Легко, с мимолетной и ласковой нежностью, с той нежностью, с какой отцы целуют на ночь маленьких дочерей.
– Не сегодня, – сказал он просто, – ты – моя, и это неизбежно, но не сейчас, спустя годы, быть может, десятилетия или века… Спешить нельзя. Да и незачем.
У ворот ее дома он помог ей сойти с седла. Сверкнули алмазные когти, когда задумчиво и осторожно провел он пальцами по ее щеке:
– Все по-настоящему, Элис. Но завтра к утру все станет сном. Тебе нужно время, чтобы поверить. И мне, – он улыбнулся, и это была уже знакомая, обычная дневная его улыбка, смесь удивления с доброй насмешкой, – мне тоже нужно время. Чтобы поверить в тебя. Слишком долго я знал, что тебя нет. И не очень понимаю, что же делать теперь, когда ты пришла.
И уже в спину ей, когда в сопровождении бубаха направилась Элис к парадному крыльцу, донеслось негромкое:
– Ты спрашивала об имени, риалта . Я был крещен Михаилом, возможно, это имя и есть настоящее.
– Крещен?! – Элис обернулась, но никого уже не было в воротах.
– Крещен, – пробурчал бубах и потянул ее за руку. – Тоже невидаль! Да все знают, что крещеный он, господин наш принц, душу его еще в младенчестве Белому богу продали. Пойдем, госпожа, пойдем. Вам бы, молодым, все плясать, а что спать надо и перекусить когда-никогда, разве вы об этом думаете?
Эйтлиайн
Я поддался магии момента, а кто бы не поддался? Нечасто бывает так, что магия творится помимо твоего участия, и надо ценить такие случаи, каждый запоминать и складывать в копилку переживаний. Но Элис вспомнила какого-то Майкла – Микаэля? Михаэля?.. я зацепился за имя, не хотел, а зацепился. Когда дева, в которую уже почти влюблен, вспоминает другого, чужого, чье имя ранит неожиданно зло… я зацепился. И по тонкой ниточке свитой из мыслей ее и памяти, из ее вины, смешной – ведь ни в чем не виновата она, моя серебряная звезда, моя фея в чашечке тюльпана – по натянутой до предела нити я соскользнул к тому, о ком вспомнила моя Элис.
Мог бы удержаться, но не стал, – очень уж тревожно вздрагивала нитка, нарушая ритм ночи и танца, все еще бьющегося в крови. Так, словно на другом конце кто-то метался, угрожая порвать и без того непрочную связь.
Я слышал слова, слова из памяти, близкой, недавней, сказанные будто сейчас, вот только что в них смех мешался со страхом, а искренность со смущением. В мире Элис не принято было изливать чувства подобным образом.
“– Ты – фея или колдунья. Признайся, у тебя в прабабках точно была какая-нибудь индейская ведьма. Я никого больше не смогу полюбить, ни одну девчонку, никогда. Ты меня заколдовала – насобирала по резервациям страшных сказок и попробовала на практике, так? Теперь или расколдуй обратно, или скажи: “да”.
– Правда? – смеется в ответ Элис, еще не моя, но и не его, своя собственная Элис так же далекая от колдовства тогда, как и сейчас. – Ты обещаешь, что больше – никого?
– Я клянусь! Богом, матушкой и Президентом.
– Что? ЛБД?
– Скажешь тоже! Клянусь идеей вообще. Всеми достижениями демократии…”
Смех, смех и удивление, радость, смущение, они не понимали, оба не понимали, что это – шутка или клятва верности?
Имея дело с феями, лучше быть осторожней в словах.
Майкл, Микаэль, Михаэль – тезка, что же ты представляешь собой, смертный, если вспоминает о тебе фея тогда, когда вообще не должна задумываться о Тварном мире?…
…Ах, досадно, неприятно, некрасиво как! Он оказался блондином, этот Майкл Кристоф Розенберг, у него была прическа в точности как у этих четверых музыкантов с Британских островов, и не мне бы говорить, но прическа эта почему-то наводит на мысль о мужеложцах. Тезка, однако, был с женщиной. О, да! И я не стал смотреть дальше. Вернулся в себя.
Имея дело с феями, лучше быть осторожней в словах.
Спальня была маленькая, вся квартирка была маленькая – просто крохотная, но в ней хватало места для собраний комитета сопротивления, и хватало подушек на полу, чтобы разместить тех, кому негде было заночевать, а банки из-под пива можно было выбрасывать прямо во двор – все равно он был захламлен до невозможности. Если открыть окно, в квартиру полезет густая вонь, поэтому даже летом, несмотря на жару, окна здесь были наглухо закрыты, и жалюзи опущены.
А в спальне была кровать. И на этой кровати Майкл занимался сейчас любовью с Энн Кейши. “Заниматься любовью”, да, именно так называет это Элис, изо всех сил стараясь не покраснеть. Она девчонка что надо, тут и говорить не о чем, но есть вещи, в которых ей до Энн расти еще и расти. А уж этот бред, вроде “не давай поцелуя без любви” и “не давай до свадьбы”… Да что там!
Вот смеху-то, родители Энн бежали из своей Румынии, спасаясь от коммунистов. И до сих пор живут тихо, как мыши, изо всех сил стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. А Энн плевать хотела, она еще на первом курсе заработала репутацию коммунистки, и уже трижды побывала в полиции за нарушение общественного порядка, читай: участие в митингах протеста.
Сейчас на ней не было ничего, кроме бус в несколько рядов. И бусы Энн ритмично побрякивали в такт ревущему из динамиков рок-н-роллу, груди Энн так же ритмично подпрыгивали, и сама она двигалась, двигалась… о господи!… в такт, и Майкл мог только стонать от наслаждения, желая, чтобы оно длилось, длилось и длилось…
Проигрыватель захрипел, будто соскочила игла… или, нет, он захрипел, как приемник, сбившийся с настройки. И приятный мужской голос донесся сквозь эти хрипы. Голос напевал что-то негромко, вроде, себе самому.
– Что за… – Майкл не понял ни слова, не знал языка, да и плевать ему было сейчас. Но Энн замерла на нем, перестала двигаться.
– Unde pгi ta datorie sfоntа?.. – пробормотала она, повторяя непонятные слова.
В комнате похолодало, сильно похолодало, да еще потянуло какой-то болотной сыростью.
– Какого… Энни, что ты, на хрен, несешь?!
– Он поет на румынском, – Энн оперлась руками на грудь Майкла, – какая-то странная песня. Народная, что ли? Сейчас, переведу… Он поет:
Где же обет твой священный, мой милый?
Кто нарушает подобный,
Здесь ему горе и там, за могилой,
Горе душе его злобной.
– …И над землею вечно скитаться будет душа твоя злая, – продолжил ее слова высокий чернявый парень с фантастической прической, одетый, как… как папаша Элис, когда выходит к ужину. – Тысячу лет суждено ей терзаться, в пламени вечном сгорая. Да, хорошая старая песня. Польская, а не румынская, и быть может, наивная, но в наше циничное время так не хватает наивности и веры в добро. Я не постучал, прошу великодушно простить, – он проследил взглядом за Энн, слетевшей с постели и метнувшейся в угол спальни, – у вас на дверях написано: “Welcome”.
Майкл окончательно замерз. И здорово разозлился. И… сказать ничего не успел. Энн из своего угла прошипела:
– Strigoii.
В вытянутой руке она сжимала распятие – один из множества разнообразных амулетов, которыми были увешаны ее бусы.
Парень слегка поклонился:
– Не совсем так, милая, точнее, совсем не так. А впрочем, не все ли равно? Подойди. И брось эту безделушку.
Майкл попытался вскочить с кровати. Смуглая рука поймала его за горло, слегка сдавила и толкнула обратно. Другой рукой незнакомец вцепился в короткие волосы Энн, притянул ее к себе и, наклонившись, поцеловал в шею.
Хрена там “поцеловал”! Энн, мыча, задергала ногами, струйки крови побежали по ее плечам, по груди. И Майкл смотрел, не в силах оторваться, надо было, конечно, вскочить и бежать, или хотя бы звать на помощь, но все было, как в фильмах ужасов, только по-настоящему. А он никак не мог понять, что это – на самом деле. Что чертов педик в смокинге вообразил себя вампиром и… И у него настоящие клыки!
Энн сползла на пол, маленькая и какая-то белая, несмотря на смуглую кожу. Осталась лежать, свернувшись в клубок.
Вампир достал из пакетика на столе бумажный платок, промокнул губы, и посмотрел на Майкла:
– Ну что, пойдем, клятвопреступник? Не то, чтобы это входило в мои обязанности, но в твоем деле у меня личный интерес.
– К-куда? – каркнул Майкл. – Куда идти?
Тонкие пальцы с когтями вновь легли на его шею. Холодные пальцы:
– Далеко.
Давно и далеко…
Принц Наэйр не был змеем, хоть и носил змеиное имя. И не чувствовал он никакого сродства с ангелами, чьи тела были ветер, а одежды – свет. Однако у него были крылья, и, убийства ли стали тому причиной, а может быть, просто подошло время, крылья его изменились. Мягкие серебристые перья схватились вдоль края тончайшей и прочной пленкой, блистающей мириадами острых граней. Теперь, когда Наэйр разворачивал крылья, шелковистые переливы света в них пронзались разноцветными искрами, словно бриллиантовые нити протянулись вдоль каждого, даже самого малого перышка.
– Не знаю, что это, – сказал князь, когда сын, нарушив строгий запрет, рассказал ему о переменах и развернул крылья, будучи в Тварном мире, – не знаю. Но это красиво. На таких крыльях можно прямиком на Небеса, даже без рукоположения.
После того, памятного обоим разговора, отец перестал попрекать его излишней начитанностью. Разве что изредка бурчал: “Если так пойдет и дальше, ты наденешь рясу раньше, чем женишься”.
О рукоположении Михаил не помышлял. Не чувствовал призвания, да и как может стать священником тот, кого одолевают легионы бесов? О женитьбе он тоже не задумывался. Девушки смотрели на княжьего сына с испуганным восхищением, и не так уж плохи они были, смертные девушки, особенно, те, что не ленились мыться… но при чем тут женитьба? К тому же развеселые фейри Сумерек с некоторых пор не упускали случая заявиться в гости в облике человеческих женщин, и уж они-то были стократ лучше любой смертной. Хотя, конечно, сходства именно с людьми было порой немного.
Новая игра – дорэхэйт она нравилась. Все бы им играться.
– Сходи к деду, – посоветовал отец, – может, он подскажет.
Чем старше становился принц, тем чаще дед с отцом отсылали его друг к другу с разными сложными вопросами. Наверное, еще в детстве на это следовало обратить внимание и сделать выводы. Однако кто же в детстве делает выводы, когда речь идет о самых умных и любимых?
Сейчас он понимал, что они попросту не представляют себе, что из него получилось, и, главное, что с ним теперь делать. А что-то, видимо, получилось. Нечто особенное. Но как в детстве, подслушивая разговоры взрослых, так и сейчас принц не понимал в чем его особость? Если не считать того, что он не был ни фейри, ни человеком, ни подменышем… А кем? Кто знает?
И дед, и отец любили его по-прежнему – уже хорошо. Но те слова, не сказанные им, однако услышанные отцом: “тебя отдали людям и привязали к этой планете”, они не были забыты. Дед, возможно, и сам не знал, чего добивался, когда создавал подменыша, чтобы тот, в свою очередь, создал нечто, получившее от людей имя “Михаил”, от Темного Владыки определение “Наэйр”, а от фейри Сумерек прозвище “Крылатый”. Дед экспериментировал и ради невнятных целей пожертвовал сыном. Князь-подменыш был всего лишь ступенькой на пути к созданию существа, которое и само-то затруднялось правильно назвать себя. Князь… он был никем и ничем. Слишком слабый, чтобы заслужить уважение фейри. Слишком страшный, чтобы прижиться среди людей.
Выполнив свою задачу, князь больше не был нужен. Ему оставалось только дожить свои дни.
– …Много думаешь, – не одобрил дед, – напрасно. Тебе тринадцать лет, мой принц, этого достаточно, чтобы мыслить глобально, но слишком рано, чтобы задумываться о сложностях взаимоотношений в своей семье. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я? А крылья твои – это, да, это интересно.
Щурясь от яркой россыпи цветных бликов, дед обошел Наэйра посолонь, внимательно разглядывая с головы до ног. Взял левое крыло за кончик и поднял, насколько хватало руки. Перья откликнулись тихим хрустальным перезвоном.
– Интересно, – повторил дед. – А если вот так…
Без предупреждения в руках у него оказался длинный меч, и Владыка с размаху рубанул прямо по беззащитным шелковистым крыльям. Наэйр пригнулся, уклоняясь от удара, уже успел представить, как больно хрустнет под клинком, как плеснет на него кровь. А перья, словно зажив собственной жизнью, повернулись, встретив удар твердыми, острыми как лезвия бриллиантовыми краями. И не сломались, прогнулись упруго, выпрямились, отбросив меч.
– Кому-то не нравились его крылья, – дед рассматривал клинок, испорченный глубокими свежими зазубринами, – кто-то считал их слишком мягкими. Какой у тебя размах крыльев? Угу… ага… значит, ближе чем на десять шагов к тебе теперь лучше не подходить.
ГЛАВА VI
4-Й ДЕНЬ ЛУНЫ
“Этот день несет в себе двойственную характеристику: он позитивный и негативный одновременно, в нем есть зло”.
П.Глоба, Т.Глоба “О чем молчит Луна”.
“Этого вампира считают господином всех вредных существ”.
“Сокровища человеческой мудрости” (библиотека Эйтлиайна)
Ах, до чего же сладко было просыпаться этим утром, улыбаться прекрасным снам, и без мыслей радоваться легкости и свободе!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
– Не сегодня, – сказал он просто, – ты – моя, и это неизбежно, но не сейчас, спустя годы, быть может, десятилетия или века… Спешить нельзя. Да и незачем.
У ворот ее дома он помог ей сойти с седла. Сверкнули алмазные когти, когда задумчиво и осторожно провел он пальцами по ее щеке:
– Все по-настоящему, Элис. Но завтра к утру все станет сном. Тебе нужно время, чтобы поверить. И мне, – он улыбнулся, и это была уже знакомая, обычная дневная его улыбка, смесь удивления с доброй насмешкой, – мне тоже нужно время. Чтобы поверить в тебя. Слишком долго я знал, что тебя нет. И не очень понимаю, что же делать теперь, когда ты пришла.
И уже в спину ей, когда в сопровождении бубаха направилась Элис к парадному крыльцу, донеслось негромкое:
– Ты спрашивала об имени, риалта . Я был крещен Михаилом, возможно, это имя и есть настоящее.
– Крещен?! – Элис обернулась, но никого уже не было в воротах.
– Крещен, – пробурчал бубах и потянул ее за руку. – Тоже невидаль! Да все знают, что крещеный он, господин наш принц, душу его еще в младенчестве Белому богу продали. Пойдем, госпожа, пойдем. Вам бы, молодым, все плясать, а что спать надо и перекусить когда-никогда, разве вы об этом думаете?
Эйтлиайн
Я поддался магии момента, а кто бы не поддался? Нечасто бывает так, что магия творится помимо твоего участия, и надо ценить такие случаи, каждый запоминать и складывать в копилку переживаний. Но Элис вспомнила какого-то Майкла – Микаэля? Михаэля?.. я зацепился за имя, не хотел, а зацепился. Когда дева, в которую уже почти влюблен, вспоминает другого, чужого, чье имя ранит неожиданно зло… я зацепился. И по тонкой ниточке свитой из мыслей ее и памяти, из ее вины, смешной – ведь ни в чем не виновата она, моя серебряная звезда, моя фея в чашечке тюльпана – по натянутой до предела нити я соскользнул к тому, о ком вспомнила моя Элис.
Мог бы удержаться, но не стал, – очень уж тревожно вздрагивала нитка, нарушая ритм ночи и танца, все еще бьющегося в крови. Так, словно на другом конце кто-то метался, угрожая порвать и без того непрочную связь.
Я слышал слова, слова из памяти, близкой, недавней, сказанные будто сейчас, вот только что в них смех мешался со страхом, а искренность со смущением. В мире Элис не принято было изливать чувства подобным образом.
“– Ты – фея или колдунья. Признайся, у тебя в прабабках точно была какая-нибудь индейская ведьма. Я никого больше не смогу полюбить, ни одну девчонку, никогда. Ты меня заколдовала – насобирала по резервациям страшных сказок и попробовала на практике, так? Теперь или расколдуй обратно, или скажи: “да”.
– Правда? – смеется в ответ Элис, еще не моя, но и не его, своя собственная Элис так же далекая от колдовства тогда, как и сейчас. – Ты обещаешь, что больше – никого?
– Я клянусь! Богом, матушкой и Президентом.
– Что? ЛБД?
– Скажешь тоже! Клянусь идеей вообще. Всеми достижениями демократии…”
Смех, смех и удивление, радость, смущение, они не понимали, оба не понимали, что это – шутка или клятва верности?
Имея дело с феями, лучше быть осторожней в словах.
Майкл, Микаэль, Михаэль – тезка, что же ты представляешь собой, смертный, если вспоминает о тебе фея тогда, когда вообще не должна задумываться о Тварном мире?…
…Ах, досадно, неприятно, некрасиво как! Он оказался блондином, этот Майкл Кристоф Розенберг, у него была прическа в точности как у этих четверых музыкантов с Британских островов, и не мне бы говорить, но прическа эта почему-то наводит на мысль о мужеложцах. Тезка, однако, был с женщиной. О, да! И я не стал смотреть дальше. Вернулся в себя.
Имея дело с феями, лучше быть осторожней в словах.
Спальня была маленькая, вся квартирка была маленькая – просто крохотная, но в ней хватало места для собраний комитета сопротивления, и хватало подушек на полу, чтобы разместить тех, кому негде было заночевать, а банки из-под пива можно было выбрасывать прямо во двор – все равно он был захламлен до невозможности. Если открыть окно, в квартиру полезет густая вонь, поэтому даже летом, несмотря на жару, окна здесь были наглухо закрыты, и жалюзи опущены.
А в спальне была кровать. И на этой кровати Майкл занимался сейчас любовью с Энн Кейши. “Заниматься любовью”, да, именно так называет это Элис, изо всех сил стараясь не покраснеть. Она девчонка что надо, тут и говорить не о чем, но есть вещи, в которых ей до Энн расти еще и расти. А уж этот бред, вроде “не давай поцелуя без любви” и “не давай до свадьбы”… Да что там!
Вот смеху-то, родители Энн бежали из своей Румынии, спасаясь от коммунистов. И до сих пор живут тихо, как мыши, изо всех сил стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. А Энн плевать хотела, она еще на первом курсе заработала репутацию коммунистки, и уже трижды побывала в полиции за нарушение общественного порядка, читай: участие в митингах протеста.
Сейчас на ней не было ничего, кроме бус в несколько рядов. И бусы Энн ритмично побрякивали в такт ревущему из динамиков рок-н-роллу, груди Энн так же ритмично подпрыгивали, и сама она двигалась, двигалась… о господи!… в такт, и Майкл мог только стонать от наслаждения, желая, чтобы оно длилось, длилось и длилось…
Проигрыватель захрипел, будто соскочила игла… или, нет, он захрипел, как приемник, сбившийся с настройки. И приятный мужской голос донесся сквозь эти хрипы. Голос напевал что-то негромко, вроде, себе самому.
– Что за… – Майкл не понял ни слова, не знал языка, да и плевать ему было сейчас. Но Энн замерла на нем, перестала двигаться.
– Unde pгi ta datorie sfоntа?.. – пробормотала она, повторяя непонятные слова.
В комнате похолодало, сильно похолодало, да еще потянуло какой-то болотной сыростью.
– Какого… Энни, что ты, на хрен, несешь?!
– Он поет на румынском, – Энн оперлась руками на грудь Майкла, – какая-то странная песня. Народная, что ли? Сейчас, переведу… Он поет:
Где же обет твой священный, мой милый?
Кто нарушает подобный,
Здесь ему горе и там, за могилой,
Горе душе его злобной.
– …И над землею вечно скитаться будет душа твоя злая, – продолжил ее слова высокий чернявый парень с фантастической прической, одетый, как… как папаша Элис, когда выходит к ужину. – Тысячу лет суждено ей терзаться, в пламени вечном сгорая. Да, хорошая старая песня. Польская, а не румынская, и быть может, наивная, но в наше циничное время так не хватает наивности и веры в добро. Я не постучал, прошу великодушно простить, – он проследил взглядом за Энн, слетевшей с постели и метнувшейся в угол спальни, – у вас на дверях написано: “Welcome”.
Майкл окончательно замерз. И здорово разозлился. И… сказать ничего не успел. Энн из своего угла прошипела:
– Strigoii.
В вытянутой руке она сжимала распятие – один из множества разнообразных амулетов, которыми были увешаны ее бусы.
Парень слегка поклонился:
– Не совсем так, милая, точнее, совсем не так. А впрочем, не все ли равно? Подойди. И брось эту безделушку.
Майкл попытался вскочить с кровати. Смуглая рука поймала его за горло, слегка сдавила и толкнула обратно. Другой рукой незнакомец вцепился в короткие волосы Энн, притянул ее к себе и, наклонившись, поцеловал в шею.
Хрена там “поцеловал”! Энн, мыча, задергала ногами, струйки крови побежали по ее плечам, по груди. И Майкл смотрел, не в силах оторваться, надо было, конечно, вскочить и бежать, или хотя бы звать на помощь, но все было, как в фильмах ужасов, только по-настоящему. А он никак не мог понять, что это – на самом деле. Что чертов педик в смокинге вообразил себя вампиром и… И у него настоящие клыки!
Энн сползла на пол, маленькая и какая-то белая, несмотря на смуглую кожу. Осталась лежать, свернувшись в клубок.
Вампир достал из пакетика на столе бумажный платок, промокнул губы, и посмотрел на Майкла:
– Ну что, пойдем, клятвопреступник? Не то, чтобы это входило в мои обязанности, но в твоем деле у меня личный интерес.
– К-куда? – каркнул Майкл. – Куда идти?
Тонкие пальцы с когтями вновь легли на его шею. Холодные пальцы:
– Далеко.
Давно и далеко…
Принц Наэйр не был змеем, хоть и носил змеиное имя. И не чувствовал он никакого сродства с ангелами, чьи тела были ветер, а одежды – свет. Однако у него были крылья, и, убийства ли стали тому причиной, а может быть, просто подошло время, крылья его изменились. Мягкие серебристые перья схватились вдоль края тончайшей и прочной пленкой, блистающей мириадами острых граней. Теперь, когда Наэйр разворачивал крылья, шелковистые переливы света в них пронзались разноцветными искрами, словно бриллиантовые нити протянулись вдоль каждого, даже самого малого перышка.
– Не знаю, что это, – сказал князь, когда сын, нарушив строгий запрет, рассказал ему о переменах и развернул крылья, будучи в Тварном мире, – не знаю. Но это красиво. На таких крыльях можно прямиком на Небеса, даже без рукоположения.
После того, памятного обоим разговора, отец перестал попрекать его излишней начитанностью. Разве что изредка бурчал: “Если так пойдет и дальше, ты наденешь рясу раньше, чем женишься”.
О рукоположении Михаил не помышлял. Не чувствовал призвания, да и как может стать священником тот, кого одолевают легионы бесов? О женитьбе он тоже не задумывался. Девушки смотрели на княжьего сына с испуганным восхищением, и не так уж плохи они были, смертные девушки, особенно, те, что не ленились мыться… но при чем тут женитьба? К тому же развеселые фейри Сумерек с некоторых пор не упускали случая заявиться в гости в облике человеческих женщин, и уж они-то были стократ лучше любой смертной. Хотя, конечно, сходства именно с людьми было порой немного.
Новая игра – дорэхэйт она нравилась. Все бы им играться.
– Сходи к деду, – посоветовал отец, – может, он подскажет.
Чем старше становился принц, тем чаще дед с отцом отсылали его друг к другу с разными сложными вопросами. Наверное, еще в детстве на это следовало обратить внимание и сделать выводы. Однако кто же в детстве делает выводы, когда речь идет о самых умных и любимых?
Сейчас он понимал, что они попросту не представляют себе, что из него получилось, и, главное, что с ним теперь делать. А что-то, видимо, получилось. Нечто особенное. Но как в детстве, подслушивая разговоры взрослых, так и сейчас принц не понимал в чем его особость? Если не считать того, что он не был ни фейри, ни человеком, ни подменышем… А кем? Кто знает?
И дед, и отец любили его по-прежнему – уже хорошо. Но те слова, не сказанные им, однако услышанные отцом: “тебя отдали людям и привязали к этой планете”, они не были забыты. Дед, возможно, и сам не знал, чего добивался, когда создавал подменыша, чтобы тот, в свою очередь, создал нечто, получившее от людей имя “Михаил”, от Темного Владыки определение “Наэйр”, а от фейри Сумерек прозвище “Крылатый”. Дед экспериментировал и ради невнятных целей пожертвовал сыном. Князь-подменыш был всего лишь ступенькой на пути к созданию существа, которое и само-то затруднялось правильно назвать себя. Князь… он был никем и ничем. Слишком слабый, чтобы заслужить уважение фейри. Слишком страшный, чтобы прижиться среди людей.
Выполнив свою задачу, князь больше не был нужен. Ему оставалось только дожить свои дни.
– …Много думаешь, – не одобрил дед, – напрасно. Тебе тринадцать лет, мой принц, этого достаточно, чтобы мыслить глобально, но слишком рано, чтобы задумываться о сложностях взаимоотношений в своей семье. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я? А крылья твои – это, да, это интересно.
Щурясь от яркой россыпи цветных бликов, дед обошел Наэйра посолонь, внимательно разглядывая с головы до ног. Взял левое крыло за кончик и поднял, насколько хватало руки. Перья откликнулись тихим хрустальным перезвоном.
– Интересно, – повторил дед. – А если вот так…
Без предупреждения в руках у него оказался длинный меч, и Владыка с размаху рубанул прямо по беззащитным шелковистым крыльям. Наэйр пригнулся, уклоняясь от удара, уже успел представить, как больно хрустнет под клинком, как плеснет на него кровь. А перья, словно зажив собственной жизнью, повернулись, встретив удар твердыми, острыми как лезвия бриллиантовыми краями. И не сломались, прогнулись упруго, выпрямились, отбросив меч.
– Кому-то не нравились его крылья, – дед рассматривал клинок, испорченный глубокими свежими зазубринами, – кто-то считал их слишком мягкими. Какой у тебя размах крыльев? Угу… ага… значит, ближе чем на десять шагов к тебе теперь лучше не подходить.
ГЛАВА VI
4-Й ДЕНЬ ЛУНЫ
“Этот день несет в себе двойственную характеристику: он позитивный и негативный одновременно, в нем есть зло”.
П.Глоба, Т.Глоба “О чем молчит Луна”.
“Этого вампира считают господином всех вредных существ”.
“Сокровища человеческой мудрости” (библиотека Эйтлиайна)
Ах, до чего же сладко было просыпаться этим утром, улыбаться прекрасным снам, и без мыслей радоваться легкости и свободе!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62