Михалев, неожиданно вернувшийся домой с ночной смены на своем грузовике, застал с Любкой Леонида Супроновича. Тихий Коля в бешенстве сорвал со стены заряженное ружье, и… не будь у Леонида мгновенной реакции, наверное, уже гнили бы его кости на кладбище, – в самый последний момент успел он отвести от себя дуло шомпольной одностволки, заряженной крупной дробью.
Что там дальше произошло, никто не знает, только Леонид вышел из дома Михалевых при полном облачении, и дверь за ним смиренно закрыл сам Николай. Недели две он прихрамывал, а под глазами носил ядреные синяки. У Леонида Супроновича была тяжелая рука.
На Михалева не пришлось и заявление в органы писать, Николай сам ухитрился серьезно проштрафиться: на погрузке вылез из кабины, когда ему положено было сидеть там до конца, а в это время в кузов опустили тяжелый ящик со взрывоопасной начинкой. Грузовик охнул, плохо закрепленный тормоз сорвался, машина задом покатилась с разгрузочной площадки и врезалась бортом в другой грузовик, нагруженный такими же ящиками. Чудом не произошел взрыв, который мог бы причинить большую беду…
До Климова Михалева с ночным поездом лично сопровождал Кузнецов. Спокойнее стало на душе у Григория Борисовича, рад был такому исходу и Леонид Супронович, который не на шутку привязался к Любаше…
– Кто приходил-то? – прервала нить размышлений Александра, появившаяся на крыльце. Шмелев с удовольствием смотрел на нее: вторую молодость вдохнула в него эта сильная и щедрая на ласки женщина. После рождения второго сына – его Игорька – Александра не утратила свою былую осанистость. Приятно было видеть, как она идет по поселку с гордо поднятой головой, рослая, широкая в кости, неулыбчивая и суровая на вид для других… Близка ему Александра, но и ей не мог открыться Шмелев.
– Чудак какой-то проездом с поезда, – равнодушно ответил Григорий Борисович. – Интересовался насчет комнаты на лето…
– Небось, хворый… Чего тебе на завтрак-то? Яиц всмятку или горячих блинов со сметаной?
– Раскормила ты меня, Александра, – улыбнулся Шмелев и потрогал чуть выступающий под узким брючным ремнем живот. – Надо будет снова охотой заняться: побродишь денек по лесам-болотам – глядишь, и весь жирок сойдет.
– Ты у меня еще и молодого за пояс заткнешь, – сказала жена.
Шмелеву грех было жаловаться, он еще сохранил свою былую военную выправку, ходил прямо, широко развернув плечи, вот только седины прибавилось и волосах.
Александра выгнала из хлева на лужок бурую, с белыми пятнами корову. Молодая трава зеленела кругом, особенно густой и высокой была у забора. С грядок нацелились в небо сочные стрелки лука. Скоро сенокос, возни с этой коровой не оберешься.
– Давай продадим, а? – уж в который раз заводил разговор Григорий Борисович. – У меня на заводе молока хоть залейся!
Но жена была непреклонна. Она и не мыслила жизни без коровы. В крови у ней это… Корова для нее все: еда, урожай на огороде, деньги.
– Ты что, ее доишь, поишь-кормишь? – уперев руки в крутые бока, снисходительно посмотрела на него жена. – Раз в году выберешься на сенокос, и все? Так что для тебя одно удовольствие… Не хочу я чужого синюшного молока, оно мне даром не надо…
– Бери у меня сливки хоть ведрами.
– Наше молоко все дачники хвалят, а ребятишки? Да они твои сливки и в рот не возьмут!
Григорий Борисович уже пожалел, что затронул эту тему, и, вздохнув, поднялся на крыльцо. Прижался к Александре, поцеловал в шею.
– Какой завтрак? Еще только солнце встало…
Губы ее тронула легкая усмешка.
– Иди, я сейчас… – грудным голосом сказала она.
2
Майор Дерюгин возвращался пешком из Андреевки в военный городок. Высокие красноватые сосны негромко шумели, под крепкими хромовыми сапогами похрустывали сухие шишки, нет-нет он шлепком ладони убивал на щеке или шее комара. Григорий Елисеевич шагал по узкой тропинке, рядом в лунном свете серебряно поблескивала булыжная дорога, рассекающая сосновый бор до самой проходной военного городка. Алена с дочерьми остались ночевать у родителей, а у него рано утром стрельбы на полигоне, иначе он бы тоже заночевал у Абросимовых. Не любил Дерюгин быть один в пустой квартире без жены и детей. Он готов был по очереди нести на руках пятилетнюю Надю и шестилетнюю Нину до самого городка, но старшая что-то раскапризничалась, жар у нее, – весь день девочки провели на реке, видно, перекупались.
Теперь в доме Абросимовых стало шумно: соберутся сразу четверо ребятишек – двое Дерюгиных и двое Кузнецовых, шум, гам, как только все это терпит Ефимья Андреевна? Верховодит девчонками Вадим Кузнецов, он самый старший в, этой компании, ему семь лет. Непоседливый, живой, он никому не давал покоя, все ему надо было знать, потрогать руками, а уж начнет рассказывать небылицы – так Григорий и Алена диву даются: откуда он все это взял? «… И вот сели мы с дедом Тимашем на облако и полетели через море-океан в Африку. С облака можно паутиной рыбу ловить. Вот мы вялили ее на солнце и ели. А от облака отломишь кусочек, положишь в рот – сладко тает во рту, как мороженое… Мы одного змея морским узлом завязали и в Андреевку привезли. Жаль, он ночью уполз в подвал. Он и теперь там шуршит, мышей ловит…» В тот вечер Дерюгин попросил Нину в подпол слазить, а та в рев: не пойду, и все, мол, там поселилась огромная змея, которая маленьких детей живьем глотает…
Пробовал Григорий Елисеевич поговорить с Вадимом, но тот лишь округлял свои зеленоватые глазищи и от всего отпирался. Рано научился читать и, забравшись на чердак, часами торчит там, листает старые, пожелтевшие журналы, книжки. Или пускает с крыши мыльные радужные пузыри, а девчонки ему наверх мыло и воду таскают.
Впереди тропинку пересек какой-то небольшой зверек, сверкнул горящими глазами в сторону человека иисчез среди черных пней. Ласка, наверное, или куница, Неподалеку треснул сучок, немного погодя позади будто бы кто-то приглушенно вздохнул. Иголки на соснах матово светились; чем ближе к деревянному мосту через Тихий ручей, тем громче лягушиное кваканье. Со стороны Андреевки послышался протяжный паровозный гудок; если состав пройдет без остановки, то и сюда докатится глухой железный шум.
Неожиданно что-то тяжело сзади навалилось на Дерюгина, повалило на усыпанную иголками землю, по-звериному зарычало в ухо:
– Молись богу, Гриша, смерть твоя пришла-а!
Перепугавшийся Дерюгин шарил рукой по гимнастерке, пытаясь добраться до кобуры, потом попробовал сбросить с себя человека, но тот крепко прижимал его к земле.
– Ну и шутки у тебя, Иван! – проворчал Дерюгин, когда Кузнецов наконец отпустил его. – Я мог бы и выстрелить.
– Из чего, Гриша? Из соленого огурца?
Глядя, как Григорий Елисеевич ползает на коленках, отыскивая фуражку, потом отряхивает с галифе пыль, Иван Васильевич громко смеялся. Он тоже был без фуражки, и волосы его спускались на лоб.
– Я минут десять иду за тобой, наступаю на пятки, а ты и не почешешься! – перестав смеяться, заговорил он. – Да тебя, Гриша, любой враг в два счета разоружит и на тот свет отправит… Тебе и оружие-то доверять опасно.
Дерюгин схватился левой рукой за расстегнутую пустую кобуру, ошеломленно глядя на Кузнецова, пробормотал:
– Когда ты успел?!
– Красный командир! – вдруг жестко произнес Иван Васильевич. – Бери тебя голыми руками – ты и не пикнешь! Зачем носишь боевое оружие, если у тебя его ничего не стоит отобрать? Чему тебя обучали в училище? Ртом ворон ловить?
– Так домой иду, не в разведку, – оправдывался Дерюгин.
– Ты думал, враг тебе клич бросит: «Иду на вы!» Враг теперь стал хитрый, коварный – таких лопухов, как ты, подкарауливает и в плен берет… Или финку под лопатку – и дело с концом.
– О каких врагах ты толкуешь? – уныло смотрел на него Дерюгин. – Военные игры, что ли, предвидятся?
– Моли бога, что ты мой родственник. – Иван Васильевич вытащил из кармана брюк пистолет, протянул Дерюгину.
– Ну и ловкач! – подивился тот. – Как говорит Ефимия Андреевна, из глаз нос утащишь.
– Знаю, о чем ты шел и думал. – Кузнецов усмехнулся. – Как же это твоя ненаглядная Аленушка с детишками осталась у стариков. Ты что, без них и дня прожить не можешь?
– А тебе что, завидно? – поддел Дерюгин.
– У меня работа на первом месте, Гриша, – усмехнулся Иван Васильевич. – И наверное, так всегда будет… А вас, артиллеристов, придется поучить самообороне. Разразись война, вас вражеские разведчики, как куропаток, голыми руками переловят.
– Чего ты заладил: война, война!
– И это я слышу от кадрового военного! – покачал головой Кузнецов. – Тебе надо было выбрать профессию портного или сапожника.
– Прядется, так не хуже других буду всевать, – нахмурился Григорий Елисеевич.
– Воевать нам всем придется, Гриша, – отвернувшись от него, негромко уронил Кузнецов. – Одним раньше, другим позже…
Не первый год, кажется, знал Кузнецова Григорий Елисеевич, считал его своим другом, вон даже породнились – женаты на родных сестрах. Но это ему только казалось, что он зпает Ивана Васильевича, – то и дело тот удивлял его, озадачивал. Ну чего ему взбрело в голову ночью медведем навалиться? А если бы он, Дерюгин, успел выхватить пистолет?.. Отчаянный человек Иван Васильевич! Про таких говорят: не боится ни бога, ни черта. На базе он после командира части второй человек. Его уважают и побаиваются, хотя строгости в нем решительно нет никакой.
Последнее время Кузнецов все больше появлялся в гражданском костюме, а сегодня вот в форме. Наверное, приехал из Климова, а может, из Ленинграда. Никому он здесь не подотчетный. Даже его жена не знает, где бывает и куда ездит Иван Васильевич. Кажется, с Тоней у них опять пошли нелады… Приехал, а к Абросимовым, по-видимому, не зашел, хотя Тоня и дети там.
Когда арестовали заместителя командира части Корина, Дерюгин поинтересовался у Ивана, что тот натворил. Кузнецов удивленно посмотрел на него и сказал, что такого не знает.
– Что дурака-то валяешь? – обиделся Григорий Елисеевич.
С Ивана Васильевича слетела вся его веселость и беззаботность, обычно улыбчивые глаза стали жесткими, возле крыльев носа резко обозначились морщины.
– Советую тебе, Гриша, забыть про него… Усек, майор от артиллерии?
– Мог бы и сказать по-родственному, – заметил Дерюгин. – Я умею язык держать за зубами.
– А Корин не умел… – помягче сказал Иван Васильевич.
И снова как ни в чем не бывало засветилась на его губах веселая улыбка, а в глазах растаял ледок отчуждения.
Немного не доходя до проходной, Кузнецов остановился, облюбовав близ лесной тропинки полянку с двумя ноздреватыми пнями, присел, закурил. Дерюгин смахнул с пня иголки и тоже сел. Ущербная луна спряталась в кронах сосен, рассеянный серебристый свет падал на молодые елки, кусты вереска. Со стороны ручья волнами плыл запах влажных трав. Голубоватые далекие звезды яркой россыпью мерцали над широкой просекой. Изредка эту нежно-синюю небесную дорогу перечеркивала падающая звезда.
– Гляжу я на твою Нинку… Сколько ей уже? – начал Иван Васильевич. – Ничуть она на тебя не похожа… Да и вообще девчонка не в абросимовскую породу…
У Григория Елисеевича тоскливо заныло под ложечкой. Он знал, что лицо его побледнело, хорошо еще, что в ночном сумраке не видно. Когда ему становилось не по себе, появлялась эта ноющая боль вверху живота, и всегда в одном и том же месте. Врачу показаться, что ли? Боль быстро проходила, и он о ней забывал, даже Алене не сказал про это. Каблуком сапога он выдолбил в земле глубокую ямку, пальцы теребили твердый ремень портупеи, глаза неотрывно смотрели на легкую дрожащую тень от куста вереска.
… Он думал, об этом никогда никто не узнает, ведь это их с Аленой тайна. Они договорились не говорить об этом, даже не думать… Когда Алена вдруг стала его избегать, перестала появляться на танцах, он не находил себе места. Он встречал ее с почтовым, когда она возвращалась из Климова домой, молча шел за ней сзади до калитки дома. Она нервно оглядывалась, убыстряла шаг, а однажды, засверкав карими глазами, зло сказала, чтобы он больше не смел за ней ходить, потому что она его… ненавидит! Сказала и тут же расплакалась, стала просить прощения, мол, он тут ни при чем. Однако ничего не объяснила и убежала домой. На следующий день, отпросившись у начальства, он поехал в Климово, там дождался ее у парадной педагогического училища и, властно, взяв под руку, увел на пустынный берег большого Климовского озера. Там в беседке у самой воды, откуда открывался холмистый берег с березовой рощей, обливаясь слезами, Алена поведала ему свою печальную историю. Обманул ее Лев Михайлович Рыбин. Она в положении, а у него в Ленинграде жена и сын, и жениться он на Алене никак не может. А тут еще экзамены. В общем, время упущено, и она, Алена, ждет ребенка…
Ее слова падали тяжелыми камнями. Было мгновение, когда он хотел встать и уйти… Уйти навсегда. Он посмотрел на тоненькую, растерявшуюся от беды девушку и понял, что ему не уйти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93