Бросив дверцу за спиной, он бегом помчался к месту страшной находки. Бежал и смотрел в глаза Пафнутьева, все еще опасаясь, что тот остановит его, что смысл взмаха руки был другим, не столь обнадеживающим. Но Пафнутьев не остановил Худолея, терпеливо дождался, пока тот остановится рядом.
— Что, Паша?
— Не она.
— Точно?
— Я же говорил.
Худолей повернулся и заплетающимися шагами пошел к ближайшему подъезду. Сев на сырую скамейку спиной к мусорным ящикам, он опустил лицо в ладони и замер.
— Чего это он колотится? — спросил подошедший Шаланда.
— Бывает, — Пафнутьев развел руки в стороны.
— Он что... Это самое... — Шаланда с трудом пытался осмыслить посетившее его озарение. — Это его баба? — Шаланда кивнул в сторону мусорных ящиков.
— Нет, но думал, что его.
— И ошибся?!
— Немного. С кем не бывает, — Пафнутьев виновато поморгал глазами.
— Так это же здорово! — закричал Шаланда и так яростно сверкнул глазами, будто женщина между мусорными ящиками вдруг ожила. — Это же прекрасно!
— Конечно, — кивнул Пафнутьев. — Только это... Его баба все равно не нашлась. Так что он всего лишь получил небольшую отсрочку. Теперь к каждому трупу будет подходить с хорошим таким, доброкачественным, полноценным ужасом.
— Разберемся, — прорычал Шаланда и решительно, крупными шагами чуть вразвалочку, направился к Худолею.
Что он скажет, как выразит свое сочувствие, какие слова найдет — Пафнутьев даже представить себе не мог. Проводив Шаланду жалостливым взглядом, он подошел к мусорным ящикам.
Женщина в самом деле оказалась светленькой, но волосы были наверняка крашеными. Да, опять молодая, опять красивая. Как выражаются модные авторши криминальных романов, смерть была ей к лицу. Пафнутьев не знал более кощунственных слов о смерти, и потому название шумного романа запомнилось. Он это знал — смерть меняет не только выражение человеческого лица, она меняет и само лицо. Случается, что грубое, наспех, словно топором, вытесанное лицо после смерти становится одухотворенным, черты лица превращаются в тонкие, почти аристократические — человек только после смерти предстает перед людьми в истинном своем обличье, отбрасывая наконец-то дурашливость, напускную грубоватость, лукавую глупость. Уже ничем не рискуя, ничего не требуя, никого не опасаясь.
Страхи кончаются вместе с жизнью.
В беспомощном, устремленном в весеннее небо кулачке женщина сжимала нож. Пафнутьев наклонился, всмотрелся, не прикасаясь. Замусоленная, затертая деревянная ручка, а само лезвие было настолько истонченным, с такими зазубринами, что этим ножом можно было отрезать разве что кусок хлеба, кружок вареной колбасы, разбить яйцо для яичницы. Отведя мертвую руку в сторону, Пафнутьев обратил внимание, что нож к тому же оказался настолько коротким, что на кухне им попросту ничего не сделать — лезвие было надломлено.
— Что скажешь, Паша? — услышал Пафнутьев за спиной голос Шаланды. — Следы предсмертной схватки?
— Никакой схватки не было.
— А как же понимать нож в руке? Причем, обрати внимание, она держит его за лезвие.
— И что из этого следует? — Пафнутьев обернулся и посмотрел на Шаланду снизу вверх.
— В последний момент вырвала нож из руки убийцы — вот что из этого следует! Но силы уже оставляли ее — убийца успел полоснуть ножом по шее. Она умерла от потери крови. Согласен?
— Не было схватки, не хваталась она за лезвие, никто не убивал ее этим ножом, потому что этим ножом вообще никого убить нельзя. Присядь, Шаланда, присядь, а то ты смотришь с очень большого расстояния. Приблизься!
Шаланда оглянулся по сторонам, убеждаясь, что никто над ним не шутит, никто не слышал пафнутьевских слов, что он выглядит достойно, как и подобает человеку его положения.
Но все-таки присел, покряхтывая, опасаясь за форменные брюки, которые могли, ох могли каждую секунду разойтись по швам от необъятных бедер начальника милиции.
— Смотри, — Пафнутьев осторожно вынул нож из мертвой руки женщины. — Видишь эту железку? Ею можно убить кого-нибудь? Нельзя. Почему же тогда он оказался в руке этой несчастной? Зачем он оказался в руке этой несчастной? — спрашиваю я у себя и одновременно у тебя. А затем, что кто-то решил нам с тобой передать горячий привет. Тебе и мне.
— Кто? — выдохнул Шаланда.
— Убийца.
— Паша... Ты смеешься надо мной?
— Помнишь, неделю назад мы занимались убийством в квартире? Обнаружена женщина, обнаженная, с ножом в руке, и держала она его точно так же... Помнишь?
— О! — Шаланда в ужасе закрыл рот плотной своей ладонью, словно опасаясь, что ненароком произнесет нечто запретное, слово, которое никому слышать не позволено. — Точно, Паша! Это что же получается? Маньяк завелся?
Пафнутьев поднялся, отряхнул руки, поправил кепку.
— Ты как хочешь это назови... Может, для кого-то летная погода, может, это проводы любви.
— Шутка? — настороженно спросил Шаланда.
— Какие шутки! Посмотри на эту женщину... За ее убийством действительно стоять проводы любви. Во всяком случае, мне так кажется.
— Но цель, Паша, цель?!
— Может быть, кому-то хочется, чтобы мы думали, будто убийства совершил один человек, хотя на самом деле эти преступления совершили разные люди... Может быть, все наоборот. Не исключено, что и маньяк задумал поиграть с нами в прятки. Могут быть варианты из всех этих предположений... Но убийства эти... — Пафнутьев замолчал, рассматривая проносящиеся над головой весенние облака — были они полупрозрачными, легкими, торопящимися. — Но убийства эти... — взор Пафнутьева снова опустился к земле.
— Ну, ну? Паша, ну?! — постанывал от нетерпения Шаланда и даже, кажется, пританцовывал в блестящих своих остроносых туфельках.
— Убийства эти разные, — Пафнутьев справился наконец с выводом, который блуждал где-то в его сознании, не находя выхода.
— Что значит разные, Паша?
— Там ухоженная квартира, здесь — свалка. Там действительно нож, которым можно полоснуть по прекрасной женской шее, а здесь какой-то обрубок, пригодный только для ковыряния в носу. Но, с другой стороны, и там и здесь всякие, как видишь, маникюры, педикюры... Причем свеженькие. Крашеные волосы, обнаженные тела... Что это у нее за пятно на шее, видишь? Может, ссадина? Или грязь, а, Шаланда?
— Похоже на синяк.
— Или прикус?
— Не понял?
— Да я все о том же! Проводы любви, Шаланда. Весной не только встречают любовь, но и провожают. Постой, постой, — Пафнутьев с неожиданной сноровкой обошел вокруг трупа, зашел с противоположной стороны, склонился над ногами.
— Что ты там увидел, Паша? — подошел поближе и Шаланда.
— Пятки.
— И что пятки?
— Порепанные.
— Это какие?
— Как бы тебе это объяснить, какое словцо подобрать... Да, вспомнил! Растрескавшиеся.
— И что это означает?
— Это означает, что убийство прошлой недели и это, — Пафнутьев кивнул на труп, — как бы это выразиться поточнее...
— Да уж выразись как-нибудь наконец!
— Мне кажется, что обе пострадавшие были знакомы друг с дружкой.
— По пяткам определил?
— Да, Шаланда, по пяткам. Ты вот свои пятки пемзой трешь, когда в баню ходишь?
— Банщик трет. Я не могу дотянуться.
— Значит, они у тебя имеют приятный вид, нежные, розовые, есть на что посмотреть.
— У меня, и кроме пяток, есть на что посмотреть, есть чем полюбоваться. Не хуже, чем у людей, Паша.
— Они знали друг друга, — повторил Пафнутьев, словно уговаривая самого себя. — Они наверняка друг друга знали. Не исключено, что даже приехали из одного места. Многовато совпадений. Слишком их много, Шаланда.
— Слишком хорошо — тоже нехорошо.
Пафнутьев уставился Шаланде прямо в глаза. Но чувствовалось, что не видит он ни Шаланды, ни его озадаченного взгляда, да и вообще Пафнутьев, кажется, подзабыл, где находится и как оказался среди мусорных ящиков, возле трупа женщины с крашеными волосами и яркими ногтями.
— Ты чего, Паша? — спросил Шаланда, сбитый с толку странным поведением Пафнутьева. — Тебе плохо?
— А кому сейчас хорошо? — Пафнутьев мгновенно преодолел какие-то свои космические расстояния и в доли секунды вернулся на место происшествия.
— Ты оцепенел?
— С кем не бывает! — махнул рукой повеселевший Пафнутьев. Что-то ему открылось за те недолгие секунды, пока он отсутствовал, что-то осознал. И Шаланда звериным своим чутьем, нутром, интуицией это понял.
— Паша, у меня такое чувство, будто тебя посетила мысль?
— Посетила, — кивнул Пафнутьев. — Ты, Шаланда, открыл мне сейчас такие глубины человеческой сути, такие глубины... Я прямо содрогнулся всем своим телом.
— Это что же я такого сказал? — насторожился Шаланда.
— Что слишком хорошо — тоже нехорошо.
— Раньше ты этого не знал?
— Слышал, конечно, но как-то не проникался.
— А теперь проникся? — продолжал допытываться Шаланда. — Теперь дошло, да?
— И продолжает доходить.
— А мне можно об этом знать или нежелательно?
— Комедия все это, — произнес Пафнутьев, кивнув в сторону прикрытого уже трупа.
— Веселая? — осторожно спросил Шаланда.
— Веселого тут, конечно, мало, но и истинного тоже немного.
— Хочешь сказать, что все это ненастоящее? — Шаланда неотрывно в упор смотрел на Пафнутьева. — И труп тоже ненастоящий?
Но Пафнутьев опять унесся в свои запредельные дали, опять не видел ни Шаланду, ни мусорных ящиков, ни вороха тряпья, которым накрыли труп юной красавицы. Шаланда рванулся было повторить свой вопрос, шагнул уже было к Пафнутьеву, чтобы ухватить за рукав, встряхнуть хорошенько и вернуть на этот грязноватый двор, но подошедший Худолей успел остановить его. Приложив палец к губам, он дал понять, что говорить сейчас не следует, что Пафнутьев думает, а поскольку подобное случается нечасто, такое его состояние надо ценить. Худолей скорчил гримасу: дескать, извини, дорогой товарищ, но у нас свои правила и нарушать их нежелательно.
Шаланда раздраженно передернул плечами, сунул руки в карманы форменного плаща и, круто развернувшись, зашагал к своей машине, бормоча слова нервные и непочтительные.
А Худолей терпеливо дождался, пока Пафнутьев вернется из мистических своих блужданий, дождался, пока тот увидит его, заметит, словечко молвит.
— Ну как, Худолей? Что скажешь? — Голос его был по-прежнему бодр — голос человека, который понял наконец то, что от него так долго скрывали.
— Сдается мне, Паша, это не конец.
— Ты о чем?
— Будет третий труп, Паша. Два — это не число. А если число, то плохое. Природа не любит плохих чисел.
— А какие числа любит природа? — чуть раздраженно спросил Пафнутьев. — Семнадцать? Сто тридцать девять? Пятьсот восемьдесят один?
— Семнадцать — хорошее число, — невозмутимо ответил Худолей. — Остальные тоже ничего, но похуже. И потом, Паша... Не надо вслух произносить эти числа. Они не любят.
— А что они любят? Бутерброды с икрой? Водку из холодильника? Живых, веселых блондинок?
— Это, Паша, ты о себе говоришь, это ты все о себе, любимом. А числа любят молчаливое почтение. Они считают, что заслуживают уважительного к себе отношения.
— Так, — Пафнутьев постоял, глядя прямо себе под ноги. — Так, — повторил он. — И какой же нам сделать из всего этого вывод?
— Третий будет, Паша.
— Или третья?
— А сие уже есть тайна великая и непознаваемая. Как говорит один наш общий знакомый.
— Поехали, Худолей. Нам здесь уж делать больше нечего. Нас Величковский ждет, лучший плиточник всех времен и народов, — и Пафнутьев решительно зашагал к машине.
* * *
Величковский оказался точно таким, каким его можно было себе представить по телефонному разговору. На звонок Пафнутьева дверь открыл длинноватый, поджарый детина, явно лысеющий, с золотыми фиксами, в дырявых тренировочных штанах и клетчатой рубашке нараспашку. Весь он был покрыт белесой строительной пылью — шлифовал стены после покраски.
— Это вы звонили? — спросил он, и Пафнутьев опять отметил про себя отсутствие настороженности. Величковский произносил слова легко, не задумываясь. Опыт Пафнутьева позволял ему подобные интонации различать быстро и безошибочно. Если и можно было во всем облике Величковского обнаружить какую-то обеспокоенность, то это было вызвано, скорее всего, работой, которую ему пришлось оставить на какое-то время.
— Да, это я звонил, — ответил Пафнутьев.
— Входите... Только осторожно, здесь все в пыли, касаться ничего нельзя.
— Не будем касаться. — Пафнутьев пропустил Андрея вперед, прошел сам, закрыл за собой дверь. Худолея они оставили в машине, чтобы не подвергать лишним переживаниям — вдруг и здесь обнаружится труп блондинки, вдруг и здесь у нее в ладошке окажется нож, который она будет держать за лезвие. За последние дни Пафнутьев уже привык к таким блондинкам и в глубине души был согласен с Худолеем, допускал, что среди мусорных ящиков видел не последнюю. Самое печальное было то, что подобные худолеевские предсказания обычно сбывались. Пафнутьев в них не верил, раздражался, не пытаясь найти им разумное объяснение, но знал, что, скорее всего, они сбудутся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
— Что, Паша?
— Не она.
— Точно?
— Я же говорил.
Худолей повернулся и заплетающимися шагами пошел к ближайшему подъезду. Сев на сырую скамейку спиной к мусорным ящикам, он опустил лицо в ладони и замер.
— Чего это он колотится? — спросил подошедший Шаланда.
— Бывает, — Пафнутьев развел руки в стороны.
— Он что... Это самое... — Шаланда с трудом пытался осмыслить посетившее его озарение. — Это его баба? — Шаланда кивнул в сторону мусорных ящиков.
— Нет, но думал, что его.
— И ошибся?!
— Немного. С кем не бывает, — Пафнутьев виновато поморгал глазами.
— Так это же здорово! — закричал Шаланда и так яростно сверкнул глазами, будто женщина между мусорными ящиками вдруг ожила. — Это же прекрасно!
— Конечно, — кивнул Пафнутьев. — Только это... Его баба все равно не нашлась. Так что он всего лишь получил небольшую отсрочку. Теперь к каждому трупу будет подходить с хорошим таким, доброкачественным, полноценным ужасом.
— Разберемся, — прорычал Шаланда и решительно, крупными шагами чуть вразвалочку, направился к Худолею.
Что он скажет, как выразит свое сочувствие, какие слова найдет — Пафнутьев даже представить себе не мог. Проводив Шаланду жалостливым взглядом, он подошел к мусорным ящикам.
Женщина в самом деле оказалась светленькой, но волосы были наверняка крашеными. Да, опять молодая, опять красивая. Как выражаются модные авторши криминальных романов, смерть была ей к лицу. Пафнутьев не знал более кощунственных слов о смерти, и потому название шумного романа запомнилось. Он это знал — смерть меняет не только выражение человеческого лица, она меняет и само лицо. Случается, что грубое, наспех, словно топором, вытесанное лицо после смерти становится одухотворенным, черты лица превращаются в тонкие, почти аристократические — человек только после смерти предстает перед людьми в истинном своем обличье, отбрасывая наконец-то дурашливость, напускную грубоватость, лукавую глупость. Уже ничем не рискуя, ничего не требуя, никого не опасаясь.
Страхи кончаются вместе с жизнью.
В беспомощном, устремленном в весеннее небо кулачке женщина сжимала нож. Пафнутьев наклонился, всмотрелся, не прикасаясь. Замусоленная, затертая деревянная ручка, а само лезвие было настолько истонченным, с такими зазубринами, что этим ножом можно было отрезать разве что кусок хлеба, кружок вареной колбасы, разбить яйцо для яичницы. Отведя мертвую руку в сторону, Пафнутьев обратил внимание, что нож к тому же оказался настолько коротким, что на кухне им попросту ничего не сделать — лезвие было надломлено.
— Что скажешь, Паша? — услышал Пафнутьев за спиной голос Шаланды. — Следы предсмертной схватки?
— Никакой схватки не было.
— А как же понимать нож в руке? Причем, обрати внимание, она держит его за лезвие.
— И что из этого следует? — Пафнутьев обернулся и посмотрел на Шаланду снизу вверх.
— В последний момент вырвала нож из руки убийцы — вот что из этого следует! Но силы уже оставляли ее — убийца успел полоснуть ножом по шее. Она умерла от потери крови. Согласен?
— Не было схватки, не хваталась она за лезвие, никто не убивал ее этим ножом, потому что этим ножом вообще никого убить нельзя. Присядь, Шаланда, присядь, а то ты смотришь с очень большого расстояния. Приблизься!
Шаланда оглянулся по сторонам, убеждаясь, что никто над ним не шутит, никто не слышал пафнутьевских слов, что он выглядит достойно, как и подобает человеку его положения.
Но все-таки присел, покряхтывая, опасаясь за форменные брюки, которые могли, ох могли каждую секунду разойтись по швам от необъятных бедер начальника милиции.
— Смотри, — Пафнутьев осторожно вынул нож из мертвой руки женщины. — Видишь эту железку? Ею можно убить кого-нибудь? Нельзя. Почему же тогда он оказался в руке этой несчастной? Зачем он оказался в руке этой несчастной? — спрашиваю я у себя и одновременно у тебя. А затем, что кто-то решил нам с тобой передать горячий привет. Тебе и мне.
— Кто? — выдохнул Шаланда.
— Убийца.
— Паша... Ты смеешься надо мной?
— Помнишь, неделю назад мы занимались убийством в квартире? Обнаружена женщина, обнаженная, с ножом в руке, и держала она его точно так же... Помнишь?
— О! — Шаланда в ужасе закрыл рот плотной своей ладонью, словно опасаясь, что ненароком произнесет нечто запретное, слово, которое никому слышать не позволено. — Точно, Паша! Это что же получается? Маньяк завелся?
Пафнутьев поднялся, отряхнул руки, поправил кепку.
— Ты как хочешь это назови... Может, для кого-то летная погода, может, это проводы любви.
— Шутка? — настороженно спросил Шаланда.
— Какие шутки! Посмотри на эту женщину... За ее убийством действительно стоять проводы любви. Во всяком случае, мне так кажется.
— Но цель, Паша, цель?!
— Может быть, кому-то хочется, чтобы мы думали, будто убийства совершил один человек, хотя на самом деле эти преступления совершили разные люди... Может быть, все наоборот. Не исключено, что и маньяк задумал поиграть с нами в прятки. Могут быть варианты из всех этих предположений... Но убийства эти... — Пафнутьев замолчал, рассматривая проносящиеся над головой весенние облака — были они полупрозрачными, легкими, торопящимися. — Но убийства эти... — взор Пафнутьева снова опустился к земле.
— Ну, ну? Паша, ну?! — постанывал от нетерпения Шаланда и даже, кажется, пританцовывал в блестящих своих остроносых туфельках.
— Убийства эти разные, — Пафнутьев справился наконец с выводом, который блуждал где-то в его сознании, не находя выхода.
— Что значит разные, Паша?
— Там ухоженная квартира, здесь — свалка. Там действительно нож, которым можно полоснуть по прекрасной женской шее, а здесь какой-то обрубок, пригодный только для ковыряния в носу. Но, с другой стороны, и там и здесь всякие, как видишь, маникюры, педикюры... Причем свеженькие. Крашеные волосы, обнаженные тела... Что это у нее за пятно на шее, видишь? Может, ссадина? Или грязь, а, Шаланда?
— Похоже на синяк.
— Или прикус?
— Не понял?
— Да я все о том же! Проводы любви, Шаланда. Весной не только встречают любовь, но и провожают. Постой, постой, — Пафнутьев с неожиданной сноровкой обошел вокруг трупа, зашел с противоположной стороны, склонился над ногами.
— Что ты там увидел, Паша? — подошел поближе и Шаланда.
— Пятки.
— И что пятки?
— Порепанные.
— Это какие?
— Как бы тебе это объяснить, какое словцо подобрать... Да, вспомнил! Растрескавшиеся.
— И что это означает?
— Это означает, что убийство прошлой недели и это, — Пафнутьев кивнул на труп, — как бы это выразиться поточнее...
— Да уж выразись как-нибудь наконец!
— Мне кажется, что обе пострадавшие были знакомы друг с дружкой.
— По пяткам определил?
— Да, Шаланда, по пяткам. Ты вот свои пятки пемзой трешь, когда в баню ходишь?
— Банщик трет. Я не могу дотянуться.
— Значит, они у тебя имеют приятный вид, нежные, розовые, есть на что посмотреть.
— У меня, и кроме пяток, есть на что посмотреть, есть чем полюбоваться. Не хуже, чем у людей, Паша.
— Они знали друг друга, — повторил Пафнутьев, словно уговаривая самого себя. — Они наверняка друг друга знали. Не исключено, что даже приехали из одного места. Многовато совпадений. Слишком их много, Шаланда.
— Слишком хорошо — тоже нехорошо.
Пафнутьев уставился Шаланде прямо в глаза. Но чувствовалось, что не видит он ни Шаланды, ни его озадаченного взгляда, да и вообще Пафнутьев, кажется, подзабыл, где находится и как оказался среди мусорных ящиков, возле трупа женщины с крашеными волосами и яркими ногтями.
— Ты чего, Паша? — спросил Шаланда, сбитый с толку странным поведением Пафнутьева. — Тебе плохо?
— А кому сейчас хорошо? — Пафнутьев мгновенно преодолел какие-то свои космические расстояния и в доли секунды вернулся на место происшествия.
— Ты оцепенел?
— С кем не бывает! — махнул рукой повеселевший Пафнутьев. Что-то ему открылось за те недолгие секунды, пока он отсутствовал, что-то осознал. И Шаланда звериным своим чутьем, нутром, интуицией это понял.
— Паша, у меня такое чувство, будто тебя посетила мысль?
— Посетила, — кивнул Пафнутьев. — Ты, Шаланда, открыл мне сейчас такие глубины человеческой сути, такие глубины... Я прямо содрогнулся всем своим телом.
— Это что же я такого сказал? — насторожился Шаланда.
— Что слишком хорошо — тоже нехорошо.
— Раньше ты этого не знал?
— Слышал, конечно, но как-то не проникался.
— А теперь проникся? — продолжал допытываться Шаланда. — Теперь дошло, да?
— И продолжает доходить.
— А мне можно об этом знать или нежелательно?
— Комедия все это, — произнес Пафнутьев, кивнув в сторону прикрытого уже трупа.
— Веселая? — осторожно спросил Шаланда.
— Веселого тут, конечно, мало, но и истинного тоже немного.
— Хочешь сказать, что все это ненастоящее? — Шаланда неотрывно в упор смотрел на Пафнутьева. — И труп тоже ненастоящий?
Но Пафнутьев опять унесся в свои запредельные дали, опять не видел ни Шаланду, ни мусорных ящиков, ни вороха тряпья, которым накрыли труп юной красавицы. Шаланда рванулся было повторить свой вопрос, шагнул уже было к Пафнутьеву, чтобы ухватить за рукав, встряхнуть хорошенько и вернуть на этот грязноватый двор, но подошедший Худолей успел остановить его. Приложив палец к губам, он дал понять, что говорить сейчас не следует, что Пафнутьев думает, а поскольку подобное случается нечасто, такое его состояние надо ценить. Худолей скорчил гримасу: дескать, извини, дорогой товарищ, но у нас свои правила и нарушать их нежелательно.
Шаланда раздраженно передернул плечами, сунул руки в карманы форменного плаща и, круто развернувшись, зашагал к своей машине, бормоча слова нервные и непочтительные.
А Худолей терпеливо дождался, пока Пафнутьев вернется из мистических своих блужданий, дождался, пока тот увидит его, заметит, словечко молвит.
— Ну как, Худолей? Что скажешь? — Голос его был по-прежнему бодр — голос человека, который понял наконец то, что от него так долго скрывали.
— Сдается мне, Паша, это не конец.
— Ты о чем?
— Будет третий труп, Паша. Два — это не число. А если число, то плохое. Природа не любит плохих чисел.
— А какие числа любит природа? — чуть раздраженно спросил Пафнутьев. — Семнадцать? Сто тридцать девять? Пятьсот восемьдесят один?
— Семнадцать — хорошее число, — невозмутимо ответил Худолей. — Остальные тоже ничего, но похуже. И потом, Паша... Не надо вслух произносить эти числа. Они не любят.
— А что они любят? Бутерброды с икрой? Водку из холодильника? Живых, веселых блондинок?
— Это, Паша, ты о себе говоришь, это ты все о себе, любимом. А числа любят молчаливое почтение. Они считают, что заслуживают уважительного к себе отношения.
— Так, — Пафнутьев постоял, глядя прямо себе под ноги. — Так, — повторил он. — И какой же нам сделать из всего этого вывод?
— Третий будет, Паша.
— Или третья?
— А сие уже есть тайна великая и непознаваемая. Как говорит один наш общий знакомый.
— Поехали, Худолей. Нам здесь уж делать больше нечего. Нас Величковский ждет, лучший плиточник всех времен и народов, — и Пафнутьев решительно зашагал к машине.
* * *
Величковский оказался точно таким, каким его можно было себе представить по телефонному разговору. На звонок Пафнутьева дверь открыл длинноватый, поджарый детина, явно лысеющий, с золотыми фиксами, в дырявых тренировочных штанах и клетчатой рубашке нараспашку. Весь он был покрыт белесой строительной пылью — шлифовал стены после покраски.
— Это вы звонили? — спросил он, и Пафнутьев опять отметил про себя отсутствие настороженности. Величковский произносил слова легко, не задумываясь. Опыт Пафнутьева позволял ему подобные интонации различать быстро и безошибочно. Если и можно было во всем облике Величковского обнаружить какую-то обеспокоенность, то это было вызвано, скорее всего, работой, которую ему пришлось оставить на какое-то время.
— Да, это я звонил, — ответил Пафнутьев.
— Входите... Только осторожно, здесь все в пыли, касаться ничего нельзя.
— Не будем касаться. — Пафнутьев пропустил Андрея вперед, прошел сам, закрыл за собой дверь. Худолея они оставили в машине, чтобы не подвергать лишним переживаниям — вдруг и здесь обнаружится труп блондинки, вдруг и здесь у нее в ладошке окажется нож, который она будет держать за лезвие. За последние дни Пафнутьев уже привык к таким блондинкам и в глубине души был согласен с Худолеем, допускал, что среди мусорных ящиков видел не последнюю. Самое печальное было то, что подобные худолеевские предсказания обычно сбывались. Пафнутьев в них не верил, раздражался, не пытаясь найти им разумное объяснение, но знал, что, скорее всего, они сбудутся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53