Русские сказали бы: накаркал. Вся история нашей семьи – анекдоты о любви, и ладно бы я не стал исключением, так ведь нет же, мне славы предков недостаточно. Прадед умудрился полюбить Сияющую-в-Небесах, дед – Светлую Ярость, отец, тот вообще женился на смертной, но влюбиться в Кристалл – это слишком даже для нас!
Так почему же я радуюсь, и даже к госпоже Лейбкосунг готов сейчас отнестись с искренней жалостью, и лучше буду уходить вместе с Элис вслед за солнцем, чем расстанусь с ней хотя бы на час? Час кэйд, или час динэйх, рассвет и закат. Равно неприятное время.
Я сказал себе, что никогда больше. Первая любовь останется последней, и последними останутся воспоминания о том, к чему она может привести. Потом я думал, что угадал – на свою беду, на вечное, глупое одиночество угадал, и теперь действительно – никогда больше. Что дар полюбить дается лишь раз – откажись от него, и ничего не останется. А теперь я рад, как может радоваться прозревший слепец, я счастлив так, как будто вновь, после многих лет подземелья увидел звезды и небо.
И я помню, что тогда – когда действительно увидел, – не было ни радости, ни счастья, одна только ненависть. Она была даже сильнее, чем голод.
Впрочем, голоден я тоже был преизрядно.
Но, Кристалл! Благодать, о господи… Закона. Ну, почему я не родился в семье, где любят обычных женщин?
Неприятнее всего было чувствовать себя грязной. Ненужной и обманутой, и… Противно. И ужасно грустно, до слез грустно знать, что если бы даже Майкл не умер, все, что было хорошего, уже не вернуть. И страшно было спрашивать себя: ты что же, рада, что он умер?
Да нет, конечно, никогда Элис не пожелала бы ему зла, даже если б узнала о наркотиках и о других девушках.
Но как же так? Почему?
Не понимала она и понимать не пыталась, потому что от одной мысли становилось гадко, гадко и как-то липко. Измена – слово такое глупое, заезженное, оно не выражает и сотой доли всех чувств, которые испытываешь, когда узнаешь, что твой, твой человек, твой мужчина, твоя любовь был с другой. Предпочел другую. Испачкался и испачкал тебя. И виновата в этом только ты сама. Это ты не стала для него всем, это ты вынуждала его врать, и он, наверное, смеялся за твоей спиной, и до чего же противно знать, что ты видела себя так, а твой любимый совсем, совсем иначе. А сейчас, когда Майкл мертв, даже спросить не с кого. Некого обвинить. Некому сказать, что она знает все, знает, знает! Что обман не удался. И еще – хуже всего – нельзя спросить, а любил ли он ее вообще?
– Хочешь вернуть его? – спросил Невилл.
Господи боже, ну разве заслужила она это? Разве вынесет человек, какой угодно человек вот это все? Вернуть умершего? Спрашивать об этом с такой спокойной заботливостью, словно речь идет о чашке кофе с утра.
Майкл же умер! Или нет? Или… что значит вернуть?
– Я ведь говорил тебе, Элис, души бессмертны. Пожелай, и он вернется, и даже можно сделать так, что никто не удивится этому. Хотя последнее непросто, учитывая, скольких людей затронула его смерть.
– Ты не понимаешь…
– Я все понимаю, – говорил Невилл. И Элис вспоминала, и верила, и видела – да, он понимает все, и это не просто расхожая фраза – это так и есть в действительности. – Ты сможешь сказать ему все, что не сказано. И спросить обо всем, в чем сомневаешься. Но, даже не спрашивая мертвых, я могу сказать тебе: он любил тебя. Убогой и странной любовью, не подразумевающей верности, но зато не знающей и обмана. Он любил тебя за то, что ты другая. Это не редкость – смертный, влюбленный в фею, и ты знаешь такие сказки. Но как только он решил бы, что ты принадлежишь ему без остатка, твое отличие от других стало бы неудобным, стало бы мешать, сердить, сбивать с толку… И в сказках, Элис, лебединое платье рано или поздно бросают в огонь. И задают те вопросы, которые обещали забыть. И калечат детей, чтобы те никогда, ни за что не выросли такими же странными. Другими.
– Но это же просто сказки!
– Я видел, как это бывает.
Сколько прошло времени? Элис не знала. Многие люди, когда случается беда, словно бы теряют связь с действительностью, погружаются в себя, как в какой-то темный и, наверное, уютный колодец. Кто-то – до самого дна, кто-то – оставшись ближе к поверхности. А может быть, колодцы у всех разной глубины. И Элис сейчас переживала то же самое, только она погрузилась не в себя, ее колодцем стал весь мир. То есть, наверное, вся планета. Потому что – Элис знала уже – мир невообразимо больше, чем одна маленькая Земля.
Однажды она даже увидела его, мир, где не было малого и великого, где устремления одной души значили столько же, сколько жизнь целых галактик. Невилл показал ей, нет, не сам мир – модель, разноцветную модель множества реальностей, россыпь красок, не имеющую формы, но полную содержания. Разноцветные искры кружились, летели мимо, и не было границ у радостной феерии красок. Центр мироздания повсюду, а границы – нигде. Жаль, что бесконечность нельзя ни понять, ни увидеть.
– Почему? – смотрит из черных внимательных глаз Змий, искушающий познанием. – Если ты чего-то не можешь, надо просто научиться.
Просто?.. Элис и Невилл по-разному понимали это слово.
Зато Элис поняла, наконец, что такое Лаэр, Срединный мир, о котором часто вспоминал крылатый принц. Люди называли Срединным миром границу между своей реальностью и теми слоями духа, где обитали их божества. Фейри называли Лаэром центр мироздания – точку идеального равновесия, идеального спокойствия, место безвременья, бессмертия, безгрешности. Престол Полудня, престол Полуночи, даже Смерть, родитель сорока девяти демонов – все было там. И всего этого не было. Для людей – не было. Мир вращался вокруг Лаэра, также как время текло вдоль его берегов, и не было живым дороги туда.
Не было ее и мертвым.
А боги? Где обитают они?
– Мы и есть боги, – отвечал Крылатый, – каждый из нас.
Жизнь текла мимо, складывалась в картинки, как в калейдоскопе – живые картинки, красивые, они действительно помогали отвлечься, развлечься. И можно было взять в руки целый город, вертеть его так и сяк, разглядывая домики и улочки, и живых людей. А можно было пойти на улицы этого города и смотреть на него изнутри, и видеть то, чего люди не замечают…
Еще вчера – или месяц назад? или когда был тот вечер, черные на белом строчки в газете? – еще недавно Элис могла бояться за этих людей или радоваться вместе с ними. Сейчас ей было все равно.
Она видела множество духов, демонов, фейри… знать бы всем им названия! Она видела липкие тонкие нити, связывающие людей и волшебные создания. Она видела поступки людей и знала их причины, и могла точно сказать, кому нужно было, чтоб все случилось именно так – самому ли человеку, или тем духам, что с разных сторон и по разным поводам интересуются его жизнью.
Они шли за солнцем. Невилл вел ее за солнцем, иногда обгоняя светило, иногда позволяя ему уйти вперед и оставаясь в глубокой ночи. Ни одного рассвета, и ни одного заката. Поэтому чувство времени сбилось в конце концов, как сбиваются часы с разболтавшимся механизмом.
– Что бы я делала без тебя? – спросила Элис однажды.
Была ночь и море, очень южное море, полное света, волны его сияли, как крылья Эйтлиайна. В жизни Элис никогда не видела таких морей. Прямо под ногами рвали воду дельфины, и по волнам разбегались голубые и белые сполохи. А Элис устроилась в похожей на кресло раковине, на бархатной теплой плоти неведомого моллюска и смотрела в небо. Таких огромных ракушек не бывает, она точно знала. А моллюски холодные и скользкие – в этом не раз случалось убедиться. Ну и что?
– Без меня? – задумчиво и медленно повторил Невилл. – А как ты себе это представляешь – без меня?
– Не представляю, – призналась Элис, – поэтому и спрашиваю. Ведь ты даже… не знаю. Ты – не человек, и не только потому, что нелюдь. Откуда в тебе все это?
– Что? – глаза его светились тем же огнем, что и волны. – Что “это”, сиогэй?
– Нежность, – Элис взяла его руки и спрятала лицо в прохладных ладонях, – заботливость, понимание. Человечность. Ты – мой ангел-хранитель? Очень странный ангел, не такой, как у всех. Да?
– Хранитель, – повторил Невилл вместо ответа и рассмеялся, притянув Элис к себе. Тихо звякнули его серьги. – Хранитель? Я?!
Слышишь, это я стою за дверью,
Это я дышу твоим дыханьем.
Это я твою лелею веру
В вечность и надежность мирозданья.
Видишь эти каменные башни?
Высоко, но я взлетаю выше.
Если тебе ночью станет страшно,
Позови меня – и я услышу.
На твоей двери поставлю крестик.
Это я – палач твой и учитель.
Мы теперь навеки будем вместе:
Ты – мой человек, я – твой Хранитель.
ГЛАВА VIII
5-Й ДЕНЬ ЛУНЫ
“В пятый день луны Каин принес Богу неправду, то есть день лукавый”.
“Из истории древнерусской астрологической мысли” Шихвердиев Ш.М.
“Упырь – это славянский вампир, чрезвычайно порочный”.
“Сокровища человеческой мудрости” (библиотека Эйтлиайна).
В отличие от Элис, Курт не воспринимал Драхена и все связанное с ним как сказку, не важно, страшную или чудесную. Он и рад бы, но в академии изучали отнюдь не фольклор. Правда, если поначалу Змей показался Курту обыденной нечистью, из тех, кого раньше называли просто “черт”, относя к чертям всю без разбору живность вроде русалок, леших и водяных, то, читая записи Лихтенштейна, продираясь сквозь знакомые лишь по специальной литературе иудаистские термины, Курт пришел к выводу, что Драхен – скорее идея, нежели существо. Воплощенная идея? Запросто! Если уж в самом известном на советской сцене балете фигурирует Злой Гений, и вытанцовывает как живой в черном костюме и таких же тапочках, то почему не воплотиться и собственно Злу?
Выводы, в общем, не утешали. Потому что идеи – это было не по части Курта. Идеями, движениями духа и прочими тонкими колебаниями занимались совсем другие люди, хотя и по тому же ведомству. А жаль. Хотелось бы самому найти и приручить что-нибудь эдакое.
В любом случае, сейчас совершенно ясно было, что убивать Драхена нельзя. Во-первых, потому что это, разумеется, невозможно. На данном этапе человеческого развития уничтожение Зла означает полное истребление всего, что есть на планете разумного. Это, не говоря о том, что для самого-то Змея планета Земля представляла интереса ровно столько же, сколь гречишное зернышко для человека, перед которым поставили тарелку гречневой каши. Или даже меньше. Хоть стерилизуй земную поверхность, Драхена не убудет. А может быть, даже и лучше станет.
А во-вторых, как ни печально это признавать, глупо избавляться от такой нужной в хозяйстве вещи, как чистое и всемогущее Зло. Но вот что странно: информация, в общем-то, доступна. Ни Ефрем, ни его отец, ни сами фон Нарбэ даже не задумываются над тем, чтобы попытаться ее скрыть или как-то использовать. А если уж знают они, значит, должны знать и те люди, которым по долгу службы положено интересоваться подобными вещами. И где они, эти люди? Работают? И на каком же этапе их разработка? Не так уж и трудно выйти на Драхена, не составляет, наверное, труда и встретиться с ним. А поскольку он воплотился, значит, появились и способы на него воздействовать. Элис, вон, сама того не понимая, веревки из него вьет. Что же в таком случае могут сделать специалисты, – это никакой фантазии не хватит, чтобы представить.
Исааку Лихтенштейну удавалось вымогать из Змея самые невероятные чудеса. Во всяком случае, еще на первой трети первой тетради для Курта прояснились кое-какие смутные вопросы, касающейся новейшей истории. А ведь тот же Исаак плавал, как ни меряй, довольно мелко. В мечтах своих, да, он устремлялся в заоблачные выси, но научные изыскания прекратил по причинам вполне понятным, после чего стал сугубым прагматиком. И если высказывал Змею желания, выходящие за рамки обычных человеческих фантазий, то исключительно затем, чтобы снизошедшая к нему сила не потеряла интерес к клиенту.
Не может быть, чтоб не нашлось да хоть в той же Германии еще нескольких специалистов уровня Лихтенштейна. Если ни к кому из них не пришел любопытствующий Змей, то лишь потому, что не повезло. Если же целенаправленно проводить эксперименты, искать раздражители, стимулы, на которые последует однозначная реакция, опыт Лихтенштейна можно повторить. Но, достигнув успеха, не погружаться в пучины самоуничижения, а стремиться к новым вершинам. Воплотившаяся идея не способна на развитие как личность. Воплотившееся Зло – тем более. Зло вообще, при всем своем разнообразии, довольно убого, если не сказать, примитивно. Значит, единожды найденная схема будет работать бесконечно долго.
Ну да, осталось всего ничего: начать да кончить.
…На площадке перед подземным гаражом, шофер выскочил из машины, распахнул дверцу перед Куртом. Тот, выходя, поймал взгляд дежурного и разозлился, на себя разозлился, и на парня в стеклянной будочке. “Мерседес” ручной сборки и личный шофер еще не делают человека кем-то особенным. Много ли нужно, чтобы это понять?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
Так почему же я радуюсь, и даже к госпоже Лейбкосунг готов сейчас отнестись с искренней жалостью, и лучше буду уходить вместе с Элис вслед за солнцем, чем расстанусь с ней хотя бы на час? Час кэйд, или час динэйх, рассвет и закат. Равно неприятное время.
Я сказал себе, что никогда больше. Первая любовь останется последней, и последними останутся воспоминания о том, к чему она может привести. Потом я думал, что угадал – на свою беду, на вечное, глупое одиночество угадал, и теперь действительно – никогда больше. Что дар полюбить дается лишь раз – откажись от него, и ничего не останется. А теперь я рад, как может радоваться прозревший слепец, я счастлив так, как будто вновь, после многих лет подземелья увидел звезды и небо.
И я помню, что тогда – когда действительно увидел, – не было ни радости, ни счастья, одна только ненависть. Она была даже сильнее, чем голод.
Впрочем, голоден я тоже был преизрядно.
Но, Кристалл! Благодать, о господи… Закона. Ну, почему я не родился в семье, где любят обычных женщин?
Неприятнее всего было чувствовать себя грязной. Ненужной и обманутой, и… Противно. И ужасно грустно, до слез грустно знать, что если бы даже Майкл не умер, все, что было хорошего, уже не вернуть. И страшно было спрашивать себя: ты что же, рада, что он умер?
Да нет, конечно, никогда Элис не пожелала бы ему зла, даже если б узнала о наркотиках и о других девушках.
Но как же так? Почему?
Не понимала она и понимать не пыталась, потому что от одной мысли становилось гадко, гадко и как-то липко. Измена – слово такое глупое, заезженное, оно не выражает и сотой доли всех чувств, которые испытываешь, когда узнаешь, что твой, твой человек, твой мужчина, твоя любовь был с другой. Предпочел другую. Испачкался и испачкал тебя. И виновата в этом только ты сама. Это ты не стала для него всем, это ты вынуждала его врать, и он, наверное, смеялся за твоей спиной, и до чего же противно знать, что ты видела себя так, а твой любимый совсем, совсем иначе. А сейчас, когда Майкл мертв, даже спросить не с кого. Некого обвинить. Некому сказать, что она знает все, знает, знает! Что обман не удался. И еще – хуже всего – нельзя спросить, а любил ли он ее вообще?
– Хочешь вернуть его? – спросил Невилл.
Господи боже, ну разве заслужила она это? Разве вынесет человек, какой угодно человек вот это все? Вернуть умершего? Спрашивать об этом с такой спокойной заботливостью, словно речь идет о чашке кофе с утра.
Майкл же умер! Или нет? Или… что значит вернуть?
– Я ведь говорил тебе, Элис, души бессмертны. Пожелай, и он вернется, и даже можно сделать так, что никто не удивится этому. Хотя последнее непросто, учитывая, скольких людей затронула его смерть.
– Ты не понимаешь…
– Я все понимаю, – говорил Невилл. И Элис вспоминала, и верила, и видела – да, он понимает все, и это не просто расхожая фраза – это так и есть в действительности. – Ты сможешь сказать ему все, что не сказано. И спросить обо всем, в чем сомневаешься. Но, даже не спрашивая мертвых, я могу сказать тебе: он любил тебя. Убогой и странной любовью, не подразумевающей верности, но зато не знающей и обмана. Он любил тебя за то, что ты другая. Это не редкость – смертный, влюбленный в фею, и ты знаешь такие сказки. Но как только он решил бы, что ты принадлежишь ему без остатка, твое отличие от других стало бы неудобным, стало бы мешать, сердить, сбивать с толку… И в сказках, Элис, лебединое платье рано или поздно бросают в огонь. И задают те вопросы, которые обещали забыть. И калечат детей, чтобы те никогда, ни за что не выросли такими же странными. Другими.
– Но это же просто сказки!
– Я видел, как это бывает.
Сколько прошло времени? Элис не знала. Многие люди, когда случается беда, словно бы теряют связь с действительностью, погружаются в себя, как в какой-то темный и, наверное, уютный колодец. Кто-то – до самого дна, кто-то – оставшись ближе к поверхности. А может быть, колодцы у всех разной глубины. И Элис сейчас переживала то же самое, только она погрузилась не в себя, ее колодцем стал весь мир. То есть, наверное, вся планета. Потому что – Элис знала уже – мир невообразимо больше, чем одна маленькая Земля.
Однажды она даже увидела его, мир, где не было малого и великого, где устремления одной души значили столько же, сколько жизнь целых галактик. Невилл показал ей, нет, не сам мир – модель, разноцветную модель множества реальностей, россыпь красок, не имеющую формы, но полную содержания. Разноцветные искры кружились, летели мимо, и не было границ у радостной феерии красок. Центр мироздания повсюду, а границы – нигде. Жаль, что бесконечность нельзя ни понять, ни увидеть.
– Почему? – смотрит из черных внимательных глаз Змий, искушающий познанием. – Если ты чего-то не можешь, надо просто научиться.
Просто?.. Элис и Невилл по-разному понимали это слово.
Зато Элис поняла, наконец, что такое Лаэр, Срединный мир, о котором часто вспоминал крылатый принц. Люди называли Срединным миром границу между своей реальностью и теми слоями духа, где обитали их божества. Фейри называли Лаэром центр мироздания – точку идеального равновесия, идеального спокойствия, место безвременья, бессмертия, безгрешности. Престол Полудня, престол Полуночи, даже Смерть, родитель сорока девяти демонов – все было там. И всего этого не было. Для людей – не было. Мир вращался вокруг Лаэра, также как время текло вдоль его берегов, и не было живым дороги туда.
Не было ее и мертвым.
А боги? Где обитают они?
– Мы и есть боги, – отвечал Крылатый, – каждый из нас.
Жизнь текла мимо, складывалась в картинки, как в калейдоскопе – живые картинки, красивые, они действительно помогали отвлечься, развлечься. И можно было взять в руки целый город, вертеть его так и сяк, разглядывая домики и улочки, и живых людей. А можно было пойти на улицы этого города и смотреть на него изнутри, и видеть то, чего люди не замечают…
Еще вчера – или месяц назад? или когда был тот вечер, черные на белом строчки в газете? – еще недавно Элис могла бояться за этих людей или радоваться вместе с ними. Сейчас ей было все равно.
Она видела множество духов, демонов, фейри… знать бы всем им названия! Она видела липкие тонкие нити, связывающие людей и волшебные создания. Она видела поступки людей и знала их причины, и могла точно сказать, кому нужно было, чтоб все случилось именно так – самому ли человеку, или тем духам, что с разных сторон и по разным поводам интересуются его жизнью.
Они шли за солнцем. Невилл вел ее за солнцем, иногда обгоняя светило, иногда позволяя ему уйти вперед и оставаясь в глубокой ночи. Ни одного рассвета, и ни одного заката. Поэтому чувство времени сбилось в конце концов, как сбиваются часы с разболтавшимся механизмом.
– Что бы я делала без тебя? – спросила Элис однажды.
Была ночь и море, очень южное море, полное света, волны его сияли, как крылья Эйтлиайна. В жизни Элис никогда не видела таких морей. Прямо под ногами рвали воду дельфины, и по волнам разбегались голубые и белые сполохи. А Элис устроилась в похожей на кресло раковине, на бархатной теплой плоти неведомого моллюска и смотрела в небо. Таких огромных ракушек не бывает, она точно знала. А моллюски холодные и скользкие – в этом не раз случалось убедиться. Ну и что?
– Без меня? – задумчиво и медленно повторил Невилл. – А как ты себе это представляешь – без меня?
– Не представляю, – призналась Элис, – поэтому и спрашиваю. Ведь ты даже… не знаю. Ты – не человек, и не только потому, что нелюдь. Откуда в тебе все это?
– Что? – глаза его светились тем же огнем, что и волны. – Что “это”, сиогэй?
– Нежность, – Элис взяла его руки и спрятала лицо в прохладных ладонях, – заботливость, понимание. Человечность. Ты – мой ангел-хранитель? Очень странный ангел, не такой, как у всех. Да?
– Хранитель, – повторил Невилл вместо ответа и рассмеялся, притянув Элис к себе. Тихо звякнули его серьги. – Хранитель? Я?!
Слышишь, это я стою за дверью,
Это я дышу твоим дыханьем.
Это я твою лелею веру
В вечность и надежность мирозданья.
Видишь эти каменные башни?
Высоко, но я взлетаю выше.
Если тебе ночью станет страшно,
Позови меня – и я услышу.
На твоей двери поставлю крестик.
Это я – палач твой и учитель.
Мы теперь навеки будем вместе:
Ты – мой человек, я – твой Хранитель.
ГЛАВА VIII
5-Й ДЕНЬ ЛУНЫ
“В пятый день луны Каин принес Богу неправду, то есть день лукавый”.
“Из истории древнерусской астрологической мысли” Шихвердиев Ш.М.
“Упырь – это славянский вампир, чрезвычайно порочный”.
“Сокровища человеческой мудрости” (библиотека Эйтлиайна).
В отличие от Элис, Курт не воспринимал Драхена и все связанное с ним как сказку, не важно, страшную или чудесную. Он и рад бы, но в академии изучали отнюдь не фольклор. Правда, если поначалу Змей показался Курту обыденной нечистью, из тех, кого раньше называли просто “черт”, относя к чертям всю без разбору живность вроде русалок, леших и водяных, то, читая записи Лихтенштейна, продираясь сквозь знакомые лишь по специальной литературе иудаистские термины, Курт пришел к выводу, что Драхен – скорее идея, нежели существо. Воплощенная идея? Запросто! Если уж в самом известном на советской сцене балете фигурирует Злой Гений, и вытанцовывает как живой в черном костюме и таких же тапочках, то почему не воплотиться и собственно Злу?
Выводы, в общем, не утешали. Потому что идеи – это было не по части Курта. Идеями, движениями духа и прочими тонкими колебаниями занимались совсем другие люди, хотя и по тому же ведомству. А жаль. Хотелось бы самому найти и приручить что-нибудь эдакое.
В любом случае, сейчас совершенно ясно было, что убивать Драхена нельзя. Во-первых, потому что это, разумеется, невозможно. На данном этапе человеческого развития уничтожение Зла означает полное истребление всего, что есть на планете разумного. Это, не говоря о том, что для самого-то Змея планета Земля представляла интереса ровно столько же, сколь гречишное зернышко для человека, перед которым поставили тарелку гречневой каши. Или даже меньше. Хоть стерилизуй земную поверхность, Драхена не убудет. А может быть, даже и лучше станет.
А во-вторых, как ни печально это признавать, глупо избавляться от такой нужной в хозяйстве вещи, как чистое и всемогущее Зло. Но вот что странно: информация, в общем-то, доступна. Ни Ефрем, ни его отец, ни сами фон Нарбэ даже не задумываются над тем, чтобы попытаться ее скрыть или как-то использовать. А если уж знают они, значит, должны знать и те люди, которым по долгу службы положено интересоваться подобными вещами. И где они, эти люди? Работают? И на каком же этапе их разработка? Не так уж и трудно выйти на Драхена, не составляет, наверное, труда и встретиться с ним. А поскольку он воплотился, значит, появились и способы на него воздействовать. Элис, вон, сама того не понимая, веревки из него вьет. Что же в таком случае могут сделать специалисты, – это никакой фантазии не хватит, чтобы представить.
Исааку Лихтенштейну удавалось вымогать из Змея самые невероятные чудеса. Во всяком случае, еще на первой трети первой тетради для Курта прояснились кое-какие смутные вопросы, касающейся новейшей истории. А ведь тот же Исаак плавал, как ни меряй, довольно мелко. В мечтах своих, да, он устремлялся в заоблачные выси, но научные изыскания прекратил по причинам вполне понятным, после чего стал сугубым прагматиком. И если высказывал Змею желания, выходящие за рамки обычных человеческих фантазий, то исключительно затем, чтобы снизошедшая к нему сила не потеряла интерес к клиенту.
Не может быть, чтоб не нашлось да хоть в той же Германии еще нескольких специалистов уровня Лихтенштейна. Если ни к кому из них не пришел любопытствующий Змей, то лишь потому, что не повезло. Если же целенаправленно проводить эксперименты, искать раздражители, стимулы, на которые последует однозначная реакция, опыт Лихтенштейна можно повторить. Но, достигнув успеха, не погружаться в пучины самоуничижения, а стремиться к новым вершинам. Воплотившаяся идея не способна на развитие как личность. Воплотившееся Зло – тем более. Зло вообще, при всем своем разнообразии, довольно убого, если не сказать, примитивно. Значит, единожды найденная схема будет работать бесконечно долго.
Ну да, осталось всего ничего: начать да кончить.
…На площадке перед подземным гаражом, шофер выскочил из машины, распахнул дверцу перед Куртом. Тот, выходя, поймал взгляд дежурного и разозлился, на себя разозлился, и на парня в стеклянной будочке. “Мерседес” ручной сборки и личный шофер еще не делают человека кем-то особенным. Много ли нужно, чтобы это понять?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62