»
И тут огромная стрелка часов вдруг решительно и судорожно прыснула вперед и остановилась, еле заметно дрогнув, словно сознательно обуздывая свой порыв. Послышался смех, восклицания.
— Да нет, мы успеем. Ведь сказал же Адамо, что у нас достаточно времени.
— Ауэ! Я успею причесаться, — воскликнула Итиа.
В восемь тридцать пять на Норд-ост-стрит появился Уайт, пересек площадь и подошел к вышке. При виде его женщины замолчали и посторонились, давая ему дорогу. Неслышная походка Метиса, его желтая кожа, агатовые узкие глаза под тяжелыми веками — все это производило на них впечатление. Они очень уважали Уайта. Он всегда такой вежливый с ними. Уайт прошел через толпу, приветствуя женщин легким поклоном, и, повернувшись к ним спиной, а рукой опершись о стойку вышки, остановился. Нахмурив брови, он посмотрел вдаль, как бы желая убедиться, что одновременно с движением стрелки приближается ночь. Он тоже пришел раньше времени и простоял неподвижно все в той же позе добрых пять минут. Только раз он оглянулся и непроницаемым взглядом обежал группу женщин, лишь на одно мгновение задержавшись на лице Итии. Когда большая стрелка показала без двадцати девять, он с какой-то даже торжественностью взялся за веревку колокола и раскачивал ее несколько секунд, пока не загудел набат, гулко и размеренно.
Парсел и Ивоа вышли из дома с небольшим запозданием. Первое, что им бросилось в глаза, было пламя двух факелов, плясавшее вдоль Баньян
— Лейн, а чуть подальше они разглядели в освещенной роще силуэты островитян, шагавших длинной цепочкой. Слышался смех, обрывки песен, восклицания на таитянском языке. Погода стояла теплая, и все британцы, за исключением одного лишь Маклеода, не надели рубашек, так что Парсел сразу опознал своих соотечественников по более светлому оттенку кожи. Два факела — один несли впереди колонны, другой — в арьергарде — бросали слабый свет, и Парсел лишь по белой фуфайке различил Маклеода, шествовавшего впереди. Когда глаза привыкли к полумраку, он увидел, что длиннорукий тощий шотландец нацепил через плечо моток веревки и несет плотницкий молоток и два колышка. Рядом с ним виднелась щуплая фигурка Смэджа. На ходу Смэдж размахивал офицерской треуголкой. Оба молчали. Парсел пристроился к процессии но они сделали вид, будто не замечают его. Однако через минуту Смэдж оглянулся и пристально взглянул на Ивоа.
Когда процессия добралась до верхнего плато, человек, освещавший дорогу, вышел из рядов и приблизился к идущим позади, неся факел в вытянутой руке, очевидно боясь, как бы искры, с треском разлетавшиеся во все стороны, не обожгли ему лицо. Зрелище было поистине живописным: над головами людей плыл факел, вокруг пламени расплывалось светящееся кольцо, факел высоко поднимала темная рука, а внизу бесшумно скользил чей-то неясный силуэт.
— Парсел? — послышался певучий голос Уайта.
— Я, — отозвался Парсел.
Он остановился, поднес ладонь к глазам, чтобы защитить лицо от фонтана искр, и Уайт опустил факел горящим концом вниз. Сразу же из мрака возникло его лицо, и при свете, бьющем снизу, особенно заметны стали по — восточному выступающие скулы и брови вразлет.
— Парсел, — начал Уайт, — у меня к вам письмо от Масона. Он не придет на собрание. Если о нем зайдет речь, он просил, чтобы вы прочли письмо.
— Хорошо, — сказал Парсел.
Он взял письмо и, пряча в карман, успел заметить, что оно запечатано восковой печатью.
— Незачем было возвращаться, вы могли бы отдать мне письмо под баньяном, — вежливо прибавил он.
— Я боялся забыть, — объяснил Уайт.
Факел снова взлетел вверх, и пламя его быстро проплыло вперед вдоль колонны, то разгораясь, то замирая во мраке. Очевидно, Уайт бежал со всех ног. «Все — таки какой он исполнительный. Сказали ему: отдай письмо, он и отдал. Сказали ему: иди в голове колонны и освещай путь, он и идет. И даже бежит, чтобы скорее стать на место. Если бы только знать, почему он так враждебно относится ко мне?» — с грустью подумал Парсел. Его не оставляло вдруг взявшееся откуда — то чувство досады, несправедливости.
Под самой толстой веткой Маклеод вбил своим тяжелым молотком два колышка в землю, примерно на расстоянии пяти футов один от другого. Покончив с этим делом, он вытащил из кармана моток лески и привязал к каждому колышку по факелу. Потом жестом дал знак британцам занять места вокруг этих импровизированных светильников. И сам уселся первым, удобно прислонившись к вертикальному корню баньяна, спускавшемуся до самой земли.
С минуту все присутствующие смущенно и нерешительно выжидали чего-то. До сих пор все свои ассамблеи они проводили стоя. А сейчас, когда им было предложено сесть, выбор места неожиданно приобретал важное значение. Все произошло именно так, как предвидел Парсел: Смэдж уселся спиной к дереву по правую руку от Маклеода, Уайт — по левую. Прямо против Маклеода по ту сторону колышков с факелами устроился Парсел, а по обе его стороны — Джонс и Бэкер. Круг замыкали Хант и Джонсон. Знаменательное расположение сторон столь верно определяло основные группировки, что все, кроме Ханта, невольно отметили это про себя. «А я представляю оппозицию его величества, — с горькой иронией подумал Парсел. — До чего дошло! Вот до чего уже дошло! И во всем виноват этот сумасшедший Мэсон».
Таитянки уселись позади Парсела, нервически посмеиваясь и непрерывно шушукаясь. Все шестеро таитян стояли немного в стороне за спиной Ханта. Таитяне ждали, что Маклеод предложит им тоже присесть у факелов, но, когда они поняли, что их исключили из общего круга, их бесстрастные темные лица не выразили ни разочарования, ни гнева. Но держались таитяне настороженно и, не спуская глаз с перитани, старались угадать, что происходит. Менее способные, чем их женщины, к усвоению чужого языка, таитяне до сих пор еще не настолько овладели английским, чтобы следить за ходом прений.
От женщин не укрылись ни сдержанность таитян, ни молчаливость британцев. Смех постепенно прекратился. И напряженно-тревожная, даже какая — то торжественная тишина проплыла над головами этих тридцати человеческих существ, которым предстояло жить бок о бок до самой своей смерти на крохотном скалистом островке.
Маклеод, прислонившись спиной к корню баньяна, сидел очень прямо, поджав по — портновски ноги. В руках он держал тот самый моток веревки, который был предназначен для казни Мэсона. Даже петлю не развязали. Эта еще не просохшая веревка теперь не колыхалась, не скользила, и чуть повыше петли попрежнему виднелось черное пятнышко, так поразившее Парсела в день суда над Мэсоном, однако смола уже выгорела, посерела. Пламя факелов освещало сверху костистое лицо шотландца, светлые блики играли на его низком лбу, углубляя н без того глубокие глазные впадины, подчеркивая линию горбатого носа, походившего сейчас на изогнутое лезвие ножа. Ничто не нарушало тишины, все взгляды устремились к Маклеоду. А он упорно молчал, прекрасно сознавая положение, которое занял на острове, уверенный в себе, в силе своего красноречия. Он с умыслом, как искусный актер, испытывал терпение зрителей, устремив прямо перед собой взгляд серых глаз, выпрямив и напружив костлявый торс, обтянутый засаленной белой фуфайкой.
— А не пора ли начинать? — сухо заметил Парсел.
— Подождите минутку, — отозвался Маклеод, торжественно воздевая правую руку, — я хочу сказать два слова. Джентльмены, — добавил он, как будто его обычное «уважаемые» или «матросы» не подходило к такому торжественному случаю, — джентльмены, пришло время делить индианок. Уже давно идут об этом разговоры, а теперь, джентльмены, пора приступить к делу, потому что хватит нам жить в грехе и разврате, как на борту «Блоссома». Не то чтобы я вообще был против греха. Когда человек молод и работает до седьмого пота, оно даже на пользу. Но сейчас мы с вами лежим в дрейфе, у каждого есть свой домик, и, разрази меня бог, тут уж без правил не обойтись. Каждому требуется законная половина! А то пойди разберись, чей это младенец родился, ты его сделал или твой сосед постарался! И кому я завещаю свой домик, если я даже не буду знать, мой это сын или приблудный!..
Он сделал эффектную паузу. «Двадцать лет он плавает по морям, — подумал Парсел, — а до сих пор в нем еще жив шотландский крестьянин. Всего — то добра у него четыре доски да крыша на затерянном в океане острове, а он уже беспокоится, как бы их передать своему будущему наследнику…»
Маклеод продолжал, внушительно отчеканивая каждое слово:
— Итак, сейчас мы будем делить индианок. И вот что я вам предлагаю. Предположим, что какой — нибудь сукин сын будет недоволен той, что ему досталась, и позарится на ту же самую индианку, что и его сосед, так тут дело должно решаться голосованием. И как решит голосование, так оно и будет! Так оно будет по закону. Возможно, найдется и такой матрос, который скажет, что ветер, мол, для него непопутный. В таком случае я вот что скажу: закон, сынок, это закон. Мы с вами здесь белые, и по закону у нас решает ассамблея. Если Масон предпочел остаться в доке, вместо того чтобы быть здесь с нами на борту, что ж, это его дело. Но закон есть закон даже для Мэсона, будь он хоть трижды капитан! Ссор заводить здесь не положено. Если найдется такой матрос, что обнажит нож на доброго христианина, дьявол его христианскую душу побери, пускай-ка сначала вспомнит, какой закон мы приняли на утесе после суда над Мэсоном… Не зря все-таки здесь веревочка, ясно? Вот и все, сынки. Может, она чуточку поизносилась, поистерлась, но не забывайте, она крепкая, конопляная, еще сгодится и, будьте спокойны, любого из нас выдержит…
Он замолк и, держа веревку в руке, другой рукой приподнял петлю и показал ее сначала сидевшим слева, затем справа, затем вытянул руку перед собой — так священник воздевает над головами верующих святые дары, призывая поклониться им. Потом он улыбнулся, вернее, щеки его ввалились, отчего еще длиннее стал острый нос, мускулы челюстей явственно проступили под кожей, а тонкие губы сложились в язвительную гримасу.
— Уважаемые, — продолжал он, — если кому — нибудь из парней придет охота взглянуть в последний раз через это окошечко на ясное небо, нет ничего проще — пусть вытащит нож.
Положив веревку себе на колени, он все с той же ядовитой усмешкой обвел присутствующих глубоко запавшими и вдруг заблестевшими глазами. Парсел почувствовал, что Бэкер толкнул его локтем. Он обернулся и наклонился к нему. Бэкер шепнул ему на ухо: «Не по душе мне все эти угрозы. По-моему, что-то он затевает». Парсел молча кивнул головой. Толпившиеся позади Ханта таитяне вполголоса перебрасывались отрывистыми фразами, потом Тетаити вдруг громко спросил женщин: «Что говорит Скелет?» Поднявшись с земли на колени, Омаата пояснила; «Говорит, что сейчас будут делить женщин, и того, кто не будет доволен, повесят». «Вечно вешать!» — презрительно бросил Тетаити. Таитяне снова заговорили, уже громче, однако Парсел так и не разобрал, о чем у них шла речь.
Маклеод поднял руку, требуя тишины. В этой позе ожидания, с поднятой рукой, с поджатыми по — портновски ногами, в какой — то жреческой, каменной неподвижности он при свете факелов походил на шамана, совершающего свой колдовской обряд. Позади в полумраке угадывалась высокая темная стена зелени и корни — колонны, поддерживавшие свод.
— Уважаемые, — начал он, — вот какую я предлагаю принять процедуру. Смэдж, а он у нас грамотный, написал наши имена на бумажках. А Парсела я попрошу проверить, не пропустил ли он кого-нибудь. После проверки свернем бумажки, бросим их в треуголку Барта, и самый молодой — а самый молодой здесь Джонс — будет тащить жребий. Тот, чье имя попадется, заявит «Хочу Фаину, или Раху, или Итиоту…» Если возражений не последует, значит она его. А если кто из парней скажет: «Возражаю», тогда будем голосовать, и большинство голосов решит, кому достанется девица…
Парсел вскочил и гневно произнес:
— Я не согласен на такую процедуру. Это просто неслыханно! Это значит не считаться с желанием женщин.
Маклеод презрительно фыркнул.
— Разрази меня гром, но такого возражения я уж никак не ждал, — проговорил он, искоса глянув на Парсела. — А еще говорят, что вы знаете этих черных. Да любой индианке все равно, тот ли с ней мужчина или другой. Слава богу, насмотрелись на «Блоссоме»…
Раздался смех, но Парсел колко возразил:
— То, что вы говорите о поведении таитянок на «Блоссоме» с таким же успехом можно применить к большинству подданных его величества, пользующихся всеобщим уважением. Не одни только таитянки переменчивы.
— Тоже сравнили! — высокомерно бросил Маклеод.
— Не понимаю, почему бы не сравнить! — отозвался Парсел. — Я действительно не понимаю, почему вы требуете от женщин добродетелей, которые сами попираете на каждом шагу Впрочем, это неважно. Вопрос не в этом. Если вы говорите: «Нужен порядок», я с вами вполне согласен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
И тут огромная стрелка часов вдруг решительно и судорожно прыснула вперед и остановилась, еле заметно дрогнув, словно сознательно обуздывая свой порыв. Послышался смех, восклицания.
— Да нет, мы успеем. Ведь сказал же Адамо, что у нас достаточно времени.
— Ауэ! Я успею причесаться, — воскликнула Итиа.
В восемь тридцать пять на Норд-ост-стрит появился Уайт, пересек площадь и подошел к вышке. При виде его женщины замолчали и посторонились, давая ему дорогу. Неслышная походка Метиса, его желтая кожа, агатовые узкие глаза под тяжелыми веками — все это производило на них впечатление. Они очень уважали Уайта. Он всегда такой вежливый с ними. Уайт прошел через толпу, приветствуя женщин легким поклоном, и, повернувшись к ним спиной, а рукой опершись о стойку вышки, остановился. Нахмурив брови, он посмотрел вдаль, как бы желая убедиться, что одновременно с движением стрелки приближается ночь. Он тоже пришел раньше времени и простоял неподвижно все в той же позе добрых пять минут. Только раз он оглянулся и непроницаемым взглядом обежал группу женщин, лишь на одно мгновение задержавшись на лице Итии. Когда большая стрелка показала без двадцати девять, он с какой-то даже торжественностью взялся за веревку колокола и раскачивал ее несколько секунд, пока не загудел набат, гулко и размеренно.
Парсел и Ивоа вышли из дома с небольшим запозданием. Первое, что им бросилось в глаза, было пламя двух факелов, плясавшее вдоль Баньян
— Лейн, а чуть подальше они разглядели в освещенной роще силуэты островитян, шагавших длинной цепочкой. Слышался смех, обрывки песен, восклицания на таитянском языке. Погода стояла теплая, и все британцы, за исключением одного лишь Маклеода, не надели рубашек, так что Парсел сразу опознал своих соотечественников по более светлому оттенку кожи. Два факела — один несли впереди колонны, другой — в арьергарде — бросали слабый свет, и Парсел лишь по белой фуфайке различил Маклеода, шествовавшего впереди. Когда глаза привыкли к полумраку, он увидел, что длиннорукий тощий шотландец нацепил через плечо моток веревки и несет плотницкий молоток и два колышка. Рядом с ним виднелась щуплая фигурка Смэджа. На ходу Смэдж размахивал офицерской треуголкой. Оба молчали. Парсел пристроился к процессии но они сделали вид, будто не замечают его. Однако через минуту Смэдж оглянулся и пристально взглянул на Ивоа.
Когда процессия добралась до верхнего плато, человек, освещавший дорогу, вышел из рядов и приблизился к идущим позади, неся факел в вытянутой руке, очевидно боясь, как бы искры, с треском разлетавшиеся во все стороны, не обожгли ему лицо. Зрелище было поистине живописным: над головами людей плыл факел, вокруг пламени расплывалось светящееся кольцо, факел высоко поднимала темная рука, а внизу бесшумно скользил чей-то неясный силуэт.
— Парсел? — послышался певучий голос Уайта.
— Я, — отозвался Парсел.
Он остановился, поднес ладонь к глазам, чтобы защитить лицо от фонтана искр, и Уайт опустил факел горящим концом вниз. Сразу же из мрака возникло его лицо, и при свете, бьющем снизу, особенно заметны стали по — восточному выступающие скулы и брови вразлет.
— Парсел, — начал Уайт, — у меня к вам письмо от Масона. Он не придет на собрание. Если о нем зайдет речь, он просил, чтобы вы прочли письмо.
— Хорошо, — сказал Парсел.
Он взял письмо и, пряча в карман, успел заметить, что оно запечатано восковой печатью.
— Незачем было возвращаться, вы могли бы отдать мне письмо под баньяном, — вежливо прибавил он.
— Я боялся забыть, — объяснил Уайт.
Факел снова взлетел вверх, и пламя его быстро проплыло вперед вдоль колонны, то разгораясь, то замирая во мраке. Очевидно, Уайт бежал со всех ног. «Все — таки какой он исполнительный. Сказали ему: отдай письмо, он и отдал. Сказали ему: иди в голове колонны и освещай путь, он и идет. И даже бежит, чтобы скорее стать на место. Если бы только знать, почему он так враждебно относится ко мне?» — с грустью подумал Парсел. Его не оставляло вдруг взявшееся откуда — то чувство досады, несправедливости.
Под самой толстой веткой Маклеод вбил своим тяжелым молотком два колышка в землю, примерно на расстоянии пяти футов один от другого. Покончив с этим делом, он вытащил из кармана моток лески и привязал к каждому колышку по факелу. Потом жестом дал знак британцам занять места вокруг этих импровизированных светильников. И сам уселся первым, удобно прислонившись к вертикальному корню баньяна, спускавшемуся до самой земли.
С минуту все присутствующие смущенно и нерешительно выжидали чего-то. До сих пор все свои ассамблеи они проводили стоя. А сейчас, когда им было предложено сесть, выбор места неожиданно приобретал важное значение. Все произошло именно так, как предвидел Парсел: Смэдж уселся спиной к дереву по правую руку от Маклеода, Уайт — по левую. Прямо против Маклеода по ту сторону колышков с факелами устроился Парсел, а по обе его стороны — Джонс и Бэкер. Круг замыкали Хант и Джонсон. Знаменательное расположение сторон столь верно определяло основные группировки, что все, кроме Ханта, невольно отметили это про себя. «А я представляю оппозицию его величества, — с горькой иронией подумал Парсел. — До чего дошло! Вот до чего уже дошло! И во всем виноват этот сумасшедший Мэсон».
Таитянки уселись позади Парсела, нервически посмеиваясь и непрерывно шушукаясь. Все шестеро таитян стояли немного в стороне за спиной Ханта. Таитяне ждали, что Маклеод предложит им тоже присесть у факелов, но, когда они поняли, что их исключили из общего круга, их бесстрастные темные лица не выразили ни разочарования, ни гнева. Но держались таитяне настороженно и, не спуская глаз с перитани, старались угадать, что происходит. Менее способные, чем их женщины, к усвоению чужого языка, таитяне до сих пор еще не настолько овладели английским, чтобы следить за ходом прений.
От женщин не укрылись ни сдержанность таитян, ни молчаливость британцев. Смех постепенно прекратился. И напряженно-тревожная, даже какая — то торжественная тишина проплыла над головами этих тридцати человеческих существ, которым предстояло жить бок о бок до самой своей смерти на крохотном скалистом островке.
Маклеод, прислонившись спиной к корню баньяна, сидел очень прямо, поджав по — портновски ноги. В руках он держал тот самый моток веревки, который был предназначен для казни Мэсона. Даже петлю не развязали. Эта еще не просохшая веревка теперь не колыхалась, не скользила, и чуть повыше петли попрежнему виднелось черное пятнышко, так поразившее Парсела в день суда над Мэсоном, однако смола уже выгорела, посерела. Пламя факелов освещало сверху костистое лицо шотландца, светлые блики играли на его низком лбу, углубляя н без того глубокие глазные впадины, подчеркивая линию горбатого носа, походившего сейчас на изогнутое лезвие ножа. Ничто не нарушало тишины, все взгляды устремились к Маклеоду. А он упорно молчал, прекрасно сознавая положение, которое занял на острове, уверенный в себе, в силе своего красноречия. Он с умыслом, как искусный актер, испытывал терпение зрителей, устремив прямо перед собой взгляд серых глаз, выпрямив и напружив костлявый торс, обтянутый засаленной белой фуфайкой.
— А не пора ли начинать? — сухо заметил Парсел.
— Подождите минутку, — отозвался Маклеод, торжественно воздевая правую руку, — я хочу сказать два слова. Джентльмены, — добавил он, как будто его обычное «уважаемые» или «матросы» не подходило к такому торжественному случаю, — джентльмены, пришло время делить индианок. Уже давно идут об этом разговоры, а теперь, джентльмены, пора приступить к делу, потому что хватит нам жить в грехе и разврате, как на борту «Блоссома». Не то чтобы я вообще был против греха. Когда человек молод и работает до седьмого пота, оно даже на пользу. Но сейчас мы с вами лежим в дрейфе, у каждого есть свой домик, и, разрази меня бог, тут уж без правил не обойтись. Каждому требуется законная половина! А то пойди разберись, чей это младенец родился, ты его сделал или твой сосед постарался! И кому я завещаю свой домик, если я даже не буду знать, мой это сын или приблудный!..
Он сделал эффектную паузу. «Двадцать лет он плавает по морям, — подумал Парсел, — а до сих пор в нем еще жив шотландский крестьянин. Всего — то добра у него четыре доски да крыша на затерянном в океане острове, а он уже беспокоится, как бы их передать своему будущему наследнику…»
Маклеод продолжал, внушительно отчеканивая каждое слово:
— Итак, сейчас мы будем делить индианок. И вот что я вам предлагаю. Предположим, что какой — нибудь сукин сын будет недоволен той, что ему досталась, и позарится на ту же самую индианку, что и его сосед, так тут дело должно решаться голосованием. И как решит голосование, так оно и будет! Так оно будет по закону. Возможно, найдется и такой матрос, который скажет, что ветер, мол, для него непопутный. В таком случае я вот что скажу: закон, сынок, это закон. Мы с вами здесь белые, и по закону у нас решает ассамблея. Если Масон предпочел остаться в доке, вместо того чтобы быть здесь с нами на борту, что ж, это его дело. Но закон есть закон даже для Мэсона, будь он хоть трижды капитан! Ссор заводить здесь не положено. Если найдется такой матрос, что обнажит нож на доброго христианина, дьявол его христианскую душу побери, пускай-ка сначала вспомнит, какой закон мы приняли на утесе после суда над Мэсоном… Не зря все-таки здесь веревочка, ясно? Вот и все, сынки. Может, она чуточку поизносилась, поистерлась, но не забывайте, она крепкая, конопляная, еще сгодится и, будьте спокойны, любого из нас выдержит…
Он замолк и, держа веревку в руке, другой рукой приподнял петлю и показал ее сначала сидевшим слева, затем справа, затем вытянул руку перед собой — так священник воздевает над головами верующих святые дары, призывая поклониться им. Потом он улыбнулся, вернее, щеки его ввалились, отчего еще длиннее стал острый нос, мускулы челюстей явственно проступили под кожей, а тонкие губы сложились в язвительную гримасу.
— Уважаемые, — продолжал он, — если кому — нибудь из парней придет охота взглянуть в последний раз через это окошечко на ясное небо, нет ничего проще — пусть вытащит нож.
Положив веревку себе на колени, он все с той же ядовитой усмешкой обвел присутствующих глубоко запавшими и вдруг заблестевшими глазами. Парсел почувствовал, что Бэкер толкнул его локтем. Он обернулся и наклонился к нему. Бэкер шепнул ему на ухо: «Не по душе мне все эти угрозы. По-моему, что-то он затевает». Парсел молча кивнул головой. Толпившиеся позади Ханта таитяне вполголоса перебрасывались отрывистыми фразами, потом Тетаити вдруг громко спросил женщин: «Что говорит Скелет?» Поднявшись с земли на колени, Омаата пояснила; «Говорит, что сейчас будут делить женщин, и того, кто не будет доволен, повесят». «Вечно вешать!» — презрительно бросил Тетаити. Таитяне снова заговорили, уже громче, однако Парсел так и не разобрал, о чем у них шла речь.
Маклеод поднял руку, требуя тишины. В этой позе ожидания, с поднятой рукой, с поджатыми по — портновски ногами, в какой — то жреческой, каменной неподвижности он при свете факелов походил на шамана, совершающего свой колдовской обряд. Позади в полумраке угадывалась высокая темная стена зелени и корни — колонны, поддерживавшие свод.
— Уважаемые, — начал он, — вот какую я предлагаю принять процедуру. Смэдж, а он у нас грамотный, написал наши имена на бумажках. А Парсела я попрошу проверить, не пропустил ли он кого-нибудь. После проверки свернем бумажки, бросим их в треуголку Барта, и самый молодой — а самый молодой здесь Джонс — будет тащить жребий. Тот, чье имя попадется, заявит «Хочу Фаину, или Раху, или Итиоту…» Если возражений не последует, значит она его. А если кто из парней скажет: «Возражаю», тогда будем голосовать, и большинство голосов решит, кому достанется девица…
Парсел вскочил и гневно произнес:
— Я не согласен на такую процедуру. Это просто неслыханно! Это значит не считаться с желанием женщин.
Маклеод презрительно фыркнул.
— Разрази меня гром, но такого возражения я уж никак не ждал, — проговорил он, искоса глянув на Парсела. — А еще говорят, что вы знаете этих черных. Да любой индианке все равно, тот ли с ней мужчина или другой. Слава богу, насмотрелись на «Блоссоме»…
Раздался смех, но Парсел колко возразил:
— То, что вы говорите о поведении таитянок на «Блоссоме» с таким же успехом можно применить к большинству подданных его величества, пользующихся всеобщим уважением. Не одни только таитянки переменчивы.
— Тоже сравнили! — высокомерно бросил Маклеод.
— Не понимаю, почему бы не сравнить! — отозвался Парсел. — Я действительно не понимаю, почему вы требуете от женщин добродетелей, которые сами попираете на каждом шагу Впрочем, это неважно. Вопрос не в этом. Если вы говорите: «Нужен порядок», я с вами вполне согласен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77