Бесшумные ночные птицы тенями проносились над головами, звезды ярко блистали на сиреневом небе.
Погасли огни в доме Абросимовых, ушел спать Яков Ильич Супронович, а братья Семен и Леонид все еще сидели в саду. Дым от папирос цеплялся за нижние ветки яблони, рядом в высокой картофельной ботве стрекотали кузнечики, слышно было, как на станции шумно отдувался маневровый.
– Ни Лехе Офицерову, ни твоему шурину Митрию я не прощу тюряги, – негромко говорил Леонид.
– Можно подумать, что они на тебя с ножом напали, – усмехнулся Семен.
– Да и не только в них дело… Не нравится мне эта нищенская жизнь, Сеня. Уж на что в фильмах стараются все показать красиво, к примеру «Волга-Волга», «Трактористы», «Светлый путь», а что красивого? Копошатся что-то, борются за какие-то светлые идеалы, а где они? В чем выражаются?
– Гляжу, ты стал большой любитель кино…
– А что? Кино, если его с толком смотреть, на многое глаза открывает. Возьмем, к примеру, заграничные фильмы… Мэри Пикфорд, Дуглас Фербенкс. Какая там жизнь, а? Купаются в роскоши, все у них есть. Даже чаплинские придурки живут себе и радуются: нынче бедняк – завтра миллионщик! Была бы голова на плечах. Умеют деньги делать, умеют их и проживать… Разъезжают на автомобилях, живут в хоромах, жрут в ресторанах…
– Жрут-то и в золоте купаются миллионеры, – вставил Семен. – А бедняки зубами щелкают да на бирже труда околачиваются.
– Кто с головой, тот не пропадет…
– Мне наша жизнь нравится, – сказал Семен. – Дома все есть, ребятишки растут, люди уважают, начальство ценит.
– И все? – насмешливо посмотрел на него Леонид.
– Разве этого мало?
– Мне мало, – жестко сказал Леонид.
– Тогда вспомни, как мы с тобой с подносами наперегонки бегали, обслуживали пьянчуг, а сейчас ты – бригадир!
– Туфта все это!
– Туфта?
– Гляжу, тебя там, в Комсомольске-на-Амуре крепко обработали! – Леонид насмешливо посмотрел на брата. – В партию еще не вступил?
– Может, вступлю.
– Видно, нам теперь не понять друг друга, – заметил Леонид.
– Нет у меня злости на Советскую власть, – сказал Семен. – Что она у нас отобрала? Трактир «Милости просю»? А что дала? Да все, Леня! Я чувствую, что занимаюсь своим, понимаешь, своим делом: строю заводы, дома, жизнь строю. Дай мне сейчас десять трактиров и всю эту «красивую жизнь», которую ты увидел в кино, – мне все это даром не надо.
– Как сказать, – многозначительно заметил Леонид, но Семен не обратил внимания на его тон.
– Старое не вернется, Леня…
– Ну и живи, как крот в норе, ничего ты вокруг не видишь, потому что на глазах у тебя шоры. А я то думал, мы с тобой, как прежде…
– Что прежде-то? – вскинулся брат. – Беготня с подносами: «Пожалте!», «Мерси!», «Чего желаете?» Споры с пьяными, танцульки в клубе? Ну еще драки?
– Я о другом…
– Выбрось ты свою обиду, – посоветовал Семен. – Не доведет это до добра.
– Не ты ли уж меня продашь, браток?
– Дурак ты, Леня, – в сердцах сказал Семен.
Летучая мышь прошмыгнула над самой головой. Маневровый на станции тоненько свистнул, скрежетнул колесами и куда-то в ночь покатил. Красные искры заискрились над крышей вокзала. Невидимый дым из паровозной трубы заслонил звезды. Кузнечики умолкли на миг, затем с новой силой застрекотали. Неожиданно совсем близко, за изгородью, послышалось:
Собираю, собираю
Васильковые цветы.
Я тебя не забываю,
Не забудь меня и ты.
Чистый девичий голос оборвался, всхлипнула гармошка, ломкий юношеский басок затянул:
Крутится, вертится шар голубой.
Крутится, вертится над головой,
Крутится, вертится, хочет упасть.
Кавалер барышню хочет украсть…
Леонид встал, головой зацепил за ветку яблони, в сердцах хрипло выкрикнул:
– Мустафа дорогу строил, а Жиган по ней ходил… Мустафа по ней поехал, а Жиган его убил…
– Вы что это, братки, загуляли? – Голос Варвары донесся из темноты. – Мы же рано утром за грибами собирались, Сеня! А ну-ка быстренько спать!
– Ишь, командир в юбке!.. – усмехнулся Леонид.
– Что было, то быльем поросло, – сказал Семен, зевая. – Ворчишь, ворчишь, как старый дед…
– Оторвался ты от нас, браток! Вон куда тебя нелегкая занесла, еще подальше, чем меня твой родственничек Митя упрятал!
– И чего ты такой злой? – вздохнул Семен.
– Зато ты очень уж стал добрый… Я тоже в дальних краях… пожил и людей разных повидал.
– Преступников, Леня, – перебил брат.
– А уж об этом ты лучше помалкивай, – зло уронил Леонид. – Ты этого народа не знаешь.
– Знаю, браток, – усмехнулся Семен. – Видал и этих… Есть такие, которые думают, как ты, а много и других, порвавших с прежним навсегда.
– Может случиться так, что ты еще попросишь защиты у меня…
– Ты это о чем? – насторожился Семен.
– Жизня, она такая непонятная штука, – туманно обронил Леонид. – Один бог знает, каким она к людям боком повернется…
– Что-то я не понимаю тебя.
– Жаль, что пути у нас наметились разные… – сказал Леонид и, повернувшись к брату спиной, затянул: – Мустафа дорогу строил, а Жиган по ней ходил…
Он вышел за калитку, притворил ее и зашагал по дороге. Семен проводил брата задумчивым взглядом, собрал посуду на деревянный поднос. Улыбнувшись, ловко заскользил меж грядок, держа поднос на вытянутых руках, но у самого крыльца зацепился за куст крыжовника и все вывернул на траву.
В черном проеме двери появилась Варвара в длинной ночной рубашке.
– Не получится уже… – рассмеялся Семен. – Отвыкли руки-то держать поднос.
– О чем вы с Леней-то толковали?
– Помнишь, в гражданскую? – посерьезнев, сказал Семен. – Сын на отца, брат на брата…
– И охота ему из пустого в порожнее переливать, – зевнула Варя.
У перекрестка Леонид свернул на соседнюю улицу. Длинные изломанные тени от телеграфных столбов косо перечеркнули тропинку. Не разжимая губ, он глухо напевал себе под нос: «Мустафа по ней поехал, а Жиган его убил…» Поравнявшись со знакомым домом, воровато оглянулся и привычным движением изнутри отодвинул железную задвижку. Только поднял руку к окну, чтобы постучать, как с крыльца послышался спокойный голос Николая Михалева:
– Ежели за яблоками, так они еще не поспели…
– Караулишь? – вышел из тени Леонид.
– С волками жить – по-волчьи выть, – уронил Николай.
На перилах крыльца тускло блеснули стволы ружья. Смутная неподвижная фигура Михалева вырисовывалась на фоне светлой двери. В руке чуть заметно тлела цигарка.
– Неужто из-за бабы в человека из обоих стволов шарахнешь? – усмехнулся Леонид.
– Иной человек хуже зверя лютого, – сказал Михалев. Он по-прежнему был неподвижен, только рука с розовым огоньком описывала полукружья, замирая у рта.
– Когда же ты спишь, Николай?
– А это уж не твоя забота, – буркнул тот.
– Слышал такую песенку: «Мустафа дорогу строил, а Жиган по ней ходил…»?
– Я воровские песни не запоминал, – глухо перебил Михалев. – Послушай, Жиган, ты лучше забудь сюда дорогу, чесану волчьей дробью – кишок не соберешь.
– Не будь фраером, Коля, нет такой бабы на свете, из-за которой стоило бы жизнью рисковать.
– Ты запомни, что я сказал.
– Послушай ты, чучело, давай бабами махнемся, а? – со смехом предложил Леонид. – Неужто тебе Любка не надоела? Бери мою Ритку, а я…
– Давай-давай, вали отсюда, уголовник! – Темная фигура на крыльце пошевелилась, придвинула ружье к себе.
– Бывай, Коля, – ласково, однако с угрозой в голосе сказал Леонид. Он вышел за калитку, повернул злое лицо к хозяину дома: – Скучно что-то, Михалев! Пальнул бы из своего дрянного штуцера хоть в небо?..
Громко рассмеялся и провалился в тень от забора со свешивающимися через жердины яблоневыми ветками.
2
В субботу вечером после бани повесился в сарае начальник станции Сидор Савельевич Веревкин. За день до этого он сильно поссорился с женой; вернувшись из бани, выпил один поллитровку «Московской» и, захватив пеньковую веревку и кусок мыла, отправился в дровяной сарай. И надо же такому случиться: как раз в это время Ваня Широков копал в огороде начальника станции червей для рыбалки. Услышав мычание и хрип, парнишка заглянул в пыльное, треснутое посередине окно, не раздумывая вышиб ногой раму – дверь в сарай начальник станции предусмотрительно запер изнутри – и, вскочив на поленницу, перерезал перочинным ножом туго натянутую веревку. Удавленник с выпученными, побелевшими глазами мешком шмякнулся на опилки. Мальчик ослабил на побагровевшей шее веревку и кинулся вон из сарая.
Скоро вокруг Веревкина собрались люди. Статная русоволосая Евдокия с суровым лицом не уронила на одной слезинки, в ее взглядах, которые она бросала на распростертого на лужайке перед сараем мужа, проскальзывало отвращение. Над Веревкиным склонился фельдшер Василий Николаевич Комаринский. Тут же стоял в гражданской одежде милиционер Прокофьев, он прибежал прямо из бани, и под мышкой торчало завернутое в промокшую газету белье. По розовому, распаренному лицу Егора Евдокимовича стекали тоненькие струйки пота. Серая рубашка меж лопаток взмокла.
– Никак преставился, сердешный? – перекрестился Тимаш, увидев, как Комаринский приложился губами к посинелым губам Веревкина. – Мы с Василием Николаевичем четвертинку и по три кружки… «жигулевского» после баньки приговорили. Вона как вдувает спиртные пары в рот покойничку… Если хоть искра в ём есть – оклемается! Водочный дух и с того света возвернет, сила в ём такая…
– Помолчи, дед, – отдышавшись, заметил фельдшер.
– Такой видный мужчина, – сказала Маня Широкова. – Ему бы жить и жить, вон какой белый да здоровый… был.
– Да рази стал бы я из-за бабы жизни себя лишать? – толковал Тимаш, с пренебрежением поглядывая на Евдокию. – Жизня-то, она одна, а баб на белом свете не сосчитать.
– Уже второй раз бедолага суется в петлю, – заметил Петр Васильевич Корнилов, он один из первых прибежал сюда. – В запрошлом-то годе Моргулевич из петли его вынул.
– Дышит, – поднялся сколен Комаринский. На светлых брюках остались зеленые пятна от травы.
– Видно, на роду ему написано другую смерть принять, – снова встрял Тимаш. – Кому суждено утонуть, тот не повесится.
– И так мужиков в поселке немного, так ишо и в петлю лезут, – вторила ему Широкова.
– Говорю, не желает его господь бог к себе на суд через веревку призывать, – сказал Тимаш. – А может, и фамилия Веревкин ему в этом деле помеха?
– Гляди-ка, глазами заворочал! – обрадованно воскликнула Маня Широкова.
– Вы что же это торопитесь на тот свет, Сидор Савельевич? – нагнулся над ним фельдшер. – Еще успеете.
– У-у, люди-и! – с ненавистью заворочал в орбитах тяжелыми глазами Веревкин. – Сдохнуть и то не дадут!
– Евдокимыч, ты его оштрафуй по крупной, чтобы народ зазря не баламутил, – сказал Тимаш. – А ты, Сидор Савельевич, не так судьбу пытаешь. Попробуй лучше головой в омут.
– Я тебя сейчас оштрафую, – пригрозил Прокофьев.
– Не имеешь такого права, Егор Евдокимович, – нашелся дед Тимаш. – Потому как ты из бани и выпимши, я сам видел, как ты две кружки шарахнул.
– Вот ведь трепло, – проворчал Прокофьев.
Комаринский помог Веревкину подняться, хотел проводить домой, но тот отвел его руку, прислонился спиной к сараю и обвел присутствующих тяжелым мутным взглядом.
– Чего слетелись, как воронье? – с трудом ворочая языком, хрипло произнес он. – Падалью запахло?
– Представление окончилось, господа хорошие, – отвесил всем шутливый поклон. Тимаш.
Народ стал расходиться, остались лишь фельдшер, милиционер и Тимаш.
– Придется акт составить, – глядя на Комаринского, нерешительно проговорил Прокофьев.
– Веревка, что ли, оборвалась? – уже более осмысленно взглянул на милиционера начальник станции.
– Скажи спасибо Ванятке Широкову, – ответил Егор Евдокимович. – Это он тебя из петли вынул.
– В окошко увидел, как ты ногами дрыгаешь, – ввернул дед Тимаш.
– Живой я, – проговорил Веревкин. – Зачем акт?
– На евонную женку и составляй, – сказал Тимаш. – Энто она, стерьва, его до такой жизни довела.
Евдокия стояла в стороне от всех и покусывала ровными белыми зубами зеленый стебелек тимофеевки.
– Чего это я? – будто очнувшись, сказал Веревкин и перевел взгляд на стоявшую на прежнем месте жену. – Глупость все это, абсурд. Затмение… – Он взглянул на Прокофьева: – Можешь так и записать в своем акте о несостоявшемся самоубийстве.
– Сидор Савельевич, ведь ты, коза тебя дери, считай, побывал на том свете… – подошел к нему поближе неугомонный Тимаш. – Скажи, христа ради, как оно там? Открылось что такое тебе? Было какое видение? Может, Петра-ключника у врат рая видел? Али этих тварей хвостатых – упырей, сарданапалов, чертей? Какие они хучь из себя-то?
– На тебя, старого дурака, смахивают, – криво усмехнувшись, сказал Веревкин и, волоча непослушные ноги; пошел к дому. Евдокия двинулась следом.
– Чё это он на меня вскинулся? – удивленно взглянул на Комаринского и Прокофьева Тимаш. – Богомаз Прошка из Климова толковал, что я смахиваю на самого спасителя, Андрей Иванович Абросимов свидетель, предлагал с меня на рождество икону для хотьковской церкви писать… Да я отказался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93