— Так бы и сказал, дорогой Дмитрий Витальевич, а то туфельки у него блестят, куртка у него за пятьсот долларов, девочки с бедрышками, итальянские перезвоны...
Главное в другом — денег не хватает. Живешь в большом городе, в кармане мобильный телефон, в сумке пачка снимков неплохих, между прочим, девочек, совсем неплохих, — вынужден был признать Пафнутьев. С точки зрения международных стандартов они, может быть, и уступают той же Шиффер или черной Кэмпбелл... Но на тех тоже любителя поискать надо, и найдешь не сразу, далеко не сразу. Дима на свой товар быстрее покупателя найдет, да и по цене они доступнее, в общении приятнее той же Шарон Стоун... С ней-то и словцом не перебросишься.
— Так вот, — Пафнутьев положил потные ладони на холодную поверхность стола. — Делаем вывод. Величковский просто вынужден приезжать в свои Пятихатки за девочками. И все его прибамбасы — это маскарад самозваного принца. Да, он приезжает победителем — улыбчивым, нарядным, с деньгами, подарками, обновками. Только так он может подтвердить свое достоинство, свою победоносность! — почти воскликнул про себя Пафнутьев, и после этого его посетило прозрение — а не так ли и все мы, дорогие товарищи, не так ли и все мы? Приезжаем к старым друзьям, состарившимся подругам, к прежним ненавистным начальникам и любимым подчиненным, приезжаем улыбчивыми и победоносными! А иначе — зачем? Кому нужны вымученные встречи у поздних гастрономов, под детскими грибками, в подворотнях под крики жен, заподозривших что-то неладное!
Нет, подобные встречи должны быть радостными, щедрыми и победоносными!
Или никаких!
«Вот теперь Дмитрий Витальевич, я тебя понял! — мысленно воскликнул Пафнутьев. — Теперь ты мне доступен! И я готов встречаться с тобой в этом кабинете, в камере для свиданий, готов поехать даже в твои трижды разлюбезные Пятихатки и на месте познакомиться с твоими красавицами! Естественно, с теми, кому удалось выжить, кто уцелел и выкарабкался из твоих любвеобильных объятий».
А уцелели не все...
И хорошо бы, если бы ошибся злопыхательский Худолей и мы не обнаружили еще одну зловещую находку. Ведь что-то произошло в этом сексуальном клубке, если уж дошло до смертоубийства. Убийств быть не должно, вот в чем дело, не должно быть убийств. Оскорбление, грабеж, унижение всеми доступными и недоступными способами, но не убийства! А спокойная улыбчивая беззаботность Величковского объясняется только одним — он ничего не знал. А если не знал, то это значит...
Он поставщик.
Шестерка.
Плиточник.
А Шаланда настоятельно советовал его беречь. Видимо, пока он у нас, многие ощущают беспокойство, многие лишились сна спокойного и целебного.
— Все это очень мило, — пробормотал про себя Пафнутьев и повторил слова, всплывшие в его сознании из какой-то другой промелькнувшей мимо жизни, — все это очень мило, Дима. Но как понимать твой совершенно необъяснимый и, более того, глупый прыжок вот в это окно? Да, мне нравится твое согласие привести в порядок непривлекательный туалет следственного управления. Тут я буду совершенно откровенен — блеснуть прекрасным туалетом мечтает каждый захудалый руководитель. О, как будет потрясен Шаланда, войдя в сверкающие испанским кафелем хоромы!
Если бы...
Если бы не одно маленькое обстоятельство — свеженькие капельки крови на блестящих туфельках Величковского. Ведь они есть, существуют, более того, даже не думают просыхать, они как бы увеличиваются в размерах и вот-вот начнут стекать внутрь, а потом выплескиваться из переполненных туфелек, оставляя кровавые следы на паркете, на асфальте, на крашеных досках камеры предварительного заключения.
— А какой можно было бы сделать туалет! — простонал Пафнутьев с искренним сожалением. — Ни одна правовая контора города не смогла бы состязаться с нами в этом деле. И все начальники города бросились бы обустраивать свои отхожие места, стараясь перещеголять друг друга изысканным цветом, потрясающими формами и размерами кафеля, половой плитки, узорчатыми полосками, перепадом колоритов, хрустальными светильниками с золотым, серебряным, хромированным обрамлением! А вокзальные, парковые, ресторанные клозеты! А общественные места возле рынков и универмагов! — Пафнутьев в ужасе схватился за голову от открывшихся перед ним перспектив. — Соседние города, области, деревни, дорожные забегаловки, да что там забегаловки, страны всего ближнего зарубежья содрогнулись бы от неудержимости строительной истерии в области отхожих мест, клозетов, уборных, туалетных! Как мужских, так и женских!
А как рванула бы культура общения!
Как оздоровились бы нравы и обычаи!
Какой потрясающий вид могли бы приобрести городские скверы, дворы, парки, автобусные и троллейбусные остановки, очищенные от всевозможных отходов жизнедеятельности человеческих организмов!
И все это так возможно, так близко и доступно, если бы не одно маленькое обстоятельство — если бы не было капелек крови на блестящих туфельках Димы Величковского!
— О, горе, горе! — безутешно простонал Пафнутьев, скорбно раскачиваясь из стороны в сторону, и единственный, кто понимал его в этот момент, был, конечно же, автор, но ничем не мог помочь своему любимому герою, более того, собирался возводить на пути бедного Пафнутьева все новые и новые трудности, препятствия, козни, не чураясь при этом и самых обычных житейских неприятностей, коими жизнь наша и без того переполнена настолько, что бывает достаточно неприветливого взгляда, нерасслышанного слова, равнодушного жеста, чтобы сорваться в безумство и неистовство, от которого чуть попозже будет стыдно и горько, стыдно и горько.
* * *
Худолей докладывал о своих успехах немногословно и даже как-то хмуро, с опаской, будто боялся, что Пафнутьев прервет его, отбросив все его предположения. Но Пафнутьев сидел спокойно, вертел ручку на столе — странная такая у него ручка была, с центром тяжести посередине, и потому стоило ее крутануть, она вертелась долго и почти бесшумно. Худолея ручка раздражала, он полагал, что Пафнутьев больше увлечен этим дурацким верчением, нежели его рассказом, полным подробностей зловещих и таинственных.
— Итак, она звалась Ларисой, — напомнил о себе Пафнутьев, когда Худолей замолчал в очередной раз.
— Да, Лариса. Пахомова.
— Она до сих пор Пахомова? — спросил Пафнутьев, давая понять, что он внимательно слушает.
— До сих пор. Хотя уже дважды побывала замужем.
— Достойные люди?
— Какие-то сутенеры, сводники, гомики... Живет в той же квартире. Ты, Паша, бывал у нее несколько лет назад после убийства Пахомова.
— Помню, — кивнул Пафнутьев. — Незабываемая была встреча.
— Чем же она так запомнилась?
— Пользуясь моим мужским великодушием, если не сказать наивностью, если не сказать глупостью, вышеупомянутая Лариса прямо на моих глазах напилась в стельку и потеряла способность давать показания. Если уж говорить прямо, то она вообще потеряла способность произносить звуки. Не говоря уже о словах. Не говоря уже о показаниях.
— Так вот, живет она там же, в той же квартире. Но! — Худолей поднял указательный палец. — Стальная дверь. Решетки на окнах.
— Хорошие решетки?
— Железные. Узорчатые. Художественная ковка. Бешеные деньги. Спецзаказ.
— Почему ты решил, что это спецзаказ?
— Потому что все решетки подогнаны под оконные проемы с точностью до миллиметра. И еще потому, что сами мастера мне об этом рассказали. Так что, если тебе понадобится нечто подобное, смело обращайся ко мне. Только помни — это тысячи. — Худолей помолчал и, чтобы у Пафнутьева не оставалось никаких иллюзий, добавил: — Долларов.
— Усек, — кивнул Пафнутьев. — Вы поговорили?
— Она не открыла дверь.
— Ты был достаточно настойчив?
— Соседи сказали, что ремонт в квартире продолжался год. — Худолей попросту не услышал вопроса Пафнутьева. — Все, что завозилось в квартиру, перечислять не буду, хотя знаю, что именно завозилось и в каком количестве.
— Очень круто?
— Пахомова прикупила еще и соседнюю квартиру. Тоже трехкомнатную.
— Неужели это все она? — усомнился Пафнутьев.
— Я тоже усомнился. И вышел на человека, который стоит за ее спиной. Кошмарная личность.
— Говори скорее, мне страшно, — без улыбки произнес Пафнутьев.
— Сысцов.
— Пропой нам, священник, псалом боевой! — громко и внятно пропел Пафнутьев. Слова, видимо, совпали с его состоянием в этот миг, и он повторил: — Пропой нам, священник, псалом боевой!
— Не понял? — озадаченно протянул Худолей.
— Песня такая есть. Или псалом. Когда-нибудь я пропою тебе его полностью. Он придаст тебе силы и укрепит ослабший дух.
— Спиши слова.
— Чуть попозже. У меня все время, все время было ощущение, что перед нами глыба. И Шаланда жаловался на то же. Шаланда жаловался — представляешь? Уточняю — за Пахомовой Сысцов?
— Да.
— Они в контакте?
— Да.
— Встречаются?
— Гораздо чаще, чем это требуется для мужчины и женщины в их возрасте.
— Значит, они не мужчина и женщина?
— Партнеры, — твердо сказал Худолей. — Они партнеры, Паша. И давно. Чем занимаются, когда решат важные свои дела, когда подпишут бумаги и поделят деньги... сказать трудно, но оба еще в детородном возрасте.
— У них будут дети?
— Пока они занимаются чужими детьми. Двое из них в твоей папке.
— Пропой нам, священник, псалом боевой, — чуть слышно пробормотал Пафнутьев, но в голосе его послышался рокот приближающейся грозы. — Звоню Шаланде.
— Звони Шаланде, — пожал плечами Худолей.
Пафнутьев тут же набрал номер и долго ждал, пока там, на том конце провода, в большом, просторном кабинете начальника городской милиции поднимут трубку.
— Шаланда, — наконец раздался голос из трубки.
— Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя привозил, и все биндюжники вставали, когда в пивнушку он входил! Хорошие слова, а, Жора? Прекрасные слова! От них веет молодостью, тревогой, даже опасностью. Ветер, я чувствую ветер в лицо, когда произношу эти слова.
— Слушаю тебя, Паша.
— Появилась дичь, Жора. Ты помнишь шелест, сухой, жесткий, резкий шелест голубиных крыльев при взлете?
— Продолжай, Паша.
— Этот шелест, Жора, не затихает в моих ушах вот уже час.
— У тебя в кабинете Худолей? — проницательно спросил Шаланда. — Я угадал?
— Ты просто попал в десятку.
— Я такой, Паша. Так что там с шелестом? Кто прошелестел над твоей головой?
— Сысцов.
В трубке наступило молчание. Пафнутьев знал, что связь не оборвалась, он слышал жаркое дыхание Шаланды и не торопил его.
— Так, — наконец произнес Шаланда. И опять замолчал.
— Недавно, Жора, ты мне что-то говорил о глыбе, в которую уперся и которая не дает тебе прохода.
— Говорил.
— Это ощущение не исчезло?
— Укрепилось. Скажи... Ты на него вышел?
— На полпути.
— Он засветился?
— Я же сказал... Пока только шелест. Но я слышу его очень внятно. Сухой такой, жесткий шелест.
— Не такой он уж и сухой, — проворчал Шаланда. — Мне кажется, он перестал быть сухим.
— Каким же он стал?
— Мокрым. Чтобы тебе, Паша, уж совсем стала понятной моя глубокая мысль, я употреблю другое слово — мокруха. Усек? По твоему молчанию догадываюсь, что усек. Это говорит о твоей неувядаемости. Ты что-то пел про кефаль? Это не кефаль, Паша. Это что-то совершенно другое. Может, даже пиранья. Ты меня слышишь?
— Очень хорошо слышу, Жора. Очень хорошо. Я никогда не слышал тебя так внятно.
— Одна просьба... Он мой. Понял? Требуй у меня за него что хочешь. Понимаешь, о чем я говорю?
— Ты на него вышел?
— У тебя, Паша, шелест. А у меня... свет. Блики фар и подфарников. Отражения на воде и в асфальте. Огоньки в глазах и «стволах». Такие дела, Паша.
— Может, совместим?
— Что? — не понял Шаланда.
— Свет и шелест. Так и операцию назовем — «Свет и шелест». Красиво?
— Красиво, — согласился Шаланда. Но Пафнутьев понял, что Шаланда согласился только с одним — слова действительно звучали красиво. Больше ни с чем Шаланда не согласился. — Ты познакомился с разделом объявлений в городской газете?
— Не успел, — признался Пафнутьев.
— Теряешь время.
— Исправлюсь, Жора.
— Упущенное время догнать невозможно, — умудренно произнес Шаланда. — Это еще никому не удавалось.
— Прекрасные слова! Я чувствую, что ты где-то их вычитал.
— Есть такая книга... «В мире мудрых мыслей».
— Это твоя настольная книга?
— Паша... — Шаланда помолчал, давая понять, что он понял издевку и оценил ее должным образом. — Паша, в Уголовном кодексе, который лежит на моем столе, мудрых мыслей ничуть не меньше. Они засветились, Паша. Они принимают меры. Они исчезают.
— Насовсем?
— Надеются вернуться, но чуть попозже, как выражается один мой знакомый. Ты знаешь, о ком я говорю?
— Ты говоришь обо мне, Жора.
— Что будем делать?
— Я займусь девочками...
— Что? — оскорбленно воскликнул Шаланда.
— Девочками, говорю, займусь. Вплотную. Теми, разумеется, которые еще живы. А что касается Сысцова... Сам знаешь — наблюдения, подслушивание, подглядывание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Главное в другом — денег не хватает. Живешь в большом городе, в кармане мобильный телефон, в сумке пачка снимков неплохих, между прочим, девочек, совсем неплохих, — вынужден был признать Пафнутьев. С точки зрения международных стандартов они, может быть, и уступают той же Шиффер или черной Кэмпбелл... Но на тех тоже любителя поискать надо, и найдешь не сразу, далеко не сразу. Дима на свой товар быстрее покупателя найдет, да и по цене они доступнее, в общении приятнее той же Шарон Стоун... С ней-то и словцом не перебросишься.
— Так вот, — Пафнутьев положил потные ладони на холодную поверхность стола. — Делаем вывод. Величковский просто вынужден приезжать в свои Пятихатки за девочками. И все его прибамбасы — это маскарад самозваного принца. Да, он приезжает победителем — улыбчивым, нарядным, с деньгами, подарками, обновками. Только так он может подтвердить свое достоинство, свою победоносность! — почти воскликнул про себя Пафнутьев, и после этого его посетило прозрение — а не так ли и все мы, дорогие товарищи, не так ли и все мы? Приезжаем к старым друзьям, состарившимся подругам, к прежним ненавистным начальникам и любимым подчиненным, приезжаем улыбчивыми и победоносными! А иначе — зачем? Кому нужны вымученные встречи у поздних гастрономов, под детскими грибками, в подворотнях под крики жен, заподозривших что-то неладное!
Нет, подобные встречи должны быть радостными, щедрыми и победоносными!
Или никаких!
«Вот теперь Дмитрий Витальевич, я тебя понял! — мысленно воскликнул Пафнутьев. — Теперь ты мне доступен! И я готов встречаться с тобой в этом кабинете, в камере для свиданий, готов поехать даже в твои трижды разлюбезные Пятихатки и на месте познакомиться с твоими красавицами! Естественно, с теми, кому удалось выжить, кто уцелел и выкарабкался из твоих любвеобильных объятий».
А уцелели не все...
И хорошо бы, если бы ошибся злопыхательский Худолей и мы не обнаружили еще одну зловещую находку. Ведь что-то произошло в этом сексуальном клубке, если уж дошло до смертоубийства. Убийств быть не должно, вот в чем дело, не должно быть убийств. Оскорбление, грабеж, унижение всеми доступными и недоступными способами, но не убийства! А спокойная улыбчивая беззаботность Величковского объясняется только одним — он ничего не знал. А если не знал, то это значит...
Он поставщик.
Шестерка.
Плиточник.
А Шаланда настоятельно советовал его беречь. Видимо, пока он у нас, многие ощущают беспокойство, многие лишились сна спокойного и целебного.
— Все это очень мило, — пробормотал про себя Пафнутьев и повторил слова, всплывшие в его сознании из какой-то другой промелькнувшей мимо жизни, — все это очень мило, Дима. Но как понимать твой совершенно необъяснимый и, более того, глупый прыжок вот в это окно? Да, мне нравится твое согласие привести в порядок непривлекательный туалет следственного управления. Тут я буду совершенно откровенен — блеснуть прекрасным туалетом мечтает каждый захудалый руководитель. О, как будет потрясен Шаланда, войдя в сверкающие испанским кафелем хоромы!
Если бы...
Если бы не одно маленькое обстоятельство — свеженькие капельки крови на блестящих туфельках Величковского. Ведь они есть, существуют, более того, даже не думают просыхать, они как бы увеличиваются в размерах и вот-вот начнут стекать внутрь, а потом выплескиваться из переполненных туфелек, оставляя кровавые следы на паркете, на асфальте, на крашеных досках камеры предварительного заключения.
— А какой можно было бы сделать туалет! — простонал Пафнутьев с искренним сожалением. — Ни одна правовая контора города не смогла бы состязаться с нами в этом деле. И все начальники города бросились бы обустраивать свои отхожие места, стараясь перещеголять друг друга изысканным цветом, потрясающими формами и размерами кафеля, половой плитки, узорчатыми полосками, перепадом колоритов, хрустальными светильниками с золотым, серебряным, хромированным обрамлением! А вокзальные, парковые, ресторанные клозеты! А общественные места возле рынков и универмагов! — Пафнутьев в ужасе схватился за голову от открывшихся перед ним перспектив. — Соседние города, области, деревни, дорожные забегаловки, да что там забегаловки, страны всего ближнего зарубежья содрогнулись бы от неудержимости строительной истерии в области отхожих мест, клозетов, уборных, туалетных! Как мужских, так и женских!
А как рванула бы культура общения!
Как оздоровились бы нравы и обычаи!
Какой потрясающий вид могли бы приобрести городские скверы, дворы, парки, автобусные и троллейбусные остановки, очищенные от всевозможных отходов жизнедеятельности человеческих организмов!
И все это так возможно, так близко и доступно, если бы не одно маленькое обстоятельство — если бы не было капелек крови на блестящих туфельках Димы Величковского!
— О, горе, горе! — безутешно простонал Пафнутьев, скорбно раскачиваясь из стороны в сторону, и единственный, кто понимал его в этот момент, был, конечно же, автор, но ничем не мог помочь своему любимому герою, более того, собирался возводить на пути бедного Пафнутьева все новые и новые трудности, препятствия, козни, не чураясь при этом и самых обычных житейских неприятностей, коими жизнь наша и без того переполнена настолько, что бывает достаточно неприветливого взгляда, нерасслышанного слова, равнодушного жеста, чтобы сорваться в безумство и неистовство, от которого чуть попозже будет стыдно и горько, стыдно и горько.
* * *
Худолей докладывал о своих успехах немногословно и даже как-то хмуро, с опаской, будто боялся, что Пафнутьев прервет его, отбросив все его предположения. Но Пафнутьев сидел спокойно, вертел ручку на столе — странная такая у него ручка была, с центром тяжести посередине, и потому стоило ее крутануть, она вертелась долго и почти бесшумно. Худолея ручка раздражала, он полагал, что Пафнутьев больше увлечен этим дурацким верчением, нежели его рассказом, полным подробностей зловещих и таинственных.
— Итак, она звалась Ларисой, — напомнил о себе Пафнутьев, когда Худолей замолчал в очередной раз.
— Да, Лариса. Пахомова.
— Она до сих пор Пахомова? — спросил Пафнутьев, давая понять, что он внимательно слушает.
— До сих пор. Хотя уже дважды побывала замужем.
— Достойные люди?
— Какие-то сутенеры, сводники, гомики... Живет в той же квартире. Ты, Паша, бывал у нее несколько лет назад после убийства Пахомова.
— Помню, — кивнул Пафнутьев. — Незабываемая была встреча.
— Чем же она так запомнилась?
— Пользуясь моим мужским великодушием, если не сказать наивностью, если не сказать глупостью, вышеупомянутая Лариса прямо на моих глазах напилась в стельку и потеряла способность давать показания. Если уж говорить прямо, то она вообще потеряла способность произносить звуки. Не говоря уже о словах. Не говоря уже о показаниях.
— Так вот, живет она там же, в той же квартире. Но! — Худолей поднял указательный палец. — Стальная дверь. Решетки на окнах.
— Хорошие решетки?
— Железные. Узорчатые. Художественная ковка. Бешеные деньги. Спецзаказ.
— Почему ты решил, что это спецзаказ?
— Потому что все решетки подогнаны под оконные проемы с точностью до миллиметра. И еще потому, что сами мастера мне об этом рассказали. Так что, если тебе понадобится нечто подобное, смело обращайся ко мне. Только помни — это тысячи. — Худолей помолчал и, чтобы у Пафнутьева не оставалось никаких иллюзий, добавил: — Долларов.
— Усек, — кивнул Пафнутьев. — Вы поговорили?
— Она не открыла дверь.
— Ты был достаточно настойчив?
— Соседи сказали, что ремонт в квартире продолжался год. — Худолей попросту не услышал вопроса Пафнутьева. — Все, что завозилось в квартиру, перечислять не буду, хотя знаю, что именно завозилось и в каком количестве.
— Очень круто?
— Пахомова прикупила еще и соседнюю квартиру. Тоже трехкомнатную.
— Неужели это все она? — усомнился Пафнутьев.
— Я тоже усомнился. И вышел на человека, который стоит за ее спиной. Кошмарная личность.
— Говори скорее, мне страшно, — без улыбки произнес Пафнутьев.
— Сысцов.
— Пропой нам, священник, псалом боевой! — громко и внятно пропел Пафнутьев. Слова, видимо, совпали с его состоянием в этот миг, и он повторил: — Пропой нам, священник, псалом боевой!
— Не понял? — озадаченно протянул Худолей.
— Песня такая есть. Или псалом. Когда-нибудь я пропою тебе его полностью. Он придаст тебе силы и укрепит ослабший дух.
— Спиши слова.
— Чуть попозже. У меня все время, все время было ощущение, что перед нами глыба. И Шаланда жаловался на то же. Шаланда жаловался — представляешь? Уточняю — за Пахомовой Сысцов?
— Да.
— Они в контакте?
— Да.
— Встречаются?
— Гораздо чаще, чем это требуется для мужчины и женщины в их возрасте.
— Значит, они не мужчина и женщина?
— Партнеры, — твердо сказал Худолей. — Они партнеры, Паша. И давно. Чем занимаются, когда решат важные свои дела, когда подпишут бумаги и поделят деньги... сказать трудно, но оба еще в детородном возрасте.
— У них будут дети?
— Пока они занимаются чужими детьми. Двое из них в твоей папке.
— Пропой нам, священник, псалом боевой, — чуть слышно пробормотал Пафнутьев, но в голосе его послышался рокот приближающейся грозы. — Звоню Шаланде.
— Звони Шаланде, — пожал плечами Худолей.
Пафнутьев тут же набрал номер и долго ждал, пока там, на том конце провода, в большом, просторном кабинете начальника городской милиции поднимут трубку.
— Шаланда, — наконец раздался голос из трубки.
— Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя привозил, и все биндюжники вставали, когда в пивнушку он входил! Хорошие слова, а, Жора? Прекрасные слова! От них веет молодостью, тревогой, даже опасностью. Ветер, я чувствую ветер в лицо, когда произношу эти слова.
— Слушаю тебя, Паша.
— Появилась дичь, Жора. Ты помнишь шелест, сухой, жесткий, резкий шелест голубиных крыльев при взлете?
— Продолжай, Паша.
— Этот шелест, Жора, не затихает в моих ушах вот уже час.
— У тебя в кабинете Худолей? — проницательно спросил Шаланда. — Я угадал?
— Ты просто попал в десятку.
— Я такой, Паша. Так что там с шелестом? Кто прошелестел над твоей головой?
— Сысцов.
В трубке наступило молчание. Пафнутьев знал, что связь не оборвалась, он слышал жаркое дыхание Шаланды и не торопил его.
— Так, — наконец произнес Шаланда. И опять замолчал.
— Недавно, Жора, ты мне что-то говорил о глыбе, в которую уперся и которая не дает тебе прохода.
— Говорил.
— Это ощущение не исчезло?
— Укрепилось. Скажи... Ты на него вышел?
— На полпути.
— Он засветился?
— Я же сказал... Пока только шелест. Но я слышу его очень внятно. Сухой такой, жесткий шелест.
— Не такой он уж и сухой, — проворчал Шаланда. — Мне кажется, он перестал быть сухим.
— Каким же он стал?
— Мокрым. Чтобы тебе, Паша, уж совсем стала понятной моя глубокая мысль, я употреблю другое слово — мокруха. Усек? По твоему молчанию догадываюсь, что усек. Это говорит о твоей неувядаемости. Ты что-то пел про кефаль? Это не кефаль, Паша. Это что-то совершенно другое. Может, даже пиранья. Ты меня слышишь?
— Очень хорошо слышу, Жора. Очень хорошо. Я никогда не слышал тебя так внятно.
— Одна просьба... Он мой. Понял? Требуй у меня за него что хочешь. Понимаешь, о чем я говорю?
— Ты на него вышел?
— У тебя, Паша, шелест. А у меня... свет. Блики фар и подфарников. Отражения на воде и в асфальте. Огоньки в глазах и «стволах». Такие дела, Паша.
— Может, совместим?
— Что? — не понял Шаланда.
— Свет и шелест. Так и операцию назовем — «Свет и шелест». Красиво?
— Красиво, — согласился Шаланда. Но Пафнутьев понял, что Шаланда согласился только с одним — слова действительно звучали красиво. Больше ни с чем Шаланда не согласился. — Ты познакомился с разделом объявлений в городской газете?
— Не успел, — признался Пафнутьев.
— Теряешь время.
— Исправлюсь, Жора.
— Упущенное время догнать невозможно, — умудренно произнес Шаланда. — Это еще никому не удавалось.
— Прекрасные слова! Я чувствую, что ты где-то их вычитал.
— Есть такая книга... «В мире мудрых мыслей».
— Это твоя настольная книга?
— Паша... — Шаланда помолчал, давая понять, что он понял издевку и оценил ее должным образом. — Паша, в Уголовном кодексе, который лежит на моем столе, мудрых мыслей ничуть не меньше. Они засветились, Паша. Они принимают меры. Они исчезают.
— Насовсем?
— Надеются вернуться, но чуть попозже, как выражается один мой знакомый. Ты знаешь, о ком я говорю?
— Ты говоришь обо мне, Жора.
— Что будем делать?
— Я займусь девочками...
— Что? — оскорбленно воскликнул Шаланда.
— Девочками, говорю, займусь. Вплотную. Теми, разумеется, которые еще живы. А что касается Сысцова... Сам знаешь — наблюдения, подслушивание, подглядывание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53