Тогда охотник что есть сил тянет за веревку и вытаскивает ревущего, истекающего кровью тюленя на лед.
В случае удачи гарпун, пробив сердце или легкие, убивает зверя почти мгновенно. Но чаще охотнику приходится добивать свою добычу каменным топором или взрезать ей горло.
Данло, сжимая в руке древко из осколочника, думал, что нанести удар сквозь снежный покров он, пожалуй, еще сможет, а вот добить… особенно если ему случится при этом взглянуть в темные блестящие тюленьи глаза…
Никогда не причиняй вреда другому, никогда не убивай; лучше умереть самому, чем убить.
Данло обратил безмолвную молитву ко всем тюленям, прося их внять его нужде и выйти на его гарпун. А потом, с гарпуном в одной руке и медвежьим копьем в другой, отправился к ближайшей лунке. Копье он воткнул в снег острием к небу. Медведи вряд ли могли побеспокоить его — большинство из них на зиму укладывается спать в свои снежные берлоги, — но иногда изголодавшиеся шатуны тоже приходят к действующим лункам, чтобы подстеречь тюленя. Должно быть, это у них предки нынешних алалоев научились искусству охоты на тюленя тысячи лет назад. И главное в этом искусстве — терпение, умение ждать.
Иногда человеку приходится караулить у лунки весь день; Данло в детстве слышал о великом Вилану, который провел в ожидании четверо суток. Сейчас у Данло не хватило бы выносливости ждать так долго, согнувшись над прикрытой снегом полыньей с гарпуном в руке, — но он знал, что какое-то время прождать придется. Поэтому он нарезал снежных кирпичей и поставил стенку против западного ветра. Стоя спиной к этой стенке, он не сводил глаз с нетронутого снега над тюленьей лункой. Этот снег, согретый дыханием океана, в сканере выглядел ярко-красным, почти рубиновым. От Данло требовалось одно: ждать с гарпуном в руке, когда тюлень всплывет и снег от его тепла запылает еще ярче.
Снег тогда вспыхнет так, словно он загорелся, думал Данло. Словно подо льдом взорвалась звезда.
Он ждал этой вспышки весь день, слушая ветер и пытаясь сосчитать кружащие вокруг лунки крупицы снега. Через некоторое время он сдался и стал вместо этого считать удары своего сердца. Около трех тысяч ударов составляло один час.
Данло отсчитал на ветру, почти без движения, девять тысяч, прежде чем жажда вынудила его попить воды из укрытой под шубой трубки. Еще через десять тысяч он понял, что взял с собой слишком мало воды и на день ему не хватит. То немногое, что он съел ночью, тоже не позволяло ему выдержать столько на жестоком морозе; он так ослаб, что рука тряслась, и дрожь передавалась всему телу. Он боялся, что вот-вот упадет и провалится сквозь снежную кровлю в океан.
И тем не менее он вынужден был стоять, стоять и ждать; в этом и заключается пытка охоты на тюленя, холодный белый ад стучащих зубов и заиндевевших ноздрей. Дважды его пальцы застывали, и Данло, отогревая их во рту, вспоминал, как Ярослав Бульба срывал ему ногти. Спустя еще десять тысяч ударов сердца ноги закоченели так, что он почти перестал их чувствовать. Движение, даже самое незначительное, причиняло боль, но еще мучительнее было стоять тихо и не шевелясь, чтобы не спугнуть тюленя. И все эти телесные муки были еще не самым худшим из зол. Отсчитав еще десять тысяч ударов, Данло стал слышать в ветре голос Джонатана, просящий его поскорее убить тюленя. А его собственный голос глубоко внутри кричал в ответ, что он никого не способен убить. Даже гладыша, даже ползающего под снегом червяка..
Наконец, когда давно уже стемнело, Данло прервал свое бдение. Он и без того ждал слишком долго; его изможденное тело не могло больше держаться стоймя под холодными звездами. Пальцы рук и ног снова онемели от холода. У него едва хватило сил, чтобы добрести до хижины и заползти внутрь.
Для питья у него был только обыкновенный талый снег, а еды не осталось вовсе. Он лежал в своем спальнике, пил кипяток из кружки-термоса и пытался отогреть ледяные пальцы. Промерзшее тело продолжало сотрясаться даже под теплым шегшеевым мехом, и Данло сознавал, что этот расход драгоценной энергии для него губителен; если он и завтра не добудет тюленя, ему придется поворачивать домой с пустыми нартами. Но он плохой добытчик, плохой охотник.
С тюленями ему никогда не везло — он сам не знал почему. В детстве он думал, что кто-то из его предков, наверно, убил редкого белого тюленя, тюленя-имакла, и вина за эту шайду легла на всех его потомков. Неужели злосчастье приемных предков преследует его до сих пор? Данло не знал этого, но чувствовал: что-то отпугивает тюленей от выбранного им для охоты участка. А может быть, это червячники со своими машинами распугали их еще до него. Если так, то лучше ему на рассвете сняться с лагеря и уйти подальше на запад, где червячники вряд ли бывали.
Но если ему не судьба найти тюленя, он уже не вернется домой: будет достаточно тяжело пройти тридцать обратных миль до Невернеса, даже если бросить нарты и всю поклажу.
Идти в противоположную сторону, на закат солнца, — это отчаянный риск. Но вся эта охота с самого начала была отчаянной затеей, и как рассудить, где риск больше, а где меньше? Разве только прислушаться к ветру, налетающему с запада, и к Джонатану, зовущему с востока; прислушаться к своему дыханию, к дрожи своего тела и рассуждениям своего мозга. Прислушаться к своему сердцу, в конце концов, и сделать свой выбор.
Я должен доверять своей судьбе, что бы ни случилось, думал он. Должен выбрать свою судьбу и сделать так, чтобы она сбылась.
Судьба в конечном счете его и спасла. Проснувшись утром, он принял решение идти на запад. Он пообещал себе, что будет ждать над следующей лункой, пока не убьет тюленя — или пока сам не умрет. Но выбравшись из хижины, он увидел то, что заставило его переменить свое решение. В снегу вокруг дома виднелись отпечатки медвежьих лап. Что их оставил медведь, сомнений не было: следы имели больше фута в ширину и полтора в длину и не могли принадлежать ни одному другому животному, разве что мамонту с дальних островов. Данло спал так крепко, что не услышал, как зверь топтался у хижины.
Медведи, впрочем, умеют передвигаться по льду почти так же бесшумно, как звездный свет, и Данло, даже бодрствуя, вряд ли услышал бы что-нибудь. Не один охотник погиб вот так, попивая перед сном кровяной чай в своей хижине. Снежный дом сломать легко, особенно медведю, который способен сокрушить и более прочные преграды. Данло однажды видел, как медведь лупил лапой по затвердевшему насту над тюленьим логовом, пока не проломил его; потом он нырнул в образовавшуюся дыру и тут же выскочил обратно с тюлененком в зубах. Рассматривая следы ночного гостя с пятью здоровенными загнутыми когтями, Данло не мог взять в толк, почему медведь не вломился в хижину и не сожрал его во сне.
Возможно, этот медведь уже слопал какого-нибудь червячника, и вкус человечины ему не понравился. А может быть, что-то в запахе Данло отпугнуло его; сам Данло никогда не стал бы охотиться на белого тюленя, как бы ни был голоден, — может быть, медведи тоже способны распознавать по запаху странных и редких людей и смотрят на них как на животных имакла, которых убивать нельзя. Белые Старцы очень сильны и очень мудры.
Может быть, наиболее мудрые из медведей владеют своим чутьем столь тонко, что им не чужды понятия наподобие преклонения или веры. Данло даже засмеялся, стоя на коленях в снегу: эта мысль казалась такой невероятной, что вполне могла быть правдой. Но потом он решил, что из-за голода не способен мыслить ясно. Медведь скорее всего не тронул его просто потому, что не счел такую добычу достойной внимания. Медведи предпочитают тюленя, да и у него зачастую съедают только кожу и жир, а мясо оставляют. У Данло немного мяса еще осталось, но жира не было вовсе — все его тело напоминало ремни, обмотанные вокруг костей. Голодающий организм, чтобы получить энергию, сжигает сам себя и выделяет кетоны в процессе обмена веществ. Данло при каждом сокращении легких выдыхал миллионы этих зловонных молекул; если уж он сам это чувствует, то и медведь, конечно, способен учуять, даже через снежную стенку. Может ли он быть настолько умен, чтобы связать этот запах с голодом и истощением? Должно быть, умственные способности Белых Мудрецов допускают это — почему бы иначе медведь оставил Данло в живых?
Тара сома анима, Тотунья, произнес про себя Данло.
Спасибо, что подарил мне жизнь.
То, что этот медведь входит в число Белых Мудрецов, Данло вывел из размера его следов — и был уверен, что это самец. Он, должно быть, насчитывает футов десять роста, если станет на задние лапы, а весит около тысячи фунтов. Много мяса, понял вдруг Данло, очень много. Ему было стыдно думать об этом великолепном звере только как о бродящей по льду груде мяса, но из-за голода он ничего не мог с собой поделать. Данло встал и посмотрел на запад, где исчезала за темным горизонтом цепочка следов. Когда солнце взойдет, он сможет рассмотреть этот характерный косолапый след получше. Идти за зверем по крепкому снегу-сафелю не составит труда. Данло стало еще стыднее из-за того, что он помышляет об охоте на благородного старого медведя, оставившего ему жизнь. Но что ему еще оставалось? На тюленей можно охотиться целый год и не найти ни единого, а этот медведь, возможно, всего в нескольких милях.
Но охотиться на медведя одно дело, а убить его — другое.
Данло вернулся в хижину и вылез оттуда с медвежьим копьем в руке. Воткнув его в снег, он отыскал на нартах сканер, но подумал, что выслеживать медведя таким способом еще более постыдно. Он спрятал прибор обратно, поразмыслил немного и сказал себе, что его стыд — ничто по сравнению с отмороженными ногами и пустым животом Джонатана. Эта мысль всколыхнула в нем иной, более глубокий стыд: он чуть было не позволил верованиям своего детства помешать ему сделать то, что необходимо. Что плохого в технике, если она служит жизни? Сейчас ему, пожалуй, пригодился бы даже лазер или пулевой пистолет. Надо отыскать этого медведя как можно быстрее и убить любым доступным ему способом.
Медведю все равно, как Данло будет его выслеживать, — ведь в конце концов он все равно умрет.
Данло снова достал сканер, поднес его к глазам, глянул в его красные линзы и вдруг понял, что никогда больше не наденет на себя эту шайда-вещь. Он будет охотиться на медведя, как охотился его приемный отец и его деды из племени деваки на протяжении пяти тысяч лет. По-другому он и не умеет.
Со сканером отыскать медведя было бы проще — зато он мог бы не заметить что-то другое.
Охота — это искусство, умение настроить себя на картины и звуки мира и на животных, обитающих в нем. Червячнику, палящему из лазера с ветрореза по стае волков, ни на что настраиваться не надо. Его путь — высокотехническая бойня, механическое производство огромных количеств мяса и жира.
Червячник нипочем не пошел бы по следу, оставленному медведем на снегу, и посмеялся бы над суеверными алалоями, которые молятся за души убитых ими животных. Но Данло знал, что души животных перекликаются друг с другом, а иногда даже заговаривают с людьми. Каждый дух связан со всеми другими переплетениями незримых нитей; халла-природа мира сверкает повсюду, как кружевная паутина, — надо только уметь ее разглядеть.
Отложив сканер вторично, Данло осознал, что с раннего детства обучался этому редкостному искусству, умению видеть. Его учила этому гениальная тотемная система алалоев.
Он, как все его соплеменники, знал сто обозначений того, что у цивилизованных людей называется просто “лед”. Есть малка, силка и морилка — смертельный лед, который выглядит достаточно прочным, чтобы выдержать человека, но ломается, как только на него ступишь. Вспоминая эти слова, Данло представлял бирюзовые оттенки илка-рада и прочие ледяные узоры там, где червячник увидел бы только сплошную равнину белого льда. Алалойское мировоззрение было для него не только линзой, позволяющей видеть мир более правдиво, чем через сканер червячника, но и способом выжить среди ледовых островов западного океана.
Червячник ни за что не выжил бы здесь, в тесной близости со льдом и небом. Он умер бы в ситуации, которая алалойскому ребенку пошла бы только на пользу. Вот почему червячники и прочие цивилизованные люди отправляются во льды не иначе как с лазерами, обогреваемыми парками и ветрорезами. И потому же Данло не хотел пользоваться сканером: не потому, что находил это аморальным, а потому, что сканер напоминал темный кристалл некроманта, уводящий его из одного мира в другой. В охоте на медведя он будет полагаться на кремневый наконечник копья и силу собственных мускулов; будет скользить на лыжах по снегу-буриша, как всякий алалойский охотник, и всякое нарушение этой тесной связи между ним и миром может привести его к неудаче и даже к смерти.
Ло люрата лани, Тотунья, помолился он. Силийи ни моранат.
Произнеся это, Данло достал из рюкзака не темные очки, в которых шел сюда из Невернеса, а простой кожаный обруч с деревянной вставкой для глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
В случае удачи гарпун, пробив сердце или легкие, убивает зверя почти мгновенно. Но чаще охотнику приходится добивать свою добычу каменным топором или взрезать ей горло.
Данло, сжимая в руке древко из осколочника, думал, что нанести удар сквозь снежный покров он, пожалуй, еще сможет, а вот добить… особенно если ему случится при этом взглянуть в темные блестящие тюленьи глаза…
Никогда не причиняй вреда другому, никогда не убивай; лучше умереть самому, чем убить.
Данло обратил безмолвную молитву ко всем тюленям, прося их внять его нужде и выйти на его гарпун. А потом, с гарпуном в одной руке и медвежьим копьем в другой, отправился к ближайшей лунке. Копье он воткнул в снег острием к небу. Медведи вряд ли могли побеспокоить его — большинство из них на зиму укладывается спать в свои снежные берлоги, — но иногда изголодавшиеся шатуны тоже приходят к действующим лункам, чтобы подстеречь тюленя. Должно быть, это у них предки нынешних алалоев научились искусству охоты на тюленя тысячи лет назад. И главное в этом искусстве — терпение, умение ждать.
Иногда человеку приходится караулить у лунки весь день; Данло в детстве слышал о великом Вилану, который провел в ожидании четверо суток. Сейчас у Данло не хватило бы выносливости ждать так долго, согнувшись над прикрытой снегом полыньей с гарпуном в руке, — но он знал, что какое-то время прождать придется. Поэтому он нарезал снежных кирпичей и поставил стенку против западного ветра. Стоя спиной к этой стенке, он не сводил глаз с нетронутого снега над тюленьей лункой. Этот снег, согретый дыханием океана, в сканере выглядел ярко-красным, почти рубиновым. От Данло требовалось одно: ждать с гарпуном в руке, когда тюлень всплывет и снег от его тепла запылает еще ярче.
Снег тогда вспыхнет так, словно он загорелся, думал Данло. Словно подо льдом взорвалась звезда.
Он ждал этой вспышки весь день, слушая ветер и пытаясь сосчитать кружащие вокруг лунки крупицы снега. Через некоторое время он сдался и стал вместо этого считать удары своего сердца. Около трех тысяч ударов составляло один час.
Данло отсчитал на ветру, почти без движения, девять тысяч, прежде чем жажда вынудила его попить воды из укрытой под шубой трубки. Еще через десять тысяч он понял, что взял с собой слишком мало воды и на день ему не хватит. То немногое, что он съел ночью, тоже не позволяло ему выдержать столько на жестоком морозе; он так ослаб, что рука тряслась, и дрожь передавалась всему телу. Он боялся, что вот-вот упадет и провалится сквозь снежную кровлю в океан.
И тем не менее он вынужден был стоять, стоять и ждать; в этом и заключается пытка охоты на тюленя, холодный белый ад стучащих зубов и заиндевевших ноздрей. Дважды его пальцы застывали, и Данло, отогревая их во рту, вспоминал, как Ярослав Бульба срывал ему ногти. Спустя еще десять тысяч ударов сердца ноги закоченели так, что он почти перестал их чувствовать. Движение, даже самое незначительное, причиняло боль, но еще мучительнее было стоять тихо и не шевелясь, чтобы не спугнуть тюленя. И все эти телесные муки были еще не самым худшим из зол. Отсчитав еще десять тысяч ударов, Данло стал слышать в ветре голос Джонатана, просящий его поскорее убить тюленя. А его собственный голос глубоко внутри кричал в ответ, что он никого не способен убить. Даже гладыша, даже ползающего под снегом червяка..
Наконец, когда давно уже стемнело, Данло прервал свое бдение. Он и без того ждал слишком долго; его изможденное тело не могло больше держаться стоймя под холодными звездами. Пальцы рук и ног снова онемели от холода. У него едва хватило сил, чтобы добрести до хижины и заползти внутрь.
Для питья у него был только обыкновенный талый снег, а еды не осталось вовсе. Он лежал в своем спальнике, пил кипяток из кружки-термоса и пытался отогреть ледяные пальцы. Промерзшее тело продолжало сотрясаться даже под теплым шегшеевым мехом, и Данло сознавал, что этот расход драгоценной энергии для него губителен; если он и завтра не добудет тюленя, ему придется поворачивать домой с пустыми нартами. Но он плохой добытчик, плохой охотник.
С тюленями ему никогда не везло — он сам не знал почему. В детстве он думал, что кто-то из его предков, наверно, убил редкого белого тюленя, тюленя-имакла, и вина за эту шайду легла на всех его потомков. Неужели злосчастье приемных предков преследует его до сих пор? Данло не знал этого, но чувствовал: что-то отпугивает тюленей от выбранного им для охоты участка. А может быть, это червячники со своими машинами распугали их еще до него. Если так, то лучше ему на рассвете сняться с лагеря и уйти подальше на запад, где червячники вряд ли бывали.
Но если ему не судьба найти тюленя, он уже не вернется домой: будет достаточно тяжело пройти тридцать обратных миль до Невернеса, даже если бросить нарты и всю поклажу.
Идти в противоположную сторону, на закат солнца, — это отчаянный риск. Но вся эта охота с самого начала была отчаянной затеей, и как рассудить, где риск больше, а где меньше? Разве только прислушаться к ветру, налетающему с запада, и к Джонатану, зовущему с востока; прислушаться к своему дыханию, к дрожи своего тела и рассуждениям своего мозга. Прислушаться к своему сердцу, в конце концов, и сделать свой выбор.
Я должен доверять своей судьбе, что бы ни случилось, думал он. Должен выбрать свою судьбу и сделать так, чтобы она сбылась.
Судьба в конечном счете его и спасла. Проснувшись утром, он принял решение идти на запад. Он пообещал себе, что будет ждать над следующей лункой, пока не убьет тюленя — или пока сам не умрет. Но выбравшись из хижины, он увидел то, что заставило его переменить свое решение. В снегу вокруг дома виднелись отпечатки медвежьих лап. Что их оставил медведь, сомнений не было: следы имели больше фута в ширину и полтора в длину и не могли принадлежать ни одному другому животному, разве что мамонту с дальних островов. Данло спал так крепко, что не услышал, как зверь топтался у хижины.
Медведи, впрочем, умеют передвигаться по льду почти так же бесшумно, как звездный свет, и Данло, даже бодрствуя, вряд ли услышал бы что-нибудь. Не один охотник погиб вот так, попивая перед сном кровяной чай в своей хижине. Снежный дом сломать легко, особенно медведю, который способен сокрушить и более прочные преграды. Данло однажды видел, как медведь лупил лапой по затвердевшему насту над тюленьим логовом, пока не проломил его; потом он нырнул в образовавшуюся дыру и тут же выскочил обратно с тюлененком в зубах. Рассматривая следы ночного гостя с пятью здоровенными загнутыми когтями, Данло не мог взять в толк, почему медведь не вломился в хижину и не сожрал его во сне.
Возможно, этот медведь уже слопал какого-нибудь червячника, и вкус человечины ему не понравился. А может быть, что-то в запахе Данло отпугнуло его; сам Данло никогда не стал бы охотиться на белого тюленя, как бы ни был голоден, — может быть, медведи тоже способны распознавать по запаху странных и редких людей и смотрят на них как на животных имакла, которых убивать нельзя. Белые Старцы очень сильны и очень мудры.
Может быть, наиболее мудрые из медведей владеют своим чутьем столь тонко, что им не чужды понятия наподобие преклонения или веры. Данло даже засмеялся, стоя на коленях в снегу: эта мысль казалась такой невероятной, что вполне могла быть правдой. Но потом он решил, что из-за голода не способен мыслить ясно. Медведь скорее всего не тронул его просто потому, что не счел такую добычу достойной внимания. Медведи предпочитают тюленя, да и у него зачастую съедают только кожу и жир, а мясо оставляют. У Данло немного мяса еще осталось, но жира не было вовсе — все его тело напоминало ремни, обмотанные вокруг костей. Голодающий организм, чтобы получить энергию, сжигает сам себя и выделяет кетоны в процессе обмена веществ. Данло при каждом сокращении легких выдыхал миллионы этих зловонных молекул; если уж он сам это чувствует, то и медведь, конечно, способен учуять, даже через снежную стенку. Может ли он быть настолько умен, чтобы связать этот запах с голодом и истощением? Должно быть, умственные способности Белых Мудрецов допускают это — почему бы иначе медведь оставил Данло в живых?
Тара сома анима, Тотунья, произнес про себя Данло.
Спасибо, что подарил мне жизнь.
То, что этот медведь входит в число Белых Мудрецов, Данло вывел из размера его следов — и был уверен, что это самец. Он, должно быть, насчитывает футов десять роста, если станет на задние лапы, а весит около тысячи фунтов. Много мяса, понял вдруг Данло, очень много. Ему было стыдно думать об этом великолепном звере только как о бродящей по льду груде мяса, но из-за голода он ничего не мог с собой поделать. Данло встал и посмотрел на запад, где исчезала за темным горизонтом цепочка следов. Когда солнце взойдет, он сможет рассмотреть этот характерный косолапый след получше. Идти за зверем по крепкому снегу-сафелю не составит труда. Данло стало еще стыднее из-за того, что он помышляет об охоте на благородного старого медведя, оставившего ему жизнь. Но что ему еще оставалось? На тюленей можно охотиться целый год и не найти ни единого, а этот медведь, возможно, всего в нескольких милях.
Но охотиться на медведя одно дело, а убить его — другое.
Данло вернулся в хижину и вылез оттуда с медвежьим копьем в руке. Воткнув его в снег, он отыскал на нартах сканер, но подумал, что выслеживать медведя таким способом еще более постыдно. Он спрятал прибор обратно, поразмыслил немного и сказал себе, что его стыд — ничто по сравнению с отмороженными ногами и пустым животом Джонатана. Эта мысль всколыхнула в нем иной, более глубокий стыд: он чуть было не позволил верованиям своего детства помешать ему сделать то, что необходимо. Что плохого в технике, если она служит жизни? Сейчас ему, пожалуй, пригодился бы даже лазер или пулевой пистолет. Надо отыскать этого медведя как можно быстрее и убить любым доступным ему способом.
Медведю все равно, как Данло будет его выслеживать, — ведь в конце концов он все равно умрет.
Данло снова достал сканер, поднес его к глазам, глянул в его красные линзы и вдруг понял, что никогда больше не наденет на себя эту шайда-вещь. Он будет охотиться на медведя, как охотился его приемный отец и его деды из племени деваки на протяжении пяти тысяч лет. По-другому он и не умеет.
Со сканером отыскать медведя было бы проще — зато он мог бы не заметить что-то другое.
Охота — это искусство, умение настроить себя на картины и звуки мира и на животных, обитающих в нем. Червячнику, палящему из лазера с ветрореза по стае волков, ни на что настраиваться не надо. Его путь — высокотехническая бойня, механическое производство огромных количеств мяса и жира.
Червячник нипочем не пошел бы по следу, оставленному медведем на снегу, и посмеялся бы над суеверными алалоями, которые молятся за души убитых ими животных. Но Данло знал, что души животных перекликаются друг с другом, а иногда даже заговаривают с людьми. Каждый дух связан со всеми другими переплетениями незримых нитей; халла-природа мира сверкает повсюду, как кружевная паутина, — надо только уметь ее разглядеть.
Отложив сканер вторично, Данло осознал, что с раннего детства обучался этому редкостному искусству, умению видеть. Его учила этому гениальная тотемная система алалоев.
Он, как все его соплеменники, знал сто обозначений того, что у цивилизованных людей называется просто “лед”. Есть малка, силка и морилка — смертельный лед, который выглядит достаточно прочным, чтобы выдержать человека, но ломается, как только на него ступишь. Вспоминая эти слова, Данло представлял бирюзовые оттенки илка-рада и прочие ледяные узоры там, где червячник увидел бы только сплошную равнину белого льда. Алалойское мировоззрение было для него не только линзой, позволяющей видеть мир более правдиво, чем через сканер червячника, но и способом выжить среди ледовых островов западного океана.
Червячник ни за что не выжил бы здесь, в тесной близости со льдом и небом. Он умер бы в ситуации, которая алалойскому ребенку пошла бы только на пользу. Вот почему червячники и прочие цивилизованные люди отправляются во льды не иначе как с лазерами, обогреваемыми парками и ветрорезами. И потому же Данло не хотел пользоваться сканером: не потому, что находил это аморальным, а потому, что сканер напоминал темный кристалл некроманта, уводящий его из одного мира в другой. В охоте на медведя он будет полагаться на кремневый наконечник копья и силу собственных мускулов; будет скользить на лыжах по снегу-буриша, как всякий алалойский охотник, и всякое нарушение этой тесной связи между ним и миром может привести его к неудаче и даже к смерти.
Ло люрата лани, Тотунья, помолился он. Силийи ни моранат.
Произнеся это, Данло достал из рюкзака не темные очки, в которых шел сюда из Невернеса, а простой кожаный обруч с деревянной вставкой для глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100