§ … Хаос усмирен, он рождает бесконечное число равных и цельных Миров. Плюрализм сменяет релятивизм.
§ я не вижу единства; я вижу многообразие!
§ О, эти гениальные миры!.. Они любые; есть мир Бога, есть мир табуретки, есть мир розовой доброй змеи! Все есть, все абсолютно, все одновременно, я люблю это все.
§ Имя — начало реальности. Назвать значит создать. Имена разделили единую предреальность и творят каждый феномен. Так возникло все, что есть здесь.
§ Противники не соединяются даже в конце, противоречия не сходятся, каждая идея ведет к своему идеальному миру.
§ Есть только одна достойная задача: достичь возможности бесконечного развития. Все слишком понятно; тайны нужно не раскрывать, а придумывать; твори, а не достигай! Спасается тот, кто следует; становится тот, кто творит.
§… и я остановилась там. Зеленые листья были рядом; ветви благоухали запахом цветов, и сияло солнце, но было ужасно. Ничего не было для меня; предметы словно переходили один в другой, не существуя. Я посмотрела на свое тело — оно было частью Всего, и, мои ум воспринимал это, являясь тем же самым. Где я? Из мира как будто убрали его суть, его прелесть, его восторг. Или этого не было? Все состоит из одних микрочастиц — тогда чем отличаюсь я от зеленой каракатицы в кармане Афанасия Чая? Я срываю цветок; он так конкретен и лилов — но ведь в нем должно быть что-то еще, какая-то его личная сущность; и не его идея, как цветка, как растения, о чем спорили у Платона, а его собственная высшая суть в этот миг сейчас. А вдруг это есть? Если нет — то это было, это бывает, это может быть. Это, пронизывающее все, сотворяющее многообразие и конкретность, оживляющий дух Бытия… Я вышла из рощи, я говорила вслух. Это есть? Этот предел мига, суть случайного? Я не знаю — сказала я громко. Я буду знать. Это называется мандустрой…
§ Мандустра есть сущность процесса превращения акциденции в субстанцию, если этот процессе происходит.
§ Мандустра. Это — воспоминание о настоящем… Это предел прекрасного, куда мы можем бесконечно стремиться… Она во всем!
§ Мандустра есть везде, ее можно упоминать всуе, поскольку даже самые гнусные гадости мандустриальны! Иначе, выдумаете, они были бы возможны?!
§ Ее царство, ее присутствие может наступить неожиданно. Да, она есть всегда, но иногда особенно. О, если бы так было всегда!
§… а я вижу за всем этим некую эстетическую суть, без которой невозможно Бытие. У "Я" есть только одно состояние: «Я есть». Но что это — «есть»? Это возникшее бытие; сотворенное вдруг из Ничто. Но что есть творение, как не разделение на феномены некой единой предреальности? Но что есть возникновение феномена, как не наименование его, не придание ему его собственного конкретного облика? Но как может быть впервые создан этот конкретный облик? — По образу и подобию собственной сущности, которая присутствует в нем и которая есть проявление мандустры.
§ Ценность философии, религии и искусства в их гениальности. Гениальное не может быть ложным. А если может, то это все равно.
§ Мир эстетически прекрасен и этически отвратителен. Мандустра присутствует в нравственности, как ее внутренняя красота и логика; как свет из рая, где еще неизвестно добро и зло.
§ Некоторая философия хочет постигнуть Ничто — я хочу постигнуть Что-то; кто-то стремится вверх, кто-то вниз — я стремлюсь вбок.
§ Мандустра, здесь.
§ Когда говорят о Боге, мне хочется заткнуть уши, когда произносят слова: "Бог требует от тебя… " — мне хочется выйти вон; когда размышляют о том, что есть истина — это может быть интересно и приятно иногда.
§ Хочу почувствовать Смысл, но не понять его. Хочу найти Тайну, но не раскрыть ее. Хочу приблизиться к Истине, но не узнать ее.
§ Все говорили: одно. Смысл в этом, или истина в этом, или Бог в этом. Я хочу, чтобы было и не одно, и не два, и не три, и не четыре, и не пять.
§ История человечества гениальна; может быть, это лучшее.
§ Форма есть содержание; атрибуты процесса и есть его сущность; все существует в конкретном и определенном виде.
§ Борьба прекрасна; события тоже. Вообще, на самом деле, есть очень много интересного.
§… Иногда — как в каком-то откровении мистика, только совсем другая обстановка и вообще все; и я сижу с бокалом вина, глядя в ночь на блеск своей сигареты в окне; и любовь пронзает меня, и очарование наполняет меня, и миг предстает предо мной. И это мандустра.
§ Судьба — одно из главных ее проявлений. Какой восторг заключен в несчастьях; какое ощущение смысла и Бытия!
§ Мандустра здесь. Сочетай приятное с приятным.
§ О, как мне слиться с ней, чтобы она абсолютно присутствовала!.. Они ищут счастья, или чего-то еще, не зная, что это такое, и выставляя нереальные глупые цели. Другим же все равно. До я ведь знаю, что каждый миг прекрасен, и прекрасен именно тем, что он есть он .
§ Все мандустриально, но я хочу, чтобы мандустра была всем.
§ Я хочу быть великим философом, и мне все равно, какова будет моя философия.
§ Есть мандустра в свободе, есть мандустра в несвободе.
Я не знаю, что лучше.
§ Бога нет вне его явленности в конкретных феноменах с качествами и атрибутами; мне наиболее близок многоголовый разноцветный образ, вдруг открывшийся какому-то вопрошающему, как «истинный лик».
§ И все-таки, это…
§
Миша Оно закрыл книгу, прекратив чтение. Кто-то родился. Миша зевнул и почувствовал скуку. Ему совсем не понравились эти изречения. Он встал, подошел к шкафу, взял маленькую зеленую книжечку и прочел: "… тем самым, используя слоговой метод при чтении, мы добиваемся интонационного выделения note 1 и note 2 — в сильной позиции, что позволяет определить их местоположение, как доминантное, несмотря на то, что оно таковым и выглядит с первого взгляда. Графически подобный интонационный пик можно изобразить…" Миша закрыл и эту книжку, которая, видимо, являлась каким-то комментарием к афоризму. Все это было неинтересно, и Миша, подпрыгнув три раза, вышел вон из красной комнаты.
— Вы уже?.. — изумленно спросил Артем Яковлев, сидящий у перегородки.
— Что вы мне суете!… — раздраженно сказал Оно. — Какое-то глупое дерьмо!.. Мне надоело, я ушел.
— Вы даже не дочитали… — жалобно простонал Артем, ударив фиолетовой ручкой по своей перегородке.
— Я прочитал почти все… Мне надоело… Я хочу спать. Я не согласен. Меня это не волнует. Я хочу улететь в другой мир.
— Может быть, вы — великий? — недоверчиво спросил Яковлев, почти восхищаясь.
— Может быть, — сказал Миша.
— Тем не менее вас надо арестовать, — строго сказал Яковлев. вставая. — Никому не позволено оскорблять «Книгу книг книг». А вы ее назвали, извиняюсь, дерьмом.
— Это шутка, — смущенно ответил Миша.
— Это все равно. Мы разберемся. Протяните ваши ноги, я закую вас.
— Ну уж нет! — вскричал Миша, хватаясь за книжный шкаф. — Это у тебя не выйдет!
— Посмотрим, — угрожающе заявил Яковлев, доставая кандалы. — На самом деле, это очень просто. Я сейчас стреножу тебя, как козла!
— У тебя рук не хватит, милый мой. Ты что, думаешь, раз я здесь — тебе все можно?
— Ну конечно! — рассмеялся Яковлев, приближаясь. — Теперь ты пойман, и история начнется. Ты придумал мир, и мне это нравится. Но пора прекращать этот бред и заняться чем-нибудь еще. Ты останешься здесь, с книгами, в тюрьме. Не забывайте, молодой человек, что вы оскорбили великую Коваленко!
— Ты просто издеваешься надо мной! — крикнул Миша. — Ты хочешь оставить свою миссию, а она высока! Подумай хорошо.
— Ноги, — непреклонно сказал Яковлев.
— Я имею свой мир!
— Ноги, — строго приказал Яковлев.
— Я имею свой мир!
— Ноги, — злобно проговорил Яковлев.
— Я имею свой мир! Я ухожу в тоталитарную зону.
Злоба, испуг и уважение немедленно отразились на загорелом лице Яковлева, когда он услышал эти категоричные слова, высказанные существом, стоящим перед ним в позе несгибаемого узника. Решительный облик Миши как будто излучал некое горделивое сияние, окружающее его самого бескорыстным жертвенным ореолом; и книги, бывшие здесь повсюду, словно оттеняли серьезность его взгляда и слов. Яковлев грустно смотрел на черные кандалы, которые он держал в руках перед собой, перебирая их, как четки, и думал о смелости и жизни, сочетая эти понятия в своем уме, на манер совокупляющихся бабочек.
— Неужели… — сказал он боязливо. — А как же родина, свобода, наши преимущества?
— А мне здесь все надоело, — ответил Миша. — Хочется чего-то еще. Избираю крепкую власть! Желаю стать стонущим рабом под ярмом ужасного деспотизма. Мечтаю испытать восторг истинной диктаторской демагогии вместе с радостью дебильных глаз подданной толпы. Где у вас выход к стене? Я покидаю.
— Но… ваш «копец», ваше здоровье…
— Ах, да! — воскликнул Миша, расстегивая рубашку, под которой был белый живот с почти исчезнувшими выцветшими прыщами. — Я совсем забыл… Но, видите — проходит, надо съесть другую таблетку, и все кончится.
— Нельзя! — испуганно крикнул Артем. — Вот пройдет день, тогда…
— Плевать, — сказал Миша, доставая желтую таблетку и кладя ее в рот. — Пройдет и так.
— Что вы наделали!… — словно опечаленная мать, воскликнул Яковлев. — Ведь это очень сильно… Вы теперь больше никогда не заболеете… Теперь вы лишились этого! Вы больше не проснетесь утром в грусти и раздражении; не узрите своего стыда и позора; не станете суетиться и звонить друзьям и врачам, проклинать любовь и испытывать восторг освобождения от этой дряни… Сколько имен и слов потеряно для вас; сколько проблем, сложных ситуаций и специфических встреч минуют вac отныне; скольких женщин вы более не устыдите и не побьете; скольких мужчин, вы не приобретете в качестве друзей по несчастью… Мне жаль вас, вы потеряли целый мир!
— Неужели? — растерянно проговорил Миша. — Что же вы раньше не сказали… Я проглотил — поздно.
— Тошните немедленно! — крикнул Яковлев. — Два пальца в рот!
— Да, но я тогда не вылечусь…
— Вам что важнее — сиюсекундное удовлетворение или будущее счастье?! —с пафосом спросил Артем.
— Сейчас скажу.
Миша задумался, посмотрев направо. Его пальцы шевелились во время раздумий, лоб не был сморщен.
— Мне важнее сиюсекундное удовлетворение, — наконец сказал он. — Я в этом согласен с Антониной Коваленко.
— Так это прекрасно, — растрогался Яковлев, улыбнувшись. — Уважаю вашу жертву, ваше решение, ваш подвиг, ваш путь.
— Конечно, я огорчился, услышав безжалостное сообщение, — заявил Миша, сделав благодарно-серьезное выражение лица. — И, конечно же, я буквально обескуражен мыслью о своей теперешней неспособности сделать что-то — в данном случае, заболеть этой чудной болезнью, подаренной мне любовью. Но я надеюсь, что наука и медицина успешно развиваются, двигаясь вперед и вперед, и не за горами то мгновение, когда моя проблема будет решена. Только это греет и успокаивает меня; только поэтому я продолжаю свое личное бытие. Итак, отойдите сейчас с моего пути, Артем Викторович; мне пора совершить переход и узнать что-то новое, честь имею, спасибо за совместное заполнение нынешнего мига.
Миша Оно согнулся в учтивом поклоне, как придворный, но Яковлев неожиданно рассвирепел.
— Ты у меня попляшешь, отче! — зло воскликнул он. — Я не сойду с этого пути, я должен тебя остановить, как настоящий здешний житель! Ну — спорь со мной, говори свои доводы и воззрения! Если ты сделаешь свой шаг, я ударю тебя кандалами по телу и вызову охрану порядка, которая скажет мне огромное спасибо!..
— Я имею право поменять окружающий социум, — спокойно заявил Миша, выставив вперед левую ногу. — А вы, если хотите, то можете сгнить в своей ежедневной свободной рутине.
— Но… Не надо, я умоляю.
— Прочь, дурачок! — басовито крикнул Оно.
— Я взываю.
— Вон!
— Спасите меня, отче, будьте со мной, не оставляйте меня, не покидайте… —плачуще проговорил Артем, отступая назад на один шаг и затем сжимая свой рот так остервенело и отчаянно, что стал слышен скрип зубов.
Он держал кандалы перед собой, потрясая ими, как истинным оружием, и словно готовясь произвести резкий удар в какую-нибудь точку тела. Миша Оно напряженно смотрел вниз, затем вдруг схватил с полки большую бежевую книгу, размахнулся и швырнул ее прямо в нос Артема Яковлева, попав в переносицу корешком.
— Уа! — взвыл Яковлев, роняя звенящие кандалы. Тут же Миша бросился на него и сильным ударом ноги в пах поверг его на пол.
— Лежать, скотина! — скомандовал Миша и ударил беднягу второй ногой в морду.
— Милосердие… — прошептал Артем Яковлев.
— Власть! — крикнул Оно, начав настоящее избиение. — Ты, скотина гнусная, метафизический хрен! Я тебя кончу здесь в библиотеке!
Руки и ноги мелькали, нанося удары. Хрипела жертва, моля о помощи, хрустели кости и хрящи. Кровь выступала из тела, свидетельствуя о подлинной силе побоев. Новообразованные синяки заполняли собой поверхность бывшего гордого существа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40