Все окна были выбиты, но им удалось сохранить немного тепла в гостиной благодаря тому, что нашлись одеяла, молоток и гвозди. Они прибили гвоздями одеяла на самые большие окна и столпились у камина. В холодильнике нашлась банка шоколадного соуса, немного лимонада в пластиковом кувшине, головка салата. В чуланчике была полупустая коробка изюма и несколько банок и фляг с какими–то остатками. Тем не менее это все было съедобно, и Сестра сложила банки и фляги в сумку, которая раздулась от всего того, что она насобирала. Скоро пора будет подумать о том, чтобы найти еще одну сумку.
В течение дня они прошли чуть больше пяти миль через погруженные в молчание пригороды западной части Джерси, направляясь на запад по Межштатному шоссе номер 280 через автостоянку Гарден–Стейта. Колючий холод пронизывал до костей, а солнце было всего лишь серым пятном на низком, цвета коричневой грязи, небе, пронзаемом красными сполохами. Но Сестра заметила, что чем дальше они уходили от Манхеттена, тем больше было неповрежденных зданий, хотя почти в каждом из них окна были выбиты и они заваливались, как будто их фундаменты вытряхнуты из земли. Они добрались до местности, где были двухэтажные, тесно прижавшиеся друг к другу домики, тысячи таких, скопившихся и разбитых, как готические особнячки, на крошечных лужайках, обгоревшие до цвета опавшей листвы. Сестра заметила, что ни на одном дереве или кусте не осталось ни одного плода. Ничего больше не зеленело, все было окрашено в мышиные, серые и черные цвета смерти.
Они все–таки увидели первые автомобили, не изуродованные до состояния лома. Брошенные автомобили, краска которых облезала, а лобовые стекла были выбиты, стояли тут и там по улицам, но только в одном был ключ, но и он был сломан и заклинивающе торчал в зажигании. Они продолжали идти, дрожа от холода, а серый кружок солнца перемещался по небу.
Смеющаяся женщина в легком голубом халатике, лицо распухшее и изодранное, сидела на крылечке и насмехалась над ними.
– Опоздали,– орала она,– все уже ушли. А вы слишком опоздали.
На коленях у нее лежал пистолет, и они пошли дальше. Возле другого угла этого же дома мертвый мужчина с багровым лицом, голова страшно изуродована, прислонился к указателю автобусной остановки и ухмылялся в небо, руками обнимая “дипломат”. Это в его кармане пальто Дэйв Хэннен нашел пачку “Винстона” и газовую зажигалку.
И действительно, все ушли. Несколько трупов лежали в палисадниках или на мостовых, или на ступенях, но те, кто были живы и не совсем сошли с ума, покинули зону катастрофы. Сидя перед огнем и куря сигарету умершего, Сестра представила себе исход жителей пригородов, в панике истерично набивавших наволочки и мешки едой и всем, что можно было унести, в то время как Манхеттен исчезал за палисадами. Они забрали с собой детей и бросили животных, убегая от черного дождя, как армия бродяг и старьевщиков. Но они не брали с собой одеяла, потому что была середина июля. Никто не ожидал, что будет холодно. Они хотели только убежать от огня. Куда они бежали, где могли спрятаться? Холод наверняка подобрался к ним, и многие из них уже заснули в его объятиях глубоким сном.
Позади нее остальные скорчились на полу, на диванах, накрывшись коврами. Сестра опять затянулась сигаретой и потом глянула на резкий профиль Дойла Хэлланда. Он глядел в огонь, с “Винстоном” в губах, одной рукой с длинными пальцами на ощупь массируя ногу, в которой застрял металл. Человек чертовски сильный, подумала Сестра; он сегодня ни разу не попросил остановиться и дать отдых ноге, хотя от боли лицо его стало белым, как мел.
– И что вы собирались делать? – спросила его Сестра. – Навсегда остаться у той церкви?
Прежде чем ответить, он на минуту задумался.
– Нет,– сказал он,– не навсегда. Только до тех пор… Я не знаю… До тех пор, пока не придет тот, кто куда–то идет.
– Почему вы не ушли с другими?
– Я остался, чтобы исполнить последний обряд для стольких, скольких мог. За шесть часов после взрыва я исполнил этот обряд для стольких, что потерял голос. Я не мог говорить, а там было все больше умиравших людей. Они умоляли меня спасти их души. Умоляли меня взять их на небеса.
Он быстро взглянул на нее и отвел взгляд. Глаза у него были серые, в зеленых точках.
– Умоляли меня,– мягко повторил он,– а я не мог даже говорить, поэтому я давал им крест… и целовал их. Я целовал, чтобы они спали, и все мне верили.
Он затянулся сигаретой, выдохнул дым и смотрел, как он втягивается в камин.
– Церковь Святого Матфея была моей церковью больше двенадцати лет. Я возвращался к ней и ходил по ее развалинам, пытаясь понять, что произошло. У нас было несколько прекрасных статуй и цветные стеклянные витражи. Двенадцать лет,– он медленно покачал головой.
– Извините,– подала голос Сестра.
– А вам–то что? Вы к этому не имеете никакого отношения. Это просто… Что–то, вышедшее из–под контроля. Вполне возможно, что воспрепятствовать этому никто не мог.
Он опять взглянул на нее, но на этот раз его взгляд задержался на запекшейся ранке в углублении на шее.
– От чего это? – спросил он ее. – Выглядит похожим на распятие.
Она дотронулась до нее:
– Я раньше носила цепочку с крестом.
– Что случилось?
– Кто–то,– она запнулась. Как она могла описать это? Сейчас, пока ее сознание избегало этого воспоминания, даже думать об этом было небезопасно. – Кто–то сорвал его у меня,– продолжила она.
Он задумчиво кивнул и пустил струйку дыма уголком рта. Сквозь голубоватое марево его глаза смотрели в ее.
– Вы верите в Бога?
– Да, верю.
– Почему? – спокойно спросил он.
– Я верю потому, что однажды Иисус придет и возьмет всех, кто заслужил, в Царст…
Нет, сказала она себе. Нет. Это Сестра Ужас бормотала о том, о чем болтали другие старьевщицы. Она остановилась, чтобы привести в порядок мысли, и потом сказала:
– Я верю в Бога потому, что осталась в живых, и не думаю, чтобы через все, что я прошла, я могла пройти сама по себе. Я верю в Бога, потому что верю, что доживу до других дней.
– Вы верите, потому что верите,– сказал он. – Это ничего не дает для логики, не правда ли?
– Не хотите ли вы сказать, что не верите?
Дойл Хэлланд отсутствующе улыбнулся. Улыбка медленно сползла с его лица.
– Вы действительно верите в то, что Бог видит все, леди? Вы думаете, что ему действительно интересно, проживете вы на один день больше или нет? Что отличает вас от тех мертвых, что мы видели сегодня? Разве Бог не заботился о них?
Он взял зажигалку с инициалами.
– Как насчет мистера РБР? Он недостаточно посещал церковь? Он не был хорошим парнем?
– Я не знаю, смотрит ли Бог на меня или нет,– ответила Сестра Ужас,– но я надеюсь, что смотрит. Я надеюсь, что достаточно значительна, что все мы достаточно значительны. А что до мертвых… Может, им повезло. Я не знаю.
– Может, и повезло,– согласился он. Он вернул зажигалку в карман. – Я просто не знаю, что еще такого осталось, ради чего следовало бы жить? Куда мы идем? Почему мы идем куда попало? Я имею в виду… Ведь ни одно место не хуже другого, чтобы умереть, не так ли?
– Я не собираюсь скоро умирать. Я полагаю, что Арти хочется вернуться в Детройт. Я иду с ним.
– А после этого? Если вы то же найдете и в Детройте?
Она пожала плечами:
– Как я сказала, я не собираюсь умирать. Буду идти, пока смогу.
– Никто не собирается умирать,– сказал он. – Когда–то давно я был оптимистом. Я верил в чудеса. Но знаете ли, что случилось? Я постарел. А мир стал низменнее. Раньше я служил Богу и верил в него всем моим сердцем, до мозга костей,– глаза его слегка сузились, как будто он смотрел на что–то очень далекое через огонь,– как я сказал, это было очень давно. Раньше я был оптимистом, а теперь… Думаю, я стал оппортунистом. Я всегда хорошо мог судить, куда дует ветер, и должен сказать, что теперь сужу о Боге, или о силе, которую мы принимаем за Бога, как об очень–очень слабом. Гаснущая свеча, если хотите, окруженная тьмой. И тьма смыкается.
Он сидел неподвижно, просто глядя, как горит огонь.
– Вы говорите совсем не как священник.
– И я не чувствуя себя им. Я просто чувствую себя… измученным человеком в черном костюме с дурацким испачканным белым воротником. Это вас не шокирует?
– Нет. Не думаю, что меня теперь можно чем–нибудь шокировать.
– Хорошо. Тогда это означает, что вы становитесь менее оптимистом, не правда ли? – он хмыкнул. – Извините. Догадываюсь, что я выражаюсь не так, как Спенсер в Городе Мальчиков, а? Но те последние обряды, исполненные мною… от них во рту остался привкус пепла, и я не могу избавиться от этого чертова привкуса,– взгляд его скользнул вниз, к сумке Сестры. – Что это за вещь, которую я видел у вас прошлой ночью? Та стеклянная вещь?
– Это я нашла на Пятой Авеню.
– А можно посмотреть ее?
Сестра вынула ее из сумки. Камни, вделанные в стеклянное кольцо, вспыхнули яркими цветами радуги. Отражения затанцевали по стенам комнаты, и лица Сестры и Дойла Хэлланда стали пятнистыми. Он втянул в себя воздух, потому что он в первый раз мог наконец хорошенько рассмотреть ее. Глаза его расширились, искорки сверкнули в его зрачках. Он протянул руку, чтобы коснуться ее, но в последний момент отвел ее.
– Что это такое?
– Просто стекло и камни, сплавившиеся вместе. Но… прошлой ночью, как раз перед вашим приходом… эта вещь сделала нечто чудесное, нечто такое, что я не могу объяснить.
Она рассказала ему про Джулию Кастильо и понимание ими друг друга при разговоре на своих языках, когда их соединяло стеклянное кольцо. Он сидел, молча слушая.
– Бет сказала, что это волшебная вещь. Об этом я судить не могу, но знаю, что эта вещь довольно странная. Видеть, как она подхватывает биение моего сердца… А как она светится… Не знаю, что это такое, но я наверняка не выкину ее, будьте уверены.
– Венец,– мягко сказал он,– я слышал, как Бет сказала, что это может быть венец. Похоже на тиару, правда?
– Пожалуй, да. Хотя и не на такую тиару, какие выставлялись в витрине “Тиффани”. Я имею в виду… она вся изогнута и выглядит колдовской. Я помню, как хотела сдаться. Хотела умереть. И когда я нашла ее, она заставила меня думать, что… Я не знаю, думаю, что это глупо.
– Продолжайте,– настаивал он.
– Она заставила меня подумать о песке,– сказала ему Сестра. – Песок, наверное, самая бесполезная вещь на свете, но вот посмотрите, во что может превратиться песок в правильных руках.
Она провела пальцем по бархатистой поверхности стекла.
– Даже самая бесполезная вещь может стать прекрасной,– сказала она. – Она лишь требует правильного подхода. Но созерцание этой прекрасной вещи и держание ее в руках заставляет меня думать, что я не такая бесполезная. Она заставляет меня оторвать от пола свою задницу и жить. Я раньше была тронутой, но после того, как нашла эту вещь… Я перестала быть ненормальной. Может быть, часть меня все еще ненормальна, я не знаю, но мне хочется верить, что не вся еще красота в мире умерла. Мне хочется верить, что красоту можно спасти.
– В последние дни я не так уж много видел красивого,– ответил он,– кроме этой вещи. Вы правы. Это очень, очень красивый кусок утиля,– он смутно улыбнулся. – Или венца. Или всего того, во что вы собираетесь верить.
Сестра кивнула и стала вглядываться в глубину стеклянного кольца. Под слоем стекла нити драгоценных металлов горели как бенгальские огни. Биение света в глубоком светло–коричневом топазе привлекло ее внимание; она чувствовала, что Дойл Хэлланд смотрит на нее, слышала потрескивание огня и порывы ветра снаружи, но светло–коричневый топаз и его гипнотизирующий ритм, такой плавный, такой устойчивый, заслонили от нее все. О, подумала она. Кто ты? Кто ты? Кто ты?
Она заморгала от неожиданности.
Больше она не держала стеклянное кольцо.
И больше не сидела у огня в доме в Нью–Джерси.
Ветер кружил вокруг нее, и она чувствовала запах сухой, сморщившейся земли и… чего–то еще. Что это было?
Да. Она теперь поняла. Это запах горелой кукурузы.
Она стояла на обширной, плоской равнине, а небо над ней было закрученной массой грязно–серых облаков, сквозь которую выскакивали бело–голубые пики молний. Обугленные кукурузные стебли лежали у ее ног, и единственное, что выделялось среди этого страшного пустыря, был круглый куполообразный холм в сотне ярдов от нее, похожий на могилу.
Я сплю, подумала она. На самом деле я сижу в Нью–Джерси. Это сонное видение, картина в моем мозгу, вот и все. Я могу проснуться, когда захочу, и опять буду в Нью–Джерси.
Она посмотрела на странный холм и заинтересовалась, насколько далеко она может раздвинуть границы своего сна. Если сделать шаг, подумала она, распадется ли эта картина на кусочки, как кадры в кино? Она решила выяснить и сделать один шаг. Сонное видение не распалось. Если это сон, сказала она себе, тогда, Господи помоги, я иду во сне где–то далеко от Нью–Джерси, потому что я чувствую этот ветер на своем лице!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67