– Гляди ты, из лагеря вернулся тише воды, ниже травы, а теперя расфуфырился! – усмехнулся Абросимов. – А не думал ты, Ленька, что с тобой будет, ежели наши вернутся?
– Наши! – хмыкнул тот. – Наши уже пришли! И навек.
– Может, скоро нас, русских, заставят кудахтать по-ихнему? – спросил Абросимов.
– Не серди меня, Андрей Иванович, – ласково улыбнулся Леонид. – Вроде умный мужик, а лезешь на рожон!
– Русский я, грёб твою шлёп! – вырвалось у Абросимова. – И никогда под немецкую дудку плясать не стану!
– Вот тебе! – метнул на отца сердитый взгляд Леонид. – Не трожь родственников, не обижай односельчан, а они что говорят? Да за одни эти речи можно к стенке ставить!..
– Не ори, – спокойно одернул сына Яков Ильич. – Всех переколошматишь, дурак, с кем останешься? Немцы-то поумнее тебя, стараются наладить отношения с населением, а ты автоматом трясешь.
– Вот именно, пока трясу, – сбавил тон Леонид и бросил насмешливый взгляд на Абросимова: – Ружье с патронами сегодня же сдай. Или на тебя приказ коменданта не распространяется?
Андрей Иванович секунду смотрел Леониду в глаза, потом небрежно отодвинул его в сторону и вышел из комнаты. Полицай выскочил вслед за ним и с лестницы крикнул:
– Чего там твои внуки у Бергера под ногами путаются? Отправь их в деревню к родичам. А лучше, ежели вы переберетесь в другой дом… Ты же теперь домовладелец!
Ничего не ответил ему Абросимов, а вечером отнес одностволку в комендатуру, двустволку с патронами он еще раньше припрятал в дровяном сарае. Спать на сеновале стало холодно. Уже в сумерках Андрей Иванович вставил стекла в когда-то принадлежавшем ему доме, затопил русскую печку и перетащил туда вместе с Павлом и Вадимом матрасы, одеяла, постельное белье. Ефимья Андреевна в плетеных корзинах на коромысле принесла чугуны, посуду, необходимую кухонную утварь. Ганс, посмеиваясь, наблюдал за ними, однако не воспрепятствовал даже увести со двора корову, лишь приказал, чтобы молоко приносили каждое утро. Бергер по утрам пьет кофе со сливками.
На другой день Абросимов сообщил новому начальнику станции Самсону Моргулевичу, что больше работать на переезде не будет, потому как переходит к Супроновичу на новую должность. Носатый Моргулевич поморгал красноватыми глазами – или с вечера крепко выпил, или всю ночь не спал – и тоскливо проговорил:
– А куда мне податься, Андрей Иванович? Глаза бы не глядели, везут и везут добро наше в проклятую Германию! Да что добро – парней и девчат, будто скотину под запором, отправляют в теплушках. Как ты думаешь, Иванович, – понизив голос и почти касаясь его уха огромным бугристым носом, спросил Моргулевич, – придет такое времечко, когда оттуда повезут награбленное у нас добро обратно?
– Я не господь бог, – проговорил Абросимов. – Откуда мне знать, что будет?
– Это я так, к слову, – вдруг смутился Моргулевич. – Наше дело маленькое: сиди на шестке и не кукарекай.
– Смирному петуху скорее шею свернут, – заметил Андрей Иванович. – Чего тут остался?
– Я должен был уехать на дрезине с путейцами, – понизив голос, заговорил Самсон, – да Ленька, сволочь, все так подстроил, что мы застряли тут…
– Не слыхал я твоих речей, – сказал Андрей Иванович, – что-то туг на ухо стал… – и, позабыв отдать начальнику пояс с флажками и петардами, зашагал к Супроновичу.
3
Рудольф Бергер рвал и метал. Он бросал в лицо вытянувшемуся перед ним офицеру самые обидные слова, но тот с поглупевшим лицом и оловянными глазами тупо молчал. Молчали и остальные охранники. Чтобы сбежала столь многочисленная группа пленных – такого еще не было. Ну один, двое-трое, случалось, решались на побег, так их быстро ловили с собаками. А тут, как назло, не было при конвое ни одной овчарки! Рудольф понимал, что побег совершен на подведомственной ему территории и в какой-то мере отвечать перед высоким начальством придется и ему. Вот и кончилась его спокойная жизнь!
Рудольф приказал согнать к скотнику жителей деревни Леонтьево. Скоро перед ним угрюмо толпились человек сорок стариков, женщин, подростков. Был среди них один молодой мужчина с деревяшкой вместо ноги.
– Ничаво мы не слыхали, – говорил инвалид. – Был дожж, электричества нетути, спать ложимся рано.
Михеев переводил Бергеру ответы. Глядя на серую, безликую толпу, тот понимал, что деревенские вряд ли были помощниками беглецам: тут и раньше останавливались на ночлег колонны с пленными, и никогда ничего подобного не случалось…
– Расстрелять каждого…
Он на секунду задумался: ему не раз приходилось приговаривать к смерти людей вот так, без суда и следствия, и всегда в такие моменты он чувствовал себя маленьким фюрером, властным над жизнью и смертью людей. Это чувство было сродни легкому алкогольному опьянению, когда тебе кажется, что ты могуч и все можешь. Не наделенный большой физической силой, высоким ростом, Рудольф тем не менее умел заставить себя уважать. В своем подразделении он стрелял лучше всех, за что и был на какое-то время зачислен в охрану Гитлера. Это было в годы дипломатических переговоров фюрера с западными лидерами. Рудольф восхищался поведением Гитлера: осенью 1938 года фюрер разговаривал с убеленным сединами британским премьер-министром Чемберленом, как с мальчишкой. Никогда в жизни не летавший на самолетах, старик прилетел в Мюнхен, где его встретил Риббентроп. Бергер был на аэродроме и видел, как вытянулось морщинистое лицо британского премьера, который уже приготовил речь для самого Гитлера. С аэродрома Чемберлена со свитой доставили на поезде в Берхтесгаден, где в уютном доме в синих горах уединился фюрер с Евой Браун. Чопорный англичанин, собаку съевший в дипломатии, был фюрером сразу поставлен на место. Рудольф стоял у самой лестницы в доме, где фюрер назначил встречу Чемберлену. Гитлер спустился всего на несколько ступенек и, стоя наверху, ожидал поднимавшегося к нему старика, с которого слетела вся его британская спесь. Находившийся всего в каких-нибудь двух метрах от фюрера, Рудольф с благоговением смотрел на своего кумира: холодные глаза Гитлера без всякого почтения смотрели на Чемберлена, что-то бормотавшего по-английски… А как фюрер разговаривал с французским лидером Даладье! С делегацией чехов он даже не пожелал встретиться, а ведь в Берхтесгадене шел дележ Чехословакии… Фюрер во всем был примером для Рудольфа, он и усики отпустил, чтобы походить на него. И кто знает, если бы не дикий случай, карьера Рудольфа Бергера сложилась бы совсем по-другому… Его непосредственный начальник в берлинском гестапо Франц Гафт тоже увлекался стрелковым спортом. Уже когда началась война с Россией, состоялись состязания стрелков. В числе первых шли Бергер и Гафт. И что стоило Рудольфу уступить звание чемпиона Францу! Нет, он выложился весь и победил. Его поздравил сам группенфюрер, вручил знак чемпиона, и Бергер был на вершине счастья. А через две недели этот же группенфюрер на большом совещании гестаповцев заявил, что на Восточном фронте совершается история великой Германии и там сейчас место самых достойнейших работников управления… В числе других он назвал и фамилию Рудольфа. По тому, как злорадно улыбнулся Гафт, Рудольф понял, что это его работа…
И вот в затерянной в лесу деревеньке он вершит суд над русскими рабами, иначе он не мог назвать этих плохо одетых людей. Сейчас он произнесет страшные слова, и его помощники выхватят из этой серой толпы пять или десять человек и расстреляют у скотника. Так сколько – пять или десять?
– … Каждого пятого! – закончил он.
Ничто не дрогнуло в лицах равнодушно смотревших на него людей. Они молча стояли и провожали взглядами обреченных, которых выхватывали из толпы полицаи. Среди них были женщины, два подростка. Полицаи поставили восьмерых к бревенчатой стене скотника, местами забрызганной навозной жижей, и тут толпа зашевелилась. К Бергеру, прихрамывая, шел инвалид. Деревянная нога его, поскрипывая, глубоко вдавливалась в мокрую землю. Жестикулируя рукой, он стал что-то быстро говорить Михееву, острый кадык на его заросшей светлым волосом шее двигался.
– Что ему надо? – нетерпеливо спросил Рудольф. Михеев как-то странно посмотрел на него и отвел глаза в сторону.
– Он говорит, что у Феклы – она третья справа – шесть детишек останутся сиротами, так пусть вместо нее его, Егора Антипова, убьют.
Не смог скрыть своего изумления и Рудольф. Мелькнула было мысль поставить и калеку к стенке, но Бергер не любил менять своих решений.
– Кончайте! – махнул он Супроновичу.
Автоматная очередь разорвала зловещую тишину над деревней, с ближайших берез сорвалась стая галок и, громко крича, суматошно полетела прочь. Полицаи, держа автоматы на изготовку, приблизились к упавшим на землю людям и стали пристреливать раненых.
– Так мы будем всегда поступать с теми, кто помогает и укрывает партизан, – глухо уронил Михеев.
Инвалид отвел изменившийся взгляд от убитых односельчан и что-то снова сказал. Поймав вопросительный взгляд Бергера, Михеев перевел:
– Он говорит, никто в деревне и в глаза-то не видел ни одного партизана.
И тут дотоле безмолвная и, казалось, равнодушная толпа вдруг дрогнула, зашевелилась, распалась и разразилась истошными воплями: кричали, выли, заламывали руки женщины. Старики и подростки стояли молча, лица у них окаменели, лишь инвалид угрюмо смотрел прямо в глаза коменданту. И в его взгляде было столько нечеловеческой ненависти, что Бергер помимо своей воли выхватил из кобуры парабеллум и несколькими меткими выстрелами надвое расщепил деревянную ногу калеке.
4
В небольшое окошко бани пробивался голубоватый лунный свет, лица людей, сидящих на низких скамейках, казались мертвенно-бледными, пахло сыростью и прелым березовым листом. На полке белел оцинкованный таз, в углу громоздилась железная бочка, под ногами хрупали сухие листья, слетевшие с веника.
В тесной бане Михалева собрались сам хозяин, бухгалтер Иван Иванович Добрынин, Семен Супронович и Иван Васильевич Кузнецов. Лейтенант Вася Семенюк – из тех военнопленных, которых вызволили в Леонтьеве, – дежурил на улице. Свет не зажигали, не курили. Сосновая ветка царапала дранку крыши.
– … Я вас не неволю, – говорил Кузнецов, досадуя, что из-за темноты не может видеть глаза присутствующих. – Наше дело безусловно опасное, все мы рискуем головой. Можно, конечно, затаиться, как мышь под веником, и переждать все напасти, но такая позиция унизительна для советского человека. Вся страна поднялась на борьбу с фашистами – и млад, и стар. Повсюду в тылу врага создаются партизанские отряды, есть такой отряд ив нашем районе… Но без помощи населения партизанам действовать трудно…
– За эту самую помощь в Леонтьеве расстреляли восемь человек, среди них женщины и ребятишки, – вставил Михалев. – А они и в глаза-то партизан не видели…
– О чем это говорит? – подхватил Кузнецов. – У немцев под расстрел или петлю можно попасть и не помогая партизанам.
– За что меня у поселкового Совета выпороли? – подал голос Добрынин. И повернулся к Семену: – Твой братец!
– Откуда в нем столько злобы? – раздумчиво заметил Семен. – У него рука не дрогнет и меня пристрелить, если что… Требует, чтобы я пошел работать прорабом на базу! Грозился силком туда отвести. Не пойду!
– А вот и зря, – осадил его Иван Васильевич. – Завтра же с братцем иди в комендатуру и предложи свои услуги… – Он обвел взглядом едва проступавшие в сумраке лица. – В том-то и будет состоять ваша помощь нам, партизанам, что вы станете сотрудничать с немцами, войдете к ним в доверие… Нам нужна информация о том, что творится на базе. Что они там строят? Для чего? Что будут хранить на складах? Не исключено, что строят подземный завод. Все это мы должны знать, дорогие товарищи! Это просто замечательно, Семен Яковлевич, что ты там будешь прорабом.
– Ко мне Ленька уже два раза приходил, – вступил в разговор Добрынин. – Выходи, говорит, хромой черт, на работу в контору, а то еще раз шкуру с задницы спущу. Немцы без бухгалтерии тоже, видно, не могут обойтись.
– Работая с немцами в комендатуре, вы, Иван Иванович, многое будете знать, – сказал Кузнецов. – Отчеты, документация… Наверняка будете иметь доступ к бланкам и печатям. Вы даже не представляете себе, как это для нас ценно!
– Для нас… – повторил Николай Михалев. – А много ли вас? Митька Абросимов, ты да этот коротышка, что в огороде стережет?
– С вами вместе и то уже шесть человек! – улыбнулся Иван Васильевич. – А это сила!
– Я еще согласия вступить к вам не давал, – хмуро уронил Михалев.
– Зло держишь за прошлое? – совсем близко придвинулся к нему Иван Васильевич, стараясь поймать его взгляд. – Жизнь – штука жестокая, и не тебя одного бьет по голове. Так что ж теперь, идти к немцам на поклон и стать таким же холуем, как Ленька?
– Этого гада я своими руками… – Михалев сжал и разжал кулаки, – задушу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93