Да, да, да.
— Так это же правда, ей-богу! Он действительно Мэллори Рингесс!
— Да. Это он. — И Данло, глядя в застывшие воды пространства и времени, добавил тихо и почтительно: — Это ты.
— Но почему? — Бардо подался к Старому Отцу, явно порываясь уткнуться лицом в его мохнатую грудь, но сдержался. — Мэллори, если это правда ты, скажи мне, пожалуйста: почему ты бросил нас и обернулся проклятым фраваши?
— Я тоже хотел бы это знать, почтенный, — сказал Данло.
Старый Отец освободился от его рук и просвистал тихую, протяжную ноту, которая у фраваши, видимо, обозначала вздох. (А может быть, он хотел этим сказать, что Данло, как и в юности, задает вопросы, ответить на которые почти невозможно.) Он закрыл глаза, и Данло испугался, что волнения этого утра могут ускорить его последнее путешествие. Но Старый Отец с тихим смехом взглянул сперва на Бардо, потом на него и сказал:
— Ах-ха, это сложно объяснить.
Под звуки скорбной музыки, проникающей в комнату из глубины дома, он попытался рассказать им, что значит быть скраером. Вселенная, сказал он, подобна бесконечному золотому дереву, ветвящемуся в далекое будущее. При этом oна, как всякое дерево, будь то ши или дуб, тянется лишь в одну сторону — к свету. Но каждая из несчетных миллиардов его веточек может быть заслонена более толстой веткой или отсечена вовсе. Само дерево не умрет никогда, но части его могут страдать от болезней, сохнуть или искривляться.
— Ах-ха — Бардо, наверно, думает, что, если бы я не бросал Орден или вернулся бы вовремя, как это сделал Данло, я мог бы остановить войну еще до ее начала. Да-да, все так: я мог бы совершить это, казалось бы, доброе дело, и зеленая цветущая ветвь сохранилась бы во всей своей красе — на какое-то время. Но цена, ох-хо-хо, цена этого — предотвратить одну войну и вызвать другую, еще более страшную. Сохранить одну ветку и потерять сук, от которого отходит целая тысяча. Целую галактику, Данло. Выбор есть всегда и для всех, страшный выбор — но и прекрасный тоже. Ради этого стоит быть живым и разумным, правда? В конечном счете мы сами выбираем свое будущее. Я, как и все, пытался заглянуть в будущее и выбрать самое лучшее.
Он перевел дыхание, снова потрогал пальцем кольцо на руке Данло, улыбнулся грустно и сказал:
— Данло, Данло, прости за то, что знал меня только как Старого Отца. И за то, что тебе пришлось путешествовать в Невернес одному, и за то, что все вышло так, как вышло. Столько страданий, столько смертей. Но из всех миллиардов возможностей, ветвящихся в будущее, я нашел для тебя одну только узкую тропинку.
Данло снова сжал его руку, и слабость, которую он ощутил сквозь мягкий шелковистый мех, вызвала дрожь в его собственных пальцах. Он смотрел на колеблющиеся отражения в своем черном кольце, и в его памяти вставало измученное лицо Джонатана и миллиарды лиц других детей, погибших во время войны.
— Неужели моя жизнь имела такую важность? — спросил он.
— Для меня — да, — ответил Старый Отец.
Данло помолчал, выдавив из себя улыбку, и сказал:
— Ты научил меня очень многому — но я нарушил ахимсу, убив Ханумана.
— Охо! Все правила и все границы когда-нибудь нарушаются. Разве можем мы как-то иначе выйти за пределы себя? Птенец талло должен вылупиться из яйца, но это не значит, что скорлупа не имеет никакой ценности.
— Да. Не значит.
— Дуб — это не преступление против желудя. Помни об этом.
— И все-таки я жалею, что мне пришлось убить его.
— Ах-ха, еще бы. Но то, что ты сделал, было необходимо. Ты замечательное создание, Данло, и имеешь великую важность для вселенной.
— Все создания важны, почтенный.
— Да, да, все так. Все отцы хотят, чтобы их семя давало новые семена и ширилось в бесконечность, во все стороны, как мерцающее облако. Ты дикое, прекрасное семечко, Данло, — и когда я умру, останется стоять прекрасное дерево.
Данло сглотнул, перебарывая боль в горле.
— Да нужно ли тебе умирать? Воины-поэты ввели тебе яд, я знаю, но я покажу тебе, как…
— Нет, — с несвойственной ему резкостью сказал Старый Отец. — Алалои мудры: каждый должен умирать в свое время. И я боюсь, что мое время пришло.
Да, подумал Данло, чувствуя холод его руки. Да, да, да.
— Ты сделал то, что не удалось мне, Данло. Я тоже вспомнил Старшую Эдду, но не до конца.
Он снова умолк, чтобы передохнуть, и его глаза заволоклись то ли болью, то ли воспоминанием — иногда бывает трудно отличить одно от другого.
— Я хотел прожить ровно столько, чтобы увидеть тебя человеком, которым ты стал теперь. И узнать, что Тамара носит в себе новое дитя моего сына.
Бардо, услышав эту новость, удивленно взглянул на Данло, а тот спросил:
— Но как же ты узнал об этом, почтенный?
Старый Отец, загадочно улыбнувшись, засвистал какой-то нечеловеческий мотив, но Данло прекрасно понял, как тот узнал о зачатии ребенка.
— Хо-хо, ха-ха, все дети моих детей, — сказал Старый Отец. — И все другие дети. Вот как будет в конце концов побежден Кремниевый Бог, вот как будут спасены звезды. Все эти мерцающие, золотые, бессмертные ветви, что тянутся к звездам.
Теперь он стал говорить уже не о будущем, а о прошлом. Он рассказал Данло о его матери, Катарине, о ее мечтах, о ее жизни и смерти. Сам он, сказал Старый Отец, всегда мечтал извлечь Катарину из серых льдов времени и вернуть ее к жизни.
— Но ведь это невозможно, правда?
— Не так, как хотели бы надеяться многие, — сказал Данло.
— Ты знаешь другой путь? — Глаза Старого Отца на миг вспыхнули невыносимо ярко, точно два солнца. — Путь, которым бытие продолжается без конца, путь ветвей, колец, чуда, — ты знаешь его, Данло?
Под стук своего сердца, которое билось в такт с пульсом на руке Старого Отца, Данло вошел в полную звезд вселенную у себя внутри. В свет, который жил не только в Золотом Кольце, но и в галактическом скоплении Журавля, и в сверхскоплении Радуги, и во всех других галактиках.
— Да, я знаю его, — сказал он наконец.
— Ах-ха, хорошо. Я попрошу тебя еще кое о чем, прежде чем ты уйдешь.
— Конечно, почтенный.
— Ты присмотришь за моими учениками? Боюсь, что человек не будет больше учиться у фраваши — это время прошло.
— Верно. Прошло, — кивнул Данло.
— И еще: положи от меня цветок на могилу Катарины. Хо-хо, я ведь знаю, что ты хочешь отправиться на Квейткель и отыскать могилу своей матери.
— Какой цветок мне положить, почтенный?
— Думаю, снежную далию, если найдешь, ох-ох.
— На южных склонах горы в эту пору года росло много снежных далий. Я исполню твой наказ, почтенный.
— А еще поиграй мне, пожалуйста, на флейте. Я оценил твои успехи с санурой в твой последний приход, ха-ха, но все-таки ты рожден для игры на флейте.
Данло прижал к губам шакухачи и заиграл. Он играл тихо, чтобы ученики Старого Отца не услышали его музыки и как-нибудь, по дыханию или по печали, не узнали того, кто ее сложил. Играл долго, не замечая слез, которые лились из глаз Бардо и сверкали каплями света в его собственных глазах.
У Старого Отца глаза стали тускнеть, как горючие камни, где почти догорело масло, и он слабо приподнял мохнатую руку, остановив Данло.
— Ах-ха, спасибо, спасибо. Это было очень красиво, но теперь пришло время тишины.
— Да, — согласился Данло.
— Попроси тогда моих учеников вернуться. Им захочется быть здесь, когда я усну.
Данло отложил флейту и встал, а Бардо, который наконец обрел голос, спросил: — Как это “усну”? Я думал, фраваши никогда не спят.
Старый Отец слишком ослаб, чтобы говорить, и Данло объяснил Бардо, что фраваши все-таки, спят. Человеческий мозг поделен на два полушария, а за мерцающими глазами фраваши скрываются целых четыре доли серого вещества. Одна, две или три доли постоянно находятся в состоянии сна, и лишь изредка, например, в моменты озарения, все четыре бодрствуют полностью. И все засыпают, когда наступает смерть.
— Неужто ты бросишь меня опять, Мэллори? — Бардо легонько потряс руку Старого Отца. — Ох, горе, горе.
— Прости. — Старый Отец пожал руку Бардо, насколько хватило сил, и улыбнулся Данло. — Хо, хо — время пришло, время пришло!
— Нельзя же так взять и помереть, Паренек! Ей-богу!
Но это было возможно, вполне возможно. Данло снова надел свою маску и пошел за Люйстером Оттой и другими учениками. Они вернулись, все двенадцать человек, и опустились на колени вокруг ложа Старого Отца. Тот уже закрыл глаза, погружаясь в сон. Бардо, чтобы освободить место для учеников, встал и отошел к полке с музыкальными инструментами. Данло, стоя плечом к плечу с ним, смотрел и ждал.
Много-много мгновений спустя (Данло чуть ли не впервые в жизни потерял счет ударам своего сердца) Старый Отец перестал дышать. Вот так, очень просто. Самая простая вещь во вселенной.
Да, да, да.
Данло склонил голову, отдавая дань памяти. Старый Отец лежал тихий и безмятежный, и Данло шепотом, так что слышал один только Бардо, помолился за него: — Мэллори ви Соли Pymrecc, ми алашария ля, ми адла, шанти, шанти. Спи с миром, отец мой.
— Пошли, — сказал он потом, ухватив Бардо за плечо. — Покатаемся немного по улицам.
Бардо, плачущий как дитя, кивнул, и они вместе вышли из дома Старого отца.
Они долго кружили по красным улицам Фравашийской Деревни, не желая ни отдыхать, ни говорить о том, что произошло в думной комнате. Потом Данло, непонятно почему, потянуло на запад, и он без предупреждения свернул на широкую оранжевую ледянку, ведущую в Городскую Пущу. Данло несся между заснеженными деревьями йау с такой быстротой и решимостью, что Бардо едва поспевал за ним.
Данло сам не знал, куда ведет этот его новый путь, но вскоре лес кончился, и они вышли мимо серых, облицованных сланцем домов на Западный Берег. Можно было подумать, что Данло хочет побывать там, где развеял по ветру прах Джонатана. Но он, прислушавшись к голосу, звавшему его издалека, повернул по Длинной глиссаде на юг, к маленькому пляжу на краю Ашторетника. Берег здесь был каменистый, и за узкой полоской песка тянулось к западу покрытое льдом море. Других охотников посетить это дикое место в столь холодный и ветреный день не нашлось. Над скалами стеной высились высокие заснеженные осколочники.
— Ну, куда тебя несет? — ворчал Бардо, спускаясь по камням вслед за Данло. — Смотри не поскользнись, Паренек. Если мы свернем себе шею, нас тут никто не найдет.
Данло, чтобы не утомлять пыхтящего за спиной Бардо, нашел широкую, плоскую, поросшую мхом скалу и уселся на ней лицом к морю. Бардо плюхнулся рядом и придвинулся поближе, пытаясь хоть немного согреться.
— Ну и холодина, ей-богу! Чего мы тут не видали?
— Мне хотелось побыть подальше от людей.
Это была правда, и все же Данло, оглядывая великий круг льдов, очерченный синим горизонтом, знал, что пришел на этот пустынный берег зачем-то еще. Он смотрел прямо на запад, где солнце, как громадный оранжевый шар, уже опускалось за край мира. Смотрел на белый ледяной простор, ведущий к его родным островам, и ждал.
— Поздно уже, — заметил Бардо. — Мы весь день провели у Старого Отца.
— Да.
Бардо нервировало не только приближение ночи.
— Ах, Паренек, — сказал он, — надеюсь, после слов Старого Отца ты не станешь думать обо мне очень уж плохо. Надеюсь, ты никому не скажешь, что я написал в пиво старшим послушникам.
Они были одни, и Данло, желая ощутить на лице ветер, снял маску.
— Старшие и меня мучили, — улыбнулся он. — Мне самому хотелось написать им в пиво, если уж на то пошло.
Бардо, пристально глядя на Данло под шорох поземки, покачал головой.
— Это просто чудо, ей-богу. Впрочем, ты всегда был мистиком, так что нечего особо удивляться этим твоим мистическим переменам.
Данло потрепал его по колену и попытался объяснить, что перемены, сотрясающие все его существо, имеют мало общего с мистикой, если понимать под этим словом нечто волшебное или сверхъестественное.
— Это просто техника такая, понимаешь? Сознание отражает само себя, приобретает еще больше контроля над собой и создает новые формы— А ты подумал над этой новой формой, прежде чем придавать ее себе, Паренек? Ты теперь выглядишь почти как прежде — что скажут о тебе алалои?
— Скажут, что я такой же человек, как и они.
— А как быть с договором? Если ты полетишь туда на легком корабле, алалои узнают о Невернесе больше, чем им желательно.
— Это верно. — Данло смотрел на убегающие вдаль застывшие волны, и его глаза стали ясными и холодными, как новый голубой лед. — С другой стороны, им пора об этом узнать. Пути назад для человечества нет. Нельзя вернуться к простой жизни, обратившись вспять. Нет в этом подлинной халлы. Раньше я думал, что халла — это идеальная гармония цветов, солнечного света, здоровой чистой жизни и смерти на сверкающем свежем снегу. Идеальная гармония всего, чего со временем может достигнуть жизнь, без войн, без болезней, без помрачения разума, без астероидов и звезд, способных уничтожить за одну ночь десять тысяч живых видов. Но вселенная устроена иначе. Халла — это преображение жизни. Ее углубление, переход в новые формы и возможности — словом, то, что мы называем эволюцией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100