Он дивился огню, который разгорался у него в животе; он глядел на медведя, на его белый мех и рубиновое мясо, мерцающее при свете звезд, и дивился тому, что смерть этого зверя дает ему новую жизнь.
Нет жизни, которая не была бы чьей-нибудь смертью; нет смерти, которая не была бы чьей-нибудь жизнью.
Данло понимал, что медведя надо быстро освежевать и разделать — иначе туша застынет, как колода, и ее уже не сдвинешь с места. Зная, что не справится с такой работой на морозе, он отыскал поблизости кусок снега-куреша и стал резать из него кирпичи. Он нарезал их много, потому что этой ночью ему предстояло построить очень большую хижину. Кирпичи он довольно быстро перетаскал к медведю и стал класть их прямо вокруг него и над ним. Он возводил круглые стены, ступая по кровавому снегу. Когда работа стала близиться к концу, он достал из рюкзака плазменную печку и поставил ее в центре хижины. Она давала достаточно света и уже немного согрела хижину, когда Данло взял нож и приступил к разделке.
Ничто не пропадает во вселенной.
Чтобы ни одна частица жизни медведя не пропала, Данло наполнил множество пластиковых пакетов кровью, все еще сочившейся из тела зверя. В другие пакеты он положил мозги, сало и мясо — столько темно-красного мяса, что он не знал, как довезет его до города. Поначалу эта тяжелая, кровавая работа отнимала у него все силы, и он то и дело ложился отдохнуть на снятую с медведя шкуру. Во время этих передышек он съедал изрядное количество сырого мяса и особенно жира, который его организм почти сразу перерабатывал в энергию. С ходом ночи сил у него, как ни странно, прибавилось.
Желудок, сердце и кровь усиленно работали, усваивая съеденное мясо, и Данло почти чувствовал, как восстанавливаются и наливаются мускулы рук и ног: плоть медведя нарастала на его собственную слой за слоем.
Ничто не пропадает.
Ближе к утру Данло обработал свои раны и наконец-то лег спать. Вдоль стен по всей окружности хижины стояли пакеты с мясом. От медведя, занимавшего почти всю середину дома, остался только окровавленный скелет, но он тем не менее продолжал жить — и в Данло, и там, во льдах, под звездным небом, в великом кругу мира. Закрыв глаза, Данло услышал, как дух медведя зовет его. Могучий, громовой голос пел на ветру, переходя в рев.. Он говорил Данло, что отдал ему свою жизнь ради великой цели. Скоро, очень скоро придет время, когда Данло понадобится быть таким же сильным, как был медведь. В конечном счете плоть и кровь Данло принадлежат миру — и дыхание его, и мечты, и сама жизнь.
Ничто не пропадает.
И Данло, засыпая, дивился великой тайне того, что случилось в этот день. Он слушал летящий по льду ветер, слушал свое дыхание, считал удары своего сердца и дивился таинственной силе, нарастающей в нем с неотвратимостью зимней бури.
Глава 19
ДЫХАНИЕ МИРА
Не бойтесь умереть, ибо смерть — это всего лишь освобождение наших бессмертных паллатонов из наших бренных тел. Возникает вопрос: что же происходит с нашими паллатонами, когда они в виде чистой информации закладываются во вселенский компьютер? Существуем ли мы в состоянии стазиса, как буквы на странице книги, или движемся со всей красотой и мощью грозовой бури?
Какая степень реальности доступна этой бессмертной программе? Я полагаю, что наши “Я”, воспроизведенные в виде паллатонов, более реальны, чем глоток свежего воздуха, и мощь их более велика и непреклонна, чем полет ветра.
Николос Дару Эде. “Принципы кибернетической архитектуры”
Возвращение в Невернес заняло у Данло четыре дня. В первый день он отправился на лыжах к своей первой снежной хижине за нартами, во второй перевез пустые нарты на запад, к другой хижине, где хранилось медвежье мясо.
Данло боялся, как бы другой медведь не учуял его сокровище, и потому одолевал заструги и поля сверкающего снега-аната со всей доступной ему быстротой. Он порадовался, найдя свою добычу нетронутой. В холодном утреннем свете он загрузил нарты пакетами с медвежатиной и покрыл их сверху куском белой ткани. Мяса было много — не меньше восьмисот фунтов, на его взгляд, но Данло хотел довезти до города все без остатка, чтобы полностью обеспечить Тамару, Джонатана и их друзей. Он впрягся в нарты и стал тянуть, но нарты не сдвинулись с места. Он подергал их вправо-влево, несмотря на боль от ран, нанесенных ему медведем, чтобы освободить примерзшие полозья — но и это не помогло. Тогда Данло с большой неохотой разгрузил около двухсот фунтов мяса и закопал его в снег возле хижины. Джонатану оно все равно не принесет пользы, если мальчик умрет от голода, не дождавшись отца, а Данло всегда сможет вернуться за ним при случае. Если же случая не представится, мясо съест другой медведь или расклюют стервятники, когда придет средизимняя весна и снег начнет таять.
Поначалу Данло приходилось трудно: он еще недостаточно окреп, чтобы везти такой груз по неровному льду целых шестьдесят миль. Но с каждой милей, преодолеваемой им под темно-синим небом, силы его прибывали. Данло держал в тепле, за пазухой своей замызганной кровью шубы, мешочек с кусками мяса и жира. На ходу он то и дело запускал туда руку и ел, перетирая пищу крепкими белыми зубами. Взвешивать ему было не на чем, но за эти четверо суток Данло, по его оценке, съел тридцать-сорок фунтов мяса. Некоторая часть съеденного превращалась в энергию, но остальное нарастало на его отощавшие мускулы, образуя новую ткань.
Его изумляла быстрота, с которой он набирал вес; порой ему казалось, что, если он будет и дальше съедать такое же количество пищи, вся сила мира перейдет в него. Царапины на груди тоже заживали очень быстро, как будто клетки в том месте совершали обмен и делились в бешено ускоренном темпе. С того самого времени, как он съел сердце медведя, все его существо кипело новой жизненной силой. Он чувствовал, как нечто странное и чудотворное переделывает его изнутри.
Это нечто двигало его вперед, а ветер со свистом подталкивал его в спину, как дыхание Бога. Данло сам чувствовал себя могучим и несокрушимым, почти как галактический бог, однако сознавал, что в случае бури может застрять здесь дней на десять. И он передвигал лыжи, торопясь в Невернес, где ждали его сын и любимая женщина.
На Западный Берег он вышел глубокой ночью. Нарты он перевез через заснеженные пески по возможности бесшумно, опасаясь встретить какую-нибудь шайку хариджан, — которые могли пристать к нему с расспросами и сорвать покрышку с его саней. Но час был поздний, ветер гнал поземку, и никто не высовывал носа на улицу. На пути в Городскую Пущу Данло не встретил ни одного человека. В лесу, при свете звезд, он разгрузил нарты и спрятал мясо в своей хижине, а лучшие куски — фунтов двадцать вырезки — рассовал по внутренним карманам шубы. Прихватив еще несколько пакетов с кровью и салом, он покатил на лыжах через лес, в город, к Тамаре и Джонатану.
Между лесом и Меррипенским сквером ему попалось очень мало прохожих, да и те шарахались от него, как от ангела смерти. Тамара, открыв ему дверь, тоже испуганно вскрикнула при виде его окровавленной шубы и рукавиц. На ней был теплый стеганый халат. Поморгав глазами, она выглянула в коридор и втянула Данло в квартиру.
— О, Данло! Я уже начинала думать, что ты не вернешься. Семь дней, как ты ушел!
— Здравствуй. — Данло снял маску, расстегнул “молнию” на шубе и обнял Тамару. — Я думал о тебе каждый день.
Она взяла у него шубу и повесила на сушилку у двери.
— Нельзя ходить по городу в таком виде. Можно подумать, что ты кого-то убил.
— Я и убил, — сказал он, вынимая из карманов пакеты с мясом. — Тотунью, медведя, медвежьего патриарха. С тюленями мне никогда не везло.
— О нет! Я не верила, что ты способен убить хоть что-то живое. Мне очень жаль, что тебе пришлось пойти на это ради нас.
— Мне… тоже жаль.
Он обвел взглядом скудно обставленную квартирку с развешанными на стенах рисунками. За дверью спальни глубоко дышал во сне Джонатан. Данло сразу встревожился, уловив слабый запах гниения. Он подумал, что один из пакетов с мясом или кровью каким-то образом испортился, и стал их проверять, но все принесенное им осталось свежим и замороженным — да и не могло оно оттаять от его тепла по дороге из Пущи. Может быть, Тамара достала откуда-то мясо в его отсутствие, а Джонатан, как маленький гладыш, спрятал лакомые кусочки где-нибудь про запас, а потом забыл о них.
Но при виде изнуренного лица и затравленных глаз Тамары у Данло свело живот, и он понял, откуда идет этот запах.
— Джонатан, — сказал он тихо. — Это Джонатан, да?
— О чем ты?
Он повернулся к спальне, смыкая и размыкая ноздри, и прошептал:
— Этот запах мне знаком.
Если говорить правду, он понял, что Джонатан очень болен, как только переступил порог. Нисколько витающих в воздухе молекул затронули обонятельный центр его мозга и пробудили целый каскад воспоминаний, которые Данло предпочел бы не оживлять.
— Я ничего не чувствую, — сказала Тамара. — У тебя, наверно, нюх сильнее, чем у меня.
— Это обморожение, да? Его ноги? Значит, лекарства не помогли?
— Я ничего не смогла достать. Зима холодная, и очень у многих обморожены уши или ноги. Мы с Пилар обошли всех резчцков от Меррипенского сквера до Длинной глиссады, даже к червячникам обращались — к тем, которые еще торгуют. Лекарств нет ни у кого.
— Понятно.
— Я поила его травами — корнем нории и прочим. Их дала мне подруга Пилар. — Глаза Тамары остекленели от пережитых страданий, и она выглядела намного старше своих лет. — Старалась кормить его, как могла, и держать его в тепле. Даже молилась — делала все, что только могла придумать.
— Я знаю. Я знаю.
— Он все время спрашивал о тебе. Каждый день, чуть ли не каждый час.
— Я хочу увидеть его.
— Прямо сейчас?
— Да. Мы разбудим его и дадим ему кровяного чая.
Тамара, кивнув, раскрыла пакет с мороженой кровью и приготовила отвар. Растопив темную кристаллическую массу и добавив туда толченой коры чайного дерева, она налила красную дымящуюся жидкость в кружку и пошла к спальне.
— Погоди, — остановил ее Данло. — Эту кружку выпей сама, а потом уж отнеси Джонатану.
— Нет, сначала ему. Я не хочу.
Данло видел по ее бледному, с обострившимися скулами лицу и впалым глазам, что она говорит неправду.
— Теперь у нас много еды. Кушай, не бойся. Пожалуйста.
— Хорошо. — Тамара выпила чай почти залпом, дуя между глотками в кружку, чтобы не обжечься. Допив, она налила еще кружку, собравшись опустошить и ее, но Данло ей не позволил.
— Дай своему желудку привыкнуть к пище. Иначе ты не удержишь и то, что уже выпила.
Она послушалась, и они вместе вошли в спальню. Запахи комнаты окутали Данло тяжелым облаком, и его самого чуть не вырвало. Здесь пахло потом, страхом и поносом, которым мучился изголодавшийся Джонатан. Но все перешибало другое, куда более страшное, пожирающее плоть Джонатана и отравляющее его кровь.
Мальчик спал беспокойным сном под двумя меховыми одеялами, скорчившись, как младенец в утробе. Данло хорошо знал этот голодный озноб, от которого не спасает ни теплая одежда, ни одеяла, и ему очень не хотелось обнажать Джонатана, но он должен был увидеть источник этого ужасного запаха. Данло, сцепив зубы, включил в комнате свет и откинул одеяло в ногах у сына.
Ти-анаса дайвам.
Пальцы обеих ног, как он и боялся, почернели от гангрены. Хуже того — чернота дошла почти до щиколоток, где пограничные ободки синей с красными пятнами кожи сменялись бледным, пока еще здоровым телом. Ноги у мальчика гнили заживо, и от них пахло распадом и смертью.
Ти-анаса дайвам.
Мальчик, не просыпаясь, пошевелился и застонал, и Данло, укрыв его снова, прошептал:
— Джонатан, Джонатан.
— Прости меня, — сказала Тамара. — Я, наверно, слишком долго ждала.
— Да, — сказал Данло, но в его голосе не было гнева или упрека. Только сострадание — и к Джонатану, и к ней.
— Я все надеялась найти криолога или резчика, у которого еще остались лекарства. А потом, когда это перешло с пальцев на ступни, стала надеяться, что ты принесешь мясо или еще какую-нибудь еду, чтобы подкрепить его, прежде чем… О, Данло, я не вынесу, если его будут резать по живому. Я хотела спасти пальцы, а теперь он, как видно, обе ступни потеряет. Но он так слаб, он не готов к операции. Я даже на улицу не решусь его вынести. Ох, какая же я дура, Данло, и как мне страшно.
Она разрыдалась и припала к Данло. Оба стояли над кроватью, глядя на спящего Джонатана. Потом Тамара прерывистым шепотом стала делиться с Данло своими страхами. Она рассказала ему о резчике с улицы Нирваны, который разделывался с последствиями обморожений самым грубым и немилосердным образом. Еще в то время, когда можно было обойтись медикаментозным лечением, он впал в ампутационный раж и без колебаний оттяпывал пострадавшие уши, носы, пальцы рук и ног. Он утверждает, что спас этим много жизней — но скольких он обезобразил, скольких сделал калеками? А еще больше народу, как говорят, умерло от инфекции после этих его зверских операций.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Нет жизни, которая не была бы чьей-нибудь смертью; нет смерти, которая не была бы чьей-нибудь жизнью.
Данло понимал, что медведя надо быстро освежевать и разделать — иначе туша застынет, как колода, и ее уже не сдвинешь с места. Зная, что не справится с такой работой на морозе, он отыскал поблизости кусок снега-куреша и стал резать из него кирпичи. Он нарезал их много, потому что этой ночью ему предстояло построить очень большую хижину. Кирпичи он довольно быстро перетаскал к медведю и стал класть их прямо вокруг него и над ним. Он возводил круглые стены, ступая по кровавому снегу. Когда работа стала близиться к концу, он достал из рюкзака плазменную печку и поставил ее в центре хижины. Она давала достаточно света и уже немного согрела хижину, когда Данло взял нож и приступил к разделке.
Ничто не пропадает во вселенной.
Чтобы ни одна частица жизни медведя не пропала, Данло наполнил множество пластиковых пакетов кровью, все еще сочившейся из тела зверя. В другие пакеты он положил мозги, сало и мясо — столько темно-красного мяса, что он не знал, как довезет его до города. Поначалу эта тяжелая, кровавая работа отнимала у него все силы, и он то и дело ложился отдохнуть на снятую с медведя шкуру. Во время этих передышек он съедал изрядное количество сырого мяса и особенно жира, который его организм почти сразу перерабатывал в энергию. С ходом ночи сил у него, как ни странно, прибавилось.
Желудок, сердце и кровь усиленно работали, усваивая съеденное мясо, и Данло почти чувствовал, как восстанавливаются и наливаются мускулы рук и ног: плоть медведя нарастала на его собственную слой за слоем.
Ничто не пропадает.
Ближе к утру Данло обработал свои раны и наконец-то лег спать. Вдоль стен по всей окружности хижины стояли пакеты с мясом. От медведя, занимавшего почти всю середину дома, остался только окровавленный скелет, но он тем не менее продолжал жить — и в Данло, и там, во льдах, под звездным небом, в великом кругу мира. Закрыв глаза, Данло услышал, как дух медведя зовет его. Могучий, громовой голос пел на ветру, переходя в рев.. Он говорил Данло, что отдал ему свою жизнь ради великой цели. Скоро, очень скоро придет время, когда Данло понадобится быть таким же сильным, как был медведь. В конечном счете плоть и кровь Данло принадлежат миру — и дыхание его, и мечты, и сама жизнь.
Ничто не пропадает.
И Данло, засыпая, дивился великой тайне того, что случилось в этот день. Он слушал летящий по льду ветер, слушал свое дыхание, считал удары своего сердца и дивился таинственной силе, нарастающей в нем с неотвратимостью зимней бури.
Глава 19
ДЫХАНИЕ МИРА
Не бойтесь умереть, ибо смерть — это всего лишь освобождение наших бессмертных паллатонов из наших бренных тел. Возникает вопрос: что же происходит с нашими паллатонами, когда они в виде чистой информации закладываются во вселенский компьютер? Существуем ли мы в состоянии стазиса, как буквы на странице книги, или движемся со всей красотой и мощью грозовой бури?
Какая степень реальности доступна этой бессмертной программе? Я полагаю, что наши “Я”, воспроизведенные в виде паллатонов, более реальны, чем глоток свежего воздуха, и мощь их более велика и непреклонна, чем полет ветра.
Николос Дару Эде. “Принципы кибернетической архитектуры”
Возвращение в Невернес заняло у Данло четыре дня. В первый день он отправился на лыжах к своей первой снежной хижине за нартами, во второй перевез пустые нарты на запад, к другой хижине, где хранилось медвежье мясо.
Данло боялся, как бы другой медведь не учуял его сокровище, и потому одолевал заструги и поля сверкающего снега-аната со всей доступной ему быстротой. Он порадовался, найдя свою добычу нетронутой. В холодном утреннем свете он загрузил нарты пакетами с медвежатиной и покрыл их сверху куском белой ткани. Мяса было много — не меньше восьмисот фунтов, на его взгляд, но Данло хотел довезти до города все без остатка, чтобы полностью обеспечить Тамару, Джонатана и их друзей. Он впрягся в нарты и стал тянуть, но нарты не сдвинулись с места. Он подергал их вправо-влево, несмотря на боль от ран, нанесенных ему медведем, чтобы освободить примерзшие полозья — но и это не помогло. Тогда Данло с большой неохотой разгрузил около двухсот фунтов мяса и закопал его в снег возле хижины. Джонатану оно все равно не принесет пользы, если мальчик умрет от голода, не дождавшись отца, а Данло всегда сможет вернуться за ним при случае. Если же случая не представится, мясо съест другой медведь или расклюют стервятники, когда придет средизимняя весна и снег начнет таять.
Поначалу Данло приходилось трудно: он еще недостаточно окреп, чтобы везти такой груз по неровному льду целых шестьдесят миль. Но с каждой милей, преодолеваемой им под темно-синим небом, силы его прибывали. Данло держал в тепле, за пазухой своей замызганной кровью шубы, мешочек с кусками мяса и жира. На ходу он то и дело запускал туда руку и ел, перетирая пищу крепкими белыми зубами. Взвешивать ему было не на чем, но за эти четверо суток Данло, по его оценке, съел тридцать-сорок фунтов мяса. Некоторая часть съеденного превращалась в энергию, но остальное нарастало на его отощавшие мускулы, образуя новую ткань.
Его изумляла быстрота, с которой он набирал вес; порой ему казалось, что, если он будет и дальше съедать такое же количество пищи, вся сила мира перейдет в него. Царапины на груди тоже заживали очень быстро, как будто клетки в том месте совершали обмен и делились в бешено ускоренном темпе. С того самого времени, как он съел сердце медведя, все его существо кипело новой жизненной силой. Он чувствовал, как нечто странное и чудотворное переделывает его изнутри.
Это нечто двигало его вперед, а ветер со свистом подталкивал его в спину, как дыхание Бога. Данло сам чувствовал себя могучим и несокрушимым, почти как галактический бог, однако сознавал, что в случае бури может застрять здесь дней на десять. И он передвигал лыжи, торопясь в Невернес, где ждали его сын и любимая женщина.
На Западный Берег он вышел глубокой ночью. Нарты он перевез через заснеженные пески по возможности бесшумно, опасаясь встретить какую-нибудь шайку хариджан, — которые могли пристать к нему с расспросами и сорвать покрышку с его саней. Но час был поздний, ветер гнал поземку, и никто не высовывал носа на улицу. На пути в Городскую Пущу Данло не встретил ни одного человека. В лесу, при свете звезд, он разгрузил нарты и спрятал мясо в своей хижине, а лучшие куски — фунтов двадцать вырезки — рассовал по внутренним карманам шубы. Прихватив еще несколько пакетов с кровью и салом, он покатил на лыжах через лес, в город, к Тамаре и Джонатану.
Между лесом и Меррипенским сквером ему попалось очень мало прохожих, да и те шарахались от него, как от ангела смерти. Тамара, открыв ему дверь, тоже испуганно вскрикнула при виде его окровавленной шубы и рукавиц. На ней был теплый стеганый халат. Поморгав глазами, она выглянула в коридор и втянула Данло в квартиру.
— О, Данло! Я уже начинала думать, что ты не вернешься. Семь дней, как ты ушел!
— Здравствуй. — Данло снял маску, расстегнул “молнию” на шубе и обнял Тамару. — Я думал о тебе каждый день.
Она взяла у него шубу и повесила на сушилку у двери.
— Нельзя ходить по городу в таком виде. Можно подумать, что ты кого-то убил.
— Я и убил, — сказал он, вынимая из карманов пакеты с мясом. — Тотунью, медведя, медвежьего патриарха. С тюленями мне никогда не везло.
— О нет! Я не верила, что ты способен убить хоть что-то живое. Мне очень жаль, что тебе пришлось пойти на это ради нас.
— Мне… тоже жаль.
Он обвел взглядом скудно обставленную квартирку с развешанными на стенах рисунками. За дверью спальни глубоко дышал во сне Джонатан. Данло сразу встревожился, уловив слабый запах гниения. Он подумал, что один из пакетов с мясом или кровью каким-то образом испортился, и стал их проверять, но все принесенное им осталось свежим и замороженным — да и не могло оно оттаять от его тепла по дороге из Пущи. Может быть, Тамара достала откуда-то мясо в его отсутствие, а Джонатан, как маленький гладыш, спрятал лакомые кусочки где-нибудь про запас, а потом забыл о них.
Но при виде изнуренного лица и затравленных глаз Тамары у Данло свело живот, и он понял, откуда идет этот запах.
— Джонатан, — сказал он тихо. — Это Джонатан, да?
— О чем ты?
Он повернулся к спальне, смыкая и размыкая ноздри, и прошептал:
— Этот запах мне знаком.
Если говорить правду, он понял, что Джонатан очень болен, как только переступил порог. Нисколько витающих в воздухе молекул затронули обонятельный центр его мозга и пробудили целый каскад воспоминаний, которые Данло предпочел бы не оживлять.
— Я ничего не чувствую, — сказала Тамара. — У тебя, наверно, нюх сильнее, чем у меня.
— Это обморожение, да? Его ноги? Значит, лекарства не помогли?
— Я ничего не смогла достать. Зима холодная, и очень у многих обморожены уши или ноги. Мы с Пилар обошли всех резчцков от Меррипенского сквера до Длинной глиссады, даже к червячникам обращались — к тем, которые еще торгуют. Лекарств нет ни у кого.
— Понятно.
— Я поила его травами — корнем нории и прочим. Их дала мне подруга Пилар. — Глаза Тамары остекленели от пережитых страданий, и она выглядела намного старше своих лет. — Старалась кормить его, как могла, и держать его в тепле. Даже молилась — делала все, что только могла придумать.
— Я знаю. Я знаю.
— Он все время спрашивал о тебе. Каждый день, чуть ли не каждый час.
— Я хочу увидеть его.
— Прямо сейчас?
— Да. Мы разбудим его и дадим ему кровяного чая.
Тамара, кивнув, раскрыла пакет с мороженой кровью и приготовила отвар. Растопив темную кристаллическую массу и добавив туда толченой коры чайного дерева, она налила красную дымящуюся жидкость в кружку и пошла к спальне.
— Погоди, — остановил ее Данло. — Эту кружку выпей сама, а потом уж отнеси Джонатану.
— Нет, сначала ему. Я не хочу.
Данло видел по ее бледному, с обострившимися скулами лицу и впалым глазам, что она говорит неправду.
— Теперь у нас много еды. Кушай, не бойся. Пожалуйста.
— Хорошо. — Тамара выпила чай почти залпом, дуя между глотками в кружку, чтобы не обжечься. Допив, она налила еще кружку, собравшись опустошить и ее, но Данло ей не позволил.
— Дай своему желудку привыкнуть к пище. Иначе ты не удержишь и то, что уже выпила.
Она послушалась, и они вместе вошли в спальню. Запахи комнаты окутали Данло тяжелым облаком, и его самого чуть не вырвало. Здесь пахло потом, страхом и поносом, которым мучился изголодавшийся Джонатан. Но все перешибало другое, куда более страшное, пожирающее плоть Джонатана и отравляющее его кровь.
Мальчик спал беспокойным сном под двумя меховыми одеялами, скорчившись, как младенец в утробе. Данло хорошо знал этот голодный озноб, от которого не спасает ни теплая одежда, ни одеяла, и ему очень не хотелось обнажать Джонатана, но он должен был увидеть источник этого ужасного запаха. Данло, сцепив зубы, включил в комнате свет и откинул одеяло в ногах у сына.
Ти-анаса дайвам.
Пальцы обеих ног, как он и боялся, почернели от гангрены. Хуже того — чернота дошла почти до щиколоток, где пограничные ободки синей с красными пятнами кожи сменялись бледным, пока еще здоровым телом. Ноги у мальчика гнили заживо, и от них пахло распадом и смертью.
Ти-анаса дайвам.
Мальчик, не просыпаясь, пошевелился и застонал, и Данло, укрыв его снова, прошептал:
— Джонатан, Джонатан.
— Прости меня, — сказала Тамара. — Я, наверно, слишком долго ждала.
— Да, — сказал Данло, но в его голосе не было гнева или упрека. Только сострадание — и к Джонатану, и к ней.
— Я все надеялась найти криолога или резчика, у которого еще остались лекарства. А потом, когда это перешло с пальцев на ступни, стала надеяться, что ты принесешь мясо или еще какую-нибудь еду, чтобы подкрепить его, прежде чем… О, Данло, я не вынесу, если его будут резать по живому. Я хотела спасти пальцы, а теперь он, как видно, обе ступни потеряет. Но он так слаб, он не готов к операции. Я даже на улицу не решусь его вынести. Ох, какая же я дура, Данло, и как мне страшно.
Она разрыдалась и припала к Данло. Оба стояли над кроватью, глядя на спящего Джонатана. Потом Тамара прерывистым шепотом стала делиться с Данло своими страхами. Она рассказала ему о резчике с улицы Нирваны, который разделывался с последствиями обморожений самым грубым и немилосердным образом. Еще в то время, когда можно было обойтись медикаментозным лечением, он впал в ампутационный раж и без колебаний оттяпывал пострадавшие уши, носы, пальцы рук и ног. Он утверждает, что спас этим много жизней — но скольких он обезобразил, скольких сделал калеками? А еще больше народу, как говорят, умерло от инфекции после этих его зверских операций.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100