принял крещение от
старшего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11