родители пожелали стать прихожанами новой возникшей в Невернесе церкви. Девочки, четырех, пяти и восьми лет от роду, имели, конечно, самое смутное понятие об этой религии. Они, как все дети, нуждались в теплом уютном доме, вкусной еде, любви, веселье и других радостях жизни. Когда Тамара встретила их, дрожащих и голодных, на опасной улице Контрабандистов, у них ничего этого не было. Она привела их к себе, уложила в свою постель и накормила чудесным жарким из мяса невиданного зверя, именуемого медведем.
— Я просто не могла не удочерить их, — сказала она Данло в первый вечер, когда три сестрицы отправились спать. — Церковные хосписы переполнены и никого больше не принимают.
Данло долго сидел с ней в ее каминной, глядя в прекрасные темные глаза на исхудавшем лице. Новая жизнь занималась там, как зарницы в ночи, и он понимал, что Тамаре три сиротки нужны были не меньше, чем она им. Данло проголодался, и Тамара приготовила ему особенно лакомый кусочек медвежатины, который приберегала для особого случая. Данло рассказал о том, что случилось с ним в кабинете Ханумана, и она вернула ему бамбуковую флейту, пилотское кольцо, сломанную шахматную фигуру — все, что хранила у себя.
— Спасибо, — сказал Данло, собравшись уходить. — Завтра я приду опять, если хочешь.
Он действительно пришел завтра, и послезавтра тоже, и это продолжалось всю глубокую зиму. Ранней средизимней весной он, пользуясь своим положением главы Ордена, нашел ей довольно большой дом в Пилотском Квартале, у самого сквера Тихо. Это было двухэтажное гранитное шале с крутой крышей; раньше в нем много лет жил Никабар Блэкстон, погибший на войне.
По традиции Ордена дом следовало передать другому пилоту или по крайней мере академику. Но многие пилоты погибли внутри звезд, многие ушли на Тиэллу со Второй Экстрианскoй Миссией, и множество хороших домов на Северном Берегу, от Продольной до Северной глиссады, стояли пустыми. Никто на новом месте не возражал против соседства с Тамарой. Она как-никак была раньше выдающейся куртизанкой — а это, как заметил Бардо, почти все равно что быть специалистом Ордена.
Однажды вечером, когда Данло посетил Тамару с ее новой семьей в новом доме, после скромного ужина из хлеба, сыра и кровоплодов, Мива спросила его, не хочет ли он жениться на Тамаре. Мива была младшая, маленькая для своего возраста, такая же черноволосая и черноглазая, как ее сестры. Данло обвел взглядом красивую низкую мебель, комнатные цветы и рисунки Джонатана на стенах, а потом снова посмотрел на нее. В отличие от средней сестры, застенчивой Юлии, Мива была натура открытая, доверчивая, пытливая и игривая. И Данло, сам любящий поиграть, ответил ей:
— Как не хотеть. Любой мужчина с радостью женился бы на Тамаре.
Старшая — Илона, самая добрая и справедливая из всех, — сказала на это:
— Но ведь не будешь же ты жениться в своей черной маске? В масках никто не женится.
Данло, сидевший, как все, на подушке за низеньким обеденным столом, потрогал маску на лице. Девочкам он дал понять, что получил на войне ужасные ожоги и никому не хочет их показывать. Мива и Юлия приняли эту маленькую ложь, не задавая вопросов, но Илона не могла понять, почему он не сделает себе новое лицо — ведь резчики всем помогают. Вот и теперь она смотрела на него в упор, прямо-таки прожигая маску своими черными глазами.
— Тебе, наверно, даже улыбаться больно, — сказала она. — Я на Прозрачной обгорела на солнце, и мне было больно улыбаться.
Позже Тамара уложила девочек в одной из больших спален наверху и вернулась, чтобы попить с Данло кофе. Он снял маску и разглядывал нарисованную Джонатаном снежную сову.
— Чудесные девчушки, — сказал он, улыбнувшись Тамаре. — Я рад, что ты стала им матерью.
— Я тоже рада. — Тамара смотрела на свои ногти — от голода они стали пестрыми и ломкими, но теперь к ним возвращалась прежняя красота. — Ты любишь их, Данло? — спросила она внезапно, подняв глаза.
— Да. Я всех детей люблю.
— Но не так, как любил Джонатана, правда?
— Не знаю. Между мной и Джонатаном сразу возникал резонанс. Наши сердца бились как одно — может быть, у нас даже тотем был один и тот же, а значит, мы и крыльями махали в лад. Джонатана всегда переполняла анимаджи, дикая радость жизни, и мне казалось, что она выросла из моей. К девочкам у меня другие чувства. Со временем я узнаю их получше, и эта привязанность станет еще глубже. Любовь к родному ребенку — особый случай, но любовь всегда остается любовью, правда?
Он долго смотрел на Тамару — в тишине ее нового дома, в молчании объединившего их страдания. Они глубоко понимали друг друга. Оба они во время войны хотели умереть, и полное отчаяние становилось для них таким же близким, как следующий удар сердца. И оба они, опустившись в темные пещеры своих душ, открыли в себе изначальный источник жизни. Данло думал, что путь Тамары к ее “да” был не менее труден и требовал не меньшей отваги, чем его собственный.
Теперь, несмотря на горе, навсегда озарившее холодными звездами ее душу, в ней появилось нечто новое, огонь, тайный свет.
— Мне кажется, что я правда люблю каждую из них, как только мать способна любить, но по-прежнему ужасно тоскую по Джонатану.
— Я тоже тоскую по нему.
— Странно — после той ночи на берегу я не знала, как буду жить дальше и буду ли вообще. А теперь мне снова хочется жить.
— Мне тоже.
Тамара выпила немного кофе и кивнула.
— У тебя теперь так много всего, да? Глава Ордена, Светоч Пути Рингесса. И эти твои новые достижения. То, как ты вылечился от яда воинов-поэтов. И новое зрение — говорят, ты способен видеть то, что происходит далеко в космосе.
Он посмотрел в близкий огонь ее темных глаз и сказал: — Да, у меня есть почти все.
— В башне у Ханумана с тобой произошло что-то странное, правда? Что-то страшное и в то же время чудесное.
Страшная красота, вспомнил он и закрыл глаза, глядя на сияющий в нем бесконечный свет. Потом снова взглянул на Тамару и сказал:
— Да, кое-что случилось. Но я охотно отдал бы все это за то, чтобы вернуть Джонатана.
— Правда отдал бы?
— Да, если б мог, — но вселенная устроена иначе.
— Да. — Тамара грустно улыбнулась, глядя в северное окно на звезды. — Кажется, я понимаю теперь Ханумана. Боюсь, что тоже бы попыталась переделать вселенную по-другому — если б могла.
Данло улыбнулся тоже.
— А ведь воины-поэты, пожалуй, все-таки правы.
— Правы в чем?
— Когда говорят о вечном возвращении.
— Это значит, что вселенная повторяет себя снова и снова, и так без конца?
— Нет. Вселенная в каждый момент разная. Истинно, необратимо, чудесно разная. Она, как бесконечный лотос, открывается всегда вовне, к новым возможностям, понимаешь? Но истинное согласие с ней может быть выражено только в желании, чтобы она вечно повторялась в круговороте времени. Чтобы всегда была такой же совершенной и цельной, как она есть. И чтобы все моменты нашей жизни были столь совершенны, что нам хотелось бы переживать их снова и снова, как бы больно нам ни было. Отнять ничего нельзя, говорят воины-поэты. Ничто не должно быть потеряно.
Ничто и не теряется, вспомнил он. Ничто не может пропасть.
— Ты правда в это веришь? — спросила Тамара.
— Это не вопрос веры. В конце концов мы все говорим либо “да”, либо “нет”.
— Ты готов сказать “да” тому, как умер Джонатан?
— Боюсь, что я должен.
— И тому, что ты убил Ханумана?
Данло взглянул на свою левую руку, припоминая самый страшный момент своей жизни, и медленно кивнул.
— Неужели для тебя это так просто?
— Да, просто, но совсем не легко. Теперь я всегда стараюсь произносить это слово, этот единственный слог. И буду стараться всегда.
— А для меня это совсем не просто. Иногда мне все еще хочется сказать “нет”. Иногда я ненавижу вселенную за то, что она отняла у меня Джонатана.
— Но в самом деле он ведь никуда не ушел. Ничто не теряется.
— Вот, значит, в чем твоя вера? Хотелось бы и мне в это верить.
— Это не вера. Просто воспоминание.
— Чье воспоминание, Данло? Твое?
— Нет. Вернее, не только мое. Это воспоминание вселенной об одном благословенном существе, которое было частью ее.
— Что же осталось в ней от нашего сына?
— Все.
Тамара покачала головой и спросила:
— Значит, по-твоему, вселенная помнит… ну, например, то, что Джонатан сказал мне, когда мы катались с ним на коньках за несколько дней до начала войны?
— Помнит. — Данло смотрел в восточное окно, где на черном сияющем небе белели заснеженные склоны Аттакеля. — Вселенная помнит все — даже отражение луны в глазу совы в ночь глубокой зимы миллион лет назад.
— О, Данло, Данло. Хотела бы я, чтобы это было так.
Данло смотрел на созвездие Волка, и его сердце отбивало древний, как звезды, ритм. Странное чувство овладело им.
Его огненные глаза стали мягкими и влажными, как две наполненные водой синие чаши, и он сказал Тамаре:
— Я помню, что сказал тогда Джонатан.
— Что ты говоришь? Как ты можешь это помнить?
— Он сказал: “Когда Бог создавал тебя, мама, он взял самые яркие краски”. И это истинная правда, Тамара.
Рука у Тамары задрожала так, что кофе выплеснулся из чашки, и она расплакалась. Данло сел с ней рядом и стал гладить ее длинные золотые волосы, думая: память обо всем заложена во всем.
— В каком-то смысле Джонатан все еще жив, — сказал он немного погодя. — Как жил всегда и всегда будет жить.
Тамара отставила чашку, накрыла его руку своей и долго смотрела на него. В ее глазах, полных слез, читалась мольба, но она молчала.
— Ты можешь вспомнить его так же, как и я, — тихо сказал Данло. — Все можешь вспомнить.
— Но как это сделать, Данло?
— Это очень просто. Самая простая вещь во вселенной. Я помогу тебе, если хочешь.
— Хорошо, — тут же сказала она. — Когда начнем?
При этом всплеске надежды вся любовь к ней вспыхнула в его глазах, и она утонула в его взгляде, как упавший в солнце легкий корабль. Но страсть Данло не поглотила ее — она лишь еще ярче раздувала огонь в ней самой.
— Сейчас, — сказал Данло. — Мы начнем прямо сейчас.
Для всей вселенной, где прошлое перетекает в будущее и память создается, чистая и несокрушимая, как алмазы, из огня времени, существует только благословенное “теперь”, понимаешь?
Путь в Единую Память, называемую также Старшей Эддой, всегда прост, но мало кому из людей он дается легко.
Всю средизимнюю весну и ложную зиму Данло приходил к Тамаре и помогал ей в ее стремлении к целительным водам плещущего в ней океана. И каждую ночь она, как молодой дельфин, уходящий все глубже в тайную синеву моря, приближалась к самой дорогой для нее памяти.
Ложная зима сменилась холодными, снежными зимними днями, и насаждаемый Данло новый рингизм начал распространяться среди звезд, а Тамара начала вспоминать и переживать заново моменты своей жизни, проведенные с Джонатаном. Она продвигалась быстро, но то, чего она желала больше всего, постоянно отступало перед ней, как горизонт.
В этот период ее поиска и разочарований Данло все больше размышлял о завершении того, что он задумал давным-давно, — но Тамары это никак не касалось; с ней он всегда был мягок, терпелив и проявлял бесконечное понимание. Он проводил долгие часы у нее дома, смотрел в окно на замерзшее море и на небо над ним, наблюдал и ждал.
С наступлением глубокой зимы технари Ордена разделались наконец с Вселенским Компьютером. Это событие отмечалось во всех кварталах города, и Тамара праздновала вместе со всеми: пила летнемирское огненное вино, ела медовые коврижки и любовалась растущим в небесах Золотым Кольцом. На следующий день она вернулась к постижению подлинной Старшей Эдды. Дни шли за днями, морозы крепчали, и она почти отчаялась совершить путешествие, уже совершенное Данло.
Но однажды ночью, почти год спустя после смерти Джонатана, когда в камине пылали дрова, а в небе оборачивались пылающие колеса галактик, время остановилось, и Тамара вступила в чистое, мерцающее сознание, струящееся внутри всего сущего. Сердце Данло отсчитывало тысячи ударов, а Тамара все сидела, погруженная в транс, в медитационной комнате и смотрела во влажную синеву его глаз. Она казалась умершей для этого мира и в то же время, как это ни парадоксально, пылала жизнью, как дикая новая звезда. Наконец она улыбнулась, тихонько засмеялась и поцеловала Данло в лоб.
Она вскочила на ноги и стала ходить по комнате, трогая цветы, морские камешки и другие предметы.
— Ах, Данло, Данло, — тихо повторяла она, — я и не знала, что так бывает.
— Ш-ш. — Он приложил пальцы к ее губам. — Не надо ничего говорить.
Но Тамара, всегда гордая и волевая, снова засмеялась и отбежала от него, танцуя. Еще мгновение — и она, сбросив синее медитационное платье, стала нагая перед огнем. Весь минувший год она ела досыта, много бегала на коньках и вновь стала почти такой же, какой Данло так остро помнил ее: гибкой, сильной, соблазнительной, переполненной восторгом бытия. Она затанцевала по блестящему деревянному полу, вскинув руки над головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
— Я просто не могла не удочерить их, — сказала она Данло в первый вечер, когда три сестрицы отправились спать. — Церковные хосписы переполнены и никого больше не принимают.
Данло долго сидел с ней в ее каминной, глядя в прекрасные темные глаза на исхудавшем лице. Новая жизнь занималась там, как зарницы в ночи, и он понимал, что Тамаре три сиротки нужны были не меньше, чем она им. Данло проголодался, и Тамара приготовила ему особенно лакомый кусочек медвежатины, который приберегала для особого случая. Данло рассказал о том, что случилось с ним в кабинете Ханумана, и она вернула ему бамбуковую флейту, пилотское кольцо, сломанную шахматную фигуру — все, что хранила у себя.
— Спасибо, — сказал Данло, собравшись уходить. — Завтра я приду опять, если хочешь.
Он действительно пришел завтра, и послезавтра тоже, и это продолжалось всю глубокую зиму. Ранней средизимней весной он, пользуясь своим положением главы Ордена, нашел ей довольно большой дом в Пилотском Квартале, у самого сквера Тихо. Это было двухэтажное гранитное шале с крутой крышей; раньше в нем много лет жил Никабар Блэкстон, погибший на войне.
По традиции Ордена дом следовало передать другому пилоту или по крайней мере академику. Но многие пилоты погибли внутри звезд, многие ушли на Тиэллу со Второй Экстрианскoй Миссией, и множество хороших домов на Северном Берегу, от Продольной до Северной глиссады, стояли пустыми. Никто на новом месте не возражал против соседства с Тамарой. Она как-никак была раньше выдающейся куртизанкой — а это, как заметил Бардо, почти все равно что быть специалистом Ордена.
Однажды вечером, когда Данло посетил Тамару с ее новой семьей в новом доме, после скромного ужина из хлеба, сыра и кровоплодов, Мива спросила его, не хочет ли он жениться на Тамаре. Мива была младшая, маленькая для своего возраста, такая же черноволосая и черноглазая, как ее сестры. Данло обвел взглядом красивую низкую мебель, комнатные цветы и рисунки Джонатана на стенах, а потом снова посмотрел на нее. В отличие от средней сестры, застенчивой Юлии, Мива была натура открытая, доверчивая, пытливая и игривая. И Данло, сам любящий поиграть, ответил ей:
— Как не хотеть. Любой мужчина с радостью женился бы на Тамаре.
Старшая — Илона, самая добрая и справедливая из всех, — сказала на это:
— Но ведь не будешь же ты жениться в своей черной маске? В масках никто не женится.
Данло, сидевший, как все, на подушке за низеньким обеденным столом, потрогал маску на лице. Девочкам он дал понять, что получил на войне ужасные ожоги и никому не хочет их показывать. Мива и Юлия приняли эту маленькую ложь, не задавая вопросов, но Илона не могла понять, почему он не сделает себе новое лицо — ведь резчики всем помогают. Вот и теперь она смотрела на него в упор, прямо-таки прожигая маску своими черными глазами.
— Тебе, наверно, даже улыбаться больно, — сказала она. — Я на Прозрачной обгорела на солнце, и мне было больно улыбаться.
Позже Тамара уложила девочек в одной из больших спален наверху и вернулась, чтобы попить с Данло кофе. Он снял маску и разглядывал нарисованную Джонатаном снежную сову.
— Чудесные девчушки, — сказал он, улыбнувшись Тамаре. — Я рад, что ты стала им матерью.
— Я тоже рада. — Тамара смотрела на свои ногти — от голода они стали пестрыми и ломкими, но теперь к ним возвращалась прежняя красота. — Ты любишь их, Данло? — спросила она внезапно, подняв глаза.
— Да. Я всех детей люблю.
— Но не так, как любил Джонатана, правда?
— Не знаю. Между мной и Джонатаном сразу возникал резонанс. Наши сердца бились как одно — может быть, у нас даже тотем был один и тот же, а значит, мы и крыльями махали в лад. Джонатана всегда переполняла анимаджи, дикая радость жизни, и мне казалось, что она выросла из моей. К девочкам у меня другие чувства. Со временем я узнаю их получше, и эта привязанность станет еще глубже. Любовь к родному ребенку — особый случай, но любовь всегда остается любовью, правда?
Он долго смотрел на Тамару — в тишине ее нового дома, в молчании объединившего их страдания. Они глубоко понимали друг друга. Оба они во время войны хотели умереть, и полное отчаяние становилось для них таким же близким, как следующий удар сердца. И оба они, опустившись в темные пещеры своих душ, открыли в себе изначальный источник жизни. Данло думал, что путь Тамары к ее “да” был не менее труден и требовал не меньшей отваги, чем его собственный.
Теперь, несмотря на горе, навсегда озарившее холодными звездами ее душу, в ней появилось нечто новое, огонь, тайный свет.
— Мне кажется, что я правда люблю каждую из них, как только мать способна любить, но по-прежнему ужасно тоскую по Джонатану.
— Я тоже тоскую по нему.
— Странно — после той ночи на берегу я не знала, как буду жить дальше и буду ли вообще. А теперь мне снова хочется жить.
— Мне тоже.
Тамара выпила немного кофе и кивнула.
— У тебя теперь так много всего, да? Глава Ордена, Светоч Пути Рингесса. И эти твои новые достижения. То, как ты вылечился от яда воинов-поэтов. И новое зрение — говорят, ты способен видеть то, что происходит далеко в космосе.
Он посмотрел в близкий огонь ее темных глаз и сказал: — Да, у меня есть почти все.
— В башне у Ханумана с тобой произошло что-то странное, правда? Что-то страшное и в то же время чудесное.
Страшная красота, вспомнил он и закрыл глаза, глядя на сияющий в нем бесконечный свет. Потом снова взглянул на Тамару и сказал:
— Да, кое-что случилось. Но я охотно отдал бы все это за то, чтобы вернуть Джонатана.
— Правда отдал бы?
— Да, если б мог, — но вселенная устроена иначе.
— Да. — Тамара грустно улыбнулась, глядя в северное окно на звезды. — Кажется, я понимаю теперь Ханумана. Боюсь, что тоже бы попыталась переделать вселенную по-другому — если б могла.
Данло улыбнулся тоже.
— А ведь воины-поэты, пожалуй, все-таки правы.
— Правы в чем?
— Когда говорят о вечном возвращении.
— Это значит, что вселенная повторяет себя снова и снова, и так без конца?
— Нет. Вселенная в каждый момент разная. Истинно, необратимо, чудесно разная. Она, как бесконечный лотос, открывается всегда вовне, к новым возможностям, понимаешь? Но истинное согласие с ней может быть выражено только в желании, чтобы она вечно повторялась в круговороте времени. Чтобы всегда была такой же совершенной и цельной, как она есть. И чтобы все моменты нашей жизни были столь совершенны, что нам хотелось бы переживать их снова и снова, как бы больно нам ни было. Отнять ничего нельзя, говорят воины-поэты. Ничто не должно быть потеряно.
Ничто и не теряется, вспомнил он. Ничто не может пропасть.
— Ты правда в это веришь? — спросила Тамара.
— Это не вопрос веры. В конце концов мы все говорим либо “да”, либо “нет”.
— Ты готов сказать “да” тому, как умер Джонатан?
— Боюсь, что я должен.
— И тому, что ты убил Ханумана?
Данло взглянул на свою левую руку, припоминая самый страшный момент своей жизни, и медленно кивнул.
— Неужели для тебя это так просто?
— Да, просто, но совсем не легко. Теперь я всегда стараюсь произносить это слово, этот единственный слог. И буду стараться всегда.
— А для меня это совсем не просто. Иногда мне все еще хочется сказать “нет”. Иногда я ненавижу вселенную за то, что она отняла у меня Джонатана.
— Но в самом деле он ведь никуда не ушел. Ничто не теряется.
— Вот, значит, в чем твоя вера? Хотелось бы и мне в это верить.
— Это не вера. Просто воспоминание.
— Чье воспоминание, Данло? Твое?
— Нет. Вернее, не только мое. Это воспоминание вселенной об одном благословенном существе, которое было частью ее.
— Что же осталось в ней от нашего сына?
— Все.
Тамара покачала головой и спросила:
— Значит, по-твоему, вселенная помнит… ну, например, то, что Джонатан сказал мне, когда мы катались с ним на коньках за несколько дней до начала войны?
— Помнит. — Данло смотрел в восточное окно, где на черном сияющем небе белели заснеженные склоны Аттакеля. — Вселенная помнит все — даже отражение луны в глазу совы в ночь глубокой зимы миллион лет назад.
— О, Данло, Данло. Хотела бы я, чтобы это было так.
Данло смотрел на созвездие Волка, и его сердце отбивало древний, как звезды, ритм. Странное чувство овладело им.
Его огненные глаза стали мягкими и влажными, как две наполненные водой синие чаши, и он сказал Тамаре:
— Я помню, что сказал тогда Джонатан.
— Что ты говоришь? Как ты можешь это помнить?
— Он сказал: “Когда Бог создавал тебя, мама, он взял самые яркие краски”. И это истинная правда, Тамара.
Рука у Тамары задрожала так, что кофе выплеснулся из чашки, и она расплакалась. Данло сел с ней рядом и стал гладить ее длинные золотые волосы, думая: память обо всем заложена во всем.
— В каком-то смысле Джонатан все еще жив, — сказал он немного погодя. — Как жил всегда и всегда будет жить.
Тамара отставила чашку, накрыла его руку своей и долго смотрела на него. В ее глазах, полных слез, читалась мольба, но она молчала.
— Ты можешь вспомнить его так же, как и я, — тихо сказал Данло. — Все можешь вспомнить.
— Но как это сделать, Данло?
— Это очень просто. Самая простая вещь во вселенной. Я помогу тебе, если хочешь.
— Хорошо, — тут же сказала она. — Когда начнем?
При этом всплеске надежды вся любовь к ней вспыхнула в его глазах, и она утонула в его взгляде, как упавший в солнце легкий корабль. Но страсть Данло не поглотила ее — она лишь еще ярче раздувала огонь в ней самой.
— Сейчас, — сказал Данло. — Мы начнем прямо сейчас.
Для всей вселенной, где прошлое перетекает в будущее и память создается, чистая и несокрушимая, как алмазы, из огня времени, существует только благословенное “теперь”, понимаешь?
Путь в Единую Память, называемую также Старшей Эддой, всегда прост, но мало кому из людей он дается легко.
Всю средизимнюю весну и ложную зиму Данло приходил к Тамаре и помогал ей в ее стремлении к целительным водам плещущего в ней океана. И каждую ночь она, как молодой дельфин, уходящий все глубже в тайную синеву моря, приближалась к самой дорогой для нее памяти.
Ложная зима сменилась холодными, снежными зимними днями, и насаждаемый Данло новый рингизм начал распространяться среди звезд, а Тамара начала вспоминать и переживать заново моменты своей жизни, проведенные с Джонатаном. Она продвигалась быстро, но то, чего она желала больше всего, постоянно отступало перед ней, как горизонт.
В этот период ее поиска и разочарований Данло все больше размышлял о завершении того, что он задумал давным-давно, — но Тамары это никак не касалось; с ней он всегда был мягок, терпелив и проявлял бесконечное понимание. Он проводил долгие часы у нее дома, смотрел в окно на замерзшее море и на небо над ним, наблюдал и ждал.
С наступлением глубокой зимы технари Ордена разделались наконец с Вселенским Компьютером. Это событие отмечалось во всех кварталах города, и Тамара праздновала вместе со всеми: пила летнемирское огненное вино, ела медовые коврижки и любовалась растущим в небесах Золотым Кольцом. На следующий день она вернулась к постижению подлинной Старшей Эдды. Дни шли за днями, морозы крепчали, и она почти отчаялась совершить путешествие, уже совершенное Данло.
Но однажды ночью, почти год спустя после смерти Джонатана, когда в камине пылали дрова, а в небе оборачивались пылающие колеса галактик, время остановилось, и Тамара вступила в чистое, мерцающее сознание, струящееся внутри всего сущего. Сердце Данло отсчитывало тысячи ударов, а Тамара все сидела, погруженная в транс, в медитационной комнате и смотрела во влажную синеву его глаз. Она казалась умершей для этого мира и в то же время, как это ни парадоксально, пылала жизнью, как дикая новая звезда. Наконец она улыбнулась, тихонько засмеялась и поцеловала Данло в лоб.
Она вскочила на ноги и стала ходить по комнате, трогая цветы, морские камешки и другие предметы.
— Ах, Данло, Данло, — тихо повторяла она, — я и не знала, что так бывает.
— Ш-ш. — Он приложил пальцы к ее губам. — Не надо ничего говорить.
Но Тамара, всегда гордая и волевая, снова засмеялась и отбежала от него, танцуя. Еще мгновение — и она, сбросив синее медитационное платье, стала нагая перед огнем. Весь минувший год она ела досыта, много бегала на коньках и вновь стала почти такой же, какой Данло так остро помнил ее: гибкой, сильной, соблазнительной, переполненной восторгом бытия. Она затанцевала по блестящему деревянному полу, вскинув руки над головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100